Спи, моя нежная роза

Синьора опускает голову. Печаль в глазах напротив ядовитым шипом впивается в сердце — сквозь ребра, сквозь весь лед пробирается к гнилой плоти, едва успевшей согреться в любви этих глаз. — И всё-таки, — мягко произносит Ноэлль, касаясь своей нежной теплой рукой ее холодных пальцев, — Я понимаю. Это было ожидаемо. Маленькая наивная душа. Синьора сжимает зубы. Это было ожидаемо; они не говорили об этом, но Синьора видела — Ноэлль, несмотря на всю свою наивность, глупой не была. Она все понимала. Она давно все поняла. — Я понимаю, — повторяет Ноэлль, выводя пальцами узоры на ее коже. Синьора молчит, жадно впитывая тепло, внимательно слушает ласковый голос. Она не хочет слышать эти слова; горло сжимается в отчаянии, — я приму любое твое решение. Любое. Ты слышишь меня, Розалин? Не слышит. Синьора — о, нет, — Розалин блуждает потухшим взглядом по ее лицу. Запоминает печальный изгиб губ (она должна улыбаться, с горечью думает Розалин), ласковый блеск глаз (ее глаза должны сиять ярче, с яростью думает Розалин), бледные щеки (они должны пылать жизнью, с ненавистью думает Розалин) Ей было бы лучше не здесь. Не с ней. Не вот так — выцветшим пятном на диване их гостиной, тающей льдинкой в холодных руках Синьоры. Жаль, ей так жаль. Розалин судорожно цепляется за ее ещё теплые руки, сжимает хрупкие — такие сильные, Ноэлль сильная, гораздо сильнее Розалин, так безобразно застывшей в жалком отчаянии — пальцы, прижимает к своим губам, россыпью соленых поцелуев остаётся на ее ладонях. Ноэлль воркует что-то ласковое, гладит, проводит нежно по щекам и холодным губам, греет, делится своим теплом с привычной ей щедростью. Ловит ее уродливые слезы губами и пальцами, шепчет ей на ухо, целует волосы. Бережно снимает маску — Розалин рассыпается в ее руках, открывается в последний раз. Ни масок, ни кокона льда, ни стены огня — она открыта, болезненно трепещет под ее взглядом на ее ладонях. Ноэлль ахает. Ахает, целует ее разбитую душу, принимает ее гниль — Ноэлль прощает ее. — Я люблю тебя, — Розалин задыхается — больно, так больно; она роняет безвольно голову на ее плечо, жмется ближе, словно руки Ноэлль смогут спрятать ее от нее самой, — я всегда буду любить тебя. Розалин кивает, Розалин шепчет исступлённо «и я люблю тебя», Розалин кладет холодные руки на доверчиво подставленную ей спину, Розалин едва может держать глаза открытыми. Розалин должна видеть. Розалин должна запомнить, что она сотворит своими руками, с которых срывается морозное ядовитое облако. Она вжимает пальцы в нежную кожу. Впивается — она знает — до боли, что леденит кровь, что делает кости хрупким льдом, что морозит кожу до мёртвой синевы. Ноэлль, ее ласковая, теплая Ноэлль отныне — холодная безжизненная статуя в дрожащих руках Розалин. Злоба душит ее, обжигает внезапно — Ноэлль мертва, и виной этому Розалин. Ее свет, ее солнце, ее любовь — мертва. А ей как быть дальше?