***
— Какое письмо интересное! Занимательно. А как сказано всё! И не поверишь, что шестилетний мальчишка писал! Только вот, я, как бы грустно это не было, а это, безусловно, просто ужас как грустно, парочку ошибок нашел... Но всё исправлено теперь! Можете-с не волноваться-с на этот счёт. Отправляйте-с смело, Павел Сергеевич. А кому, en passant, вы-с его отправите? С кем вы-с такую переписку ведете-с? Ах... Неужто с Екатериной Ивановной? — юноша (иль девушка) нарочно растягивает последнее имя, это уж я знаю точно. Этот человек поудобнее устраивается на столе (моём!) и начинает болтать ногами, — Хотя нет... Что же это я. Вам-с же всего шесть! Совсем ребёнка от взрослого отличить не могу. Или забываю просто, что ещё хуже, — с его лица исчезает глупая улыбка и он на секунду замирает, — Павел Сергеевич, вы-с, когда с ней познакомитесь-то? Ох... а вы хоть можете-с знать это? А нужно ли после каждого глагола "с" добавлять? Так что ж ты сразу не сказал? Я же, наверное, как сумасшедший выглядел! Он (она?) знает моё имя (а может и не мое вовсе, он, верно, перепутал меня с каким-то Павлом Сергеевичем, о котором я не слышал ни разу), но я вот этого человека вижу в первый раз. Или нет? Лицо ребёнка этого похоже на лица всех знакомых мне людей (даже Екатерины Алексеевны! А её лицо, мне казалось, я давно позабыл) и не похоже ни на одно из них. Что вообще этот наглец мог забыть у меня? Поздней ночью... Я делаю шаг назад. — Ах! Что же это я? Вы, Павел Сергеевич меня похоже и не ожидали вовсе? И как так получилось... а я ведь писал вам давеча. Вчера, кажется-с. Писем семь вам отправил. Вы хоть одно-то прочитали? — глас человека этого (как, собственно и его лицо) мне не знаком. Самоуверенный, расслабленный и слишком торопливый, какой-то, странный, а чем странный понять не могу. А писем я давно уже не получал. Ни одного. Может, всё их Мария Степановна забрала? Спрошу у неё завтра утром или днём, или же ближе к вечеру. — Кто вы такой? И что делаете здесь? — Значит не читали... Хм, это всё усложняет, — мальчик (иль девочка) вдруг вскидывает руку и встряхивает её, оголяя запястье. На руке его часы, — но! Времени у нас предостаточно. Так что, куда торопиться, верно? — он, вроде бы, подмигивает мне, — а если времени полно... Готов отвечать на любые вопросы! Хотя, лучше было, если бы ты... Вы прочитали все мои письма. Я моргаю. I semble que , что это всё, что я делаю. А человек напротив уже не кажется мне мальчиком, скорее уж взрослым, таким же, как мой папа или совсем ребенком. — Кто вы такой? — Тю... И этот вопрос ты посчитал самым важным? — в его голосе слышится разочарование, — я хоть и говорил ранее, что готов ответить на любые вопрос, но не на этот! Этот нет! Ты и сам догадаться можешь. Не трать драгоценное время на подобное! — вроде бы только что он сказал, что у нас предостаточно времени. — Тогда... Как же к вам обращаться? — Интересный вопрос. Можешь меня Виктором называть. Или Викторией. Тут уж, как тебе... Вам самим удобнее, — он (она?) пожимает плечами, как будто всё сказанное настолько очевидно, что страшно не знать. В моем-то возрасте! — выглядишь слишком удивлённо, — Виктор скрещивает руки на груди и вздыхает, — никогда об имени таком не слышал? Ах! Что ты говоришь? — я ничего не говорил, — Забыл совсем, что говорю с человеком, а с людьми я давно не говорил. И уж забыл совсем, какие вы глупые иногда, — он вдруг начинает махать руками, — не принимай только близко к сердцу! Если говорить совсем по-простому, а тебе, наверное, так говорить и нужно, я могу быть кем захочу. И Виктором, и Викторией. И мужчиной, и женщиной. И младенцем, и стариком. Могу быть всем сразу, а могу совсем никем. Я даже тобой быть могу. Да и ты тоже. Конечно не всем сразу... Это уж только я так могу. Но. Ты вот знал, что Dans une view passee сам был женщиной? Марией Юдиной, кажется. Пианисткой Великой! Знали бы вы как тогда играли! Или будете играть. Не суть важно. Последнее время я совсем во времени путаюсь, — он усмехается, — забавно звучит, не правда ли? Опять вы ничего не понимаете? Ну... Хорошо. Вы верно думаете, что проживете пару десятков лет и покинете этот мир? Закончатся ваши страдания, и вы отправитесь на небеса иль под землю? Так ошибаетесь вы, mon ami ⁷, до этой жизни, или как вы это называете, жили и после неё будете. Думаете есть смысл создавать настолько большое количество людей? Ой и смешные вы. Делать нечего. Все люди вокруг уже когда-то жили. В другое время, в другом обличии, но жили. Всё просто, — он вновь пожимает плечами, а после разжимает руку с моими записями и тебе падают на пол, но он, вестимо, не замечает этого, — пример вам привести? Ну, я приведу, пожалуй. Вот Франц Кору. Знаете такого? Нет? Ах, ну да, он умер уж давно. Тогда нужно назвать его Исраэлем Элмо. Его-то вы точно знать должны! — говорит он, удивительно быстро, похоже, и вправду торопиться куда-то, только вот из-за этого я даже половину слов понять не могу, — Он все-таки ровесники ваш. Принц Верли-ая. Будущий правитель. Конечно... Править он станет раньше вас и мир этот покинет тоже раньше, только вот, совсем не могу вспомнить, кем будет после смерти, — он стучит пальцами по столу и вдруг начинает внимательно меня рассматривать, — ты и его не знаешь? — на это я лишь кратко киваю, — а молчишь чего? Сразу бы сказал! Не знаю никакого Исраэля и о Верли-ае Сон Билайосе не слышал никогда! Ох... Я же говорил тебе... Вам давеча, что последнее время путаюсь во времени и всех мирах тоже, — пальцы его замирают, а сам он резко выдыхает. Я уже чувствую себя виноватым, даже открываю рот, дабы извиниться за свою молчаливость, но становится совсем не до этого. Всё предметы в комнате (а может и она сама), включая меня (я не предмет) и Виктора (на счёт него я сомневаюсь), всё ещё сидящего на столе, поднимаются в воздух. И, мне кажется, что лишь я это замечаю. Лишь для меня это кажется странным. Земли под ногами уже давно нет. 3 аршина подо мной- сплошная пустота. Ничего там нет. А если я упаду? Ох... тогда ведь я... — Хорошо. Если не знаком тебе Исраэль, приведу другой пример. Не уверен, что это поможет, но, какая разница, да? Только... Дай мне пару секунд. Я должен вспомнить, — и он замолкает. Не договорив. Или и не собираясь договаривать. А я осознаю, почему изначально посчитал его голос странным. И как только не понял сразу? Рот, этот Виктор не открывает вовсе. Совсем. Ни разу за весь разговор не открыл! А я ведь слышал его! Только если не обезумел. Нет. Не могло такого быть! Я слышал его. Господи. Кто он вообще такой? Он сказал, что я пойму. Но я не понимаю. Не могу понять. — Ах, точно! Про Петра Великого слышал? — внезапно подаёт голос он, да так, что я даже вздрагиваю. — Конечно, — киваю, а после, подумав пару секунд добавляю, — Я его правнук, — на это слышу прерывный скрип, который, после, оказывается смехом, — и что же в этом смешного? — Что смешного? Ты заблуждаешься, Павлуша, Пётр Великий не был тебе никогда прадедом. И не будет уже. Ты сам Петром Алексеевичем был, до того, как умер, конечно же. — А.… разве то, что я Dans une vie passee был им, мешает сейчас мне быть его правнуком? — почему-то я верю каждому его слову. Они почему-то совсем не кажутся мне абсурдными. Он совсем не кажется помешанным человеком (а человеком ли?). Хотя, думаю, если бы кто-то другой, до этого, рассказал мне что-то подобное... Я бы ему не поверил. Отослал бы куда подальше, посчитав поссорившимся с головою. — Это тебе быть его правнуком не мешает. Мешает другое. То, что ты ему совсем и не родственник. Как там? Анна Петровна дочь Петру Алексеевичу? Во-от. А Петр Фёдорович сын Анне Петровне? То есть, внук Петра, да? А вот ты Петру не сын, так с чего бы тебе быть правнуком Петру Великому? — ... Как это? — удивлённо я моргаю, — То есть, я и Екатерине Алексеевне не сын? — Ей то ты сын, — отмахивается он рукой, как будто я задал очень глупый вопрос. Наиглупейший просто, — А вот отец твой- Сергей Васильевич Салтыков. Только... Это, — он виновато усмехается, — раз уж тебе об этом не известно- значит тебе никто об этом не говорил, а если не говорил... То и ты никому не рассказывай о том, что знаешь, хорошо? Считай это... нашим с тобой секретом, — он слегка наклоняет голову. — Хорошо, — соглашаюсь я, но пока не уверен, правду я сказал иль соврал. — Чудненько! Так вот, о чем это я? О Петре Первом, само собой. До своей прошлой смерти ты был им. Гораздо более умным человеком, кстати. Эх, помню, как ты в свои четырнадцать отправился в 21 век! Работу найти хотел, — с какой-то грустью произносит Виктор, — как повезло тебе, что не в 22 год попал. Я, признаюсь честно, тогда сильно ошибся... И планета взорвалась. Разлетелась на кучу маленьких частичек. Не помню точно в какой день это произошло... Да и не важно это. Любой совершает ошибки, главное- уметь их признавать. Я не понимал его. Не понимал о каком взрыве он говорил. Но верил. Верил всему, что он говорил. Верил и буду верить, вероятно. — В общем, не суть важно, — повторяет он снова. Вдруг всё падает. Не быстро, нет. Не так, чтобы сломаться. Медленно, но при этом всё это происходит так скоро, что я и не замечаю. — Есть ли ещё вопросы? — Не знаю, — честно отвечаю я. — Хм. Тогда я задам парочку, — это заставляет меня напрячься, — не волнуйся, они не сложные. Как думаешь, сколько лет тебе удастся императором быть? А умрёшь ты, когда? А как? Я часто задумывался над этим. Не знаю. Я просто хотел править как можно дольше. Лет пятьдесят? Шестьдесят? Всё равно. Главное- чтобы этого времени было достаточно для того, чтобы стать великим. А вот... думал ли я когда-нибудь о том, как умру? Я вообще не думал о смерти. Считал, что просто буду жить. Жить всегда. И не верил в смерть. Свою, как минимум. Но Виктор... Виктория развеяла эту веру. Даже не дождавшись ответа моего он говорит: — Ты ошибаешься. Всего того, о чем ты думаешь не будет. Ты умрёшь слишком рано. Лет в пятьдесят? А править... Ты успеешь достаточно, чтобы и вправду считаться достаточно великой персоной в истории. Только вот ради чего? Чтобы потом тебя убили? Твой же сын согласился на всю эту авантюру? Ну. Не знаю. Да и что значат четыре года в истории всего мира? Совсем капельку. Нет, конечно, сделал ты многое, даже больше, чем правители, которые находились у власти больше тридцати лет, но... — губы его вдруг содрогаются в улыбке. Интерес в его глазах загорается не шуточный. Он ждёт моей реакции на всё сказанное ранее. Ждёт, что же скажу я. А я ничего не скажу. Отвожу взгляд в сторону, только бы не видеть это чудовище, сидящее напротив. Голова крутится и меня начинает мутить, от чего- сам не пойму. А этот... Напротив меня, испытывает, похоже, наслаждение от того, что я ощущаю. — Успокойтесь, Павел Сергеевич, а то сейчас умрёте ненароком, — неторопливо проговаривает он не своим голосом. Не тем, который я слышал раньше. Другим. Теперь он уже стоит на полу столь близко, что вдохнуть страшно, — Не рано ли вам с жизнью прощаться? Будьте же сильным человеком, Павел Сергеевич. Думаете я просто так к вам пришёл? Поболтать? Рассказать о жизни не счастливой и уйти, оставив просто так? Со знанием подобным? Странно вы обо мне думаете, Павел, — он усмехается, оглядывается вокруг, а потом почти шепчет: — Я вам помочь собирался. Сделку предложить. Я вам выжить помогу в ту роковую ночь, а вы мне потом с чем-нибудь поможете. Ну как? Согласны? — вот так просто заявляет он. Сделка. Дьявол ли он? Бес какой-то? Или господ бог, решившийся помочь мне? Глупость какая… Не может такого быть… Не может же? Именно с такими подозрениями я решаюсь вдохнуть и спросить: — Как же я вам помочь смогу? — Потом посмотрим, — пожимает он плечами, — так что? Готов ли ты согласиться на такие условия? Я ведь тебе жизнь, считай, спасти собираюсь. — А вы... Каждому человеку, которому смерть угрожает предлагаете подобное? — продолжаю я задавать глупые вопросы. — Для меня не существует никого, кроме того, с кем я разговариваю, и лишь на то время, пока я с ним разговариваю, — похоже, цитирует он кого-то. — А если правда? — Я не помню, — слишком просто отвечает он. Если бы я страдал от таких провалов в памяти… даже не знаю, что бы делал, —да и важны ли тебе другие люди сейчас? О себе подумай. Я уже слышу в его голосе недовольство этим затянувшимся допросом. Мне даже кажется, что он хочет посмотреть на часы, но сдерживается, дабы не проявить неуважения какого. Проходит, мне кажется, несколько часов, когда я решаюсь кивнуть. Пламя в его глазах вспыхивает, а потом так же резко потухает. К нему возвращается то непонятное спокойствие. Да и голос его становится прежним: — Наконец-то! Я уж думал никогда не согласишься. Хотя... Чего это я. В прошлый раз ты же дал своё согласие... Не суть важно, в общем! — он хлопает в ладоши, — Ну всё тогда. Пора уж мне, — наконец он решается посмотреть на часы, — засиделся я-а-а, — потянувшись он протягивает мне руку, — удачи тебе в будущем. Не думаю, что в этом кругу мы с тобой ещё увидимся. Я протягиваю ему руку в ответ, и он жмёт её, махая ею вверх-вниз с такой силой, что кажется она оторвётся сейчас. Уже было он уходит (сам не знаю, как, куда именно он уйдёт. Я же даже не знаю, как он зашёл), но я его останавливаю: — Можно последний вопрос? — Ну... Давай. — Кто вы? В этот раз я не вижу разочарования на его лице, лишь глупая улыбка: — А ты разве не догадался?***
В конце концов, в этом круге Павел Сергеевич (в народе Павел первый или Павел Петрович) прожил 46 лет и умер от удушья шарфом. Услышав это от кого-то или прочитав в учебнике истории за восьмой класс вы, верно спросите: "а помог-то ты ему как? В конце концов он и правил недолго и умер от того, о чем ты говорил." И вы будете неправы! Я помог. Думаете люди планировали на него одно покушение? Какие наивные. Несколько десятков. И в этот раз я вновь помешал одному из них. Видите? Вы даже не слышали о нем, а оно было. Возможно в следующий раз мне удастся спасти его и от этого заговора. Только не узнаете вы о нем. Уже завтра планета взорвется и вас не станет. Потом она конечно возродиться. Но вас, тех вас, которые есть сейчас уже не будет. Будут уже другие вы. Возможно… Не такие интересные. Может быть глупые. А может и наоборот вы в другой раз будете гораздо умней. Жизнь ваша интересней станет. Кто ж знает. Да и не суть важно.