Кем мы с тобою стали?

Горячие, дымом пахнущие картошины, до чёрного закопчённые в углях, и сладости из печи. Баранки, ватрушки, сдоба, посыпанная стёртым в пудру сахаром, и самогон с брагой. Тайком, под одеждой принесённые стеклянные бутылки и бурдюки. Когда кровь в жилах горит, всё веселее. И танцевать, конечно же, танцевать! На утоптанной до прогалин, окруженной вековыми соснами поляне, по прессованному ледяному снегу в бликах исполинского, улетающего искрами вверх костра. Зимнее солнцестояние! Самая длинная ночь в году. Самая чёрная ночь, когда тени столь плотные и вытянутые, что могут ухватить за ногу и утащить за собой в холодный густой лес. По поверьям и разорвать могут. Не заморозить — живьём сожрать. Пока кровь ещё горяча. Пока пульс ещё бьётся в пустеющих венах. Кирилл в старые сказки не верит. Кирилл держится ближе к костру, потому что там, подле огня, его сестра, по иронии или умыслу названная Снежной девой. Одна на поколение. Красивая. Светловолосая и бледнокожая. Как повелительница снега. Поклоняться такой одну ночь в году просто. Подносить шутливые, глупые подчас дары ради самого праздника легко. И так ещё пару лет будет. До того, как замуж выйдет. Перестанет быть девой. Кирилл в старые сказки не верит… И морщится, когда его пытаются втянуть в безумный пьяный танец. Боится огня и слишком неловкий. Слишком суетливый. Да и не верит, что по-настоящему кому-то из приглашающих может нравиться. Всё его сестра. Подруг своих подговаривает. Всё те, кто хочет ей нравиться, пытаются дотянуться до её белых волос через него. Она Снежная, будто вылепленная из замёрзшей воды, а он совершенно обычный. Невзрачный. Как и многие сегодня, с начерненными углём волосами. Чтобы лесная нечисть испачкала пальцы, пытаясь уволочь его в кусты. Чтобы все они были для неё одинаковые. С тёмными лицами и подкрашенными глазами. Будто черти все. Будто, что спасёт, это наверняка знают. Кириллу неловко здесь, но он не сбегает обратно в деревню, держится. И потому, что идти придётся одному через чёрный, оживающий по ночам лес, и потому, что не трус. Не трус же?.. Доказать прежде всего себе хочет. А искры костра всё выше, ветром до самых макушек, впивающихся в тёмно-синее небо, уносятся и гаснут там в пронзительной тишине. А пламя всё жарче, и меньше и меньше заготовленных дров. И жарко! Как же жарко! Здесь горячо, весело и пьяно, а три шага в сторону — и плотная, густая ночь. Завесой или забором. Кирилл всё поглядывает туда, в эти провалы, и не понимает, чем они его так манят. Почему зрачки нет-нет да прилипнут к абсолютно холодной пустоте. И ни зверь близко не сунется к огню и разгоряченной, со всей деревни собравшейся толпе, ни пришлых на занесённых дорогах нет, а всё равно. Что-то тянет. Не зовёт, он же не юродивый, чтобы несуществующие голоса слышать, но… — Да что ты сидишь и сидишь! — Снежка появляется из ниоткуда и выхватывает гнутую кружку из его рук. Выбивает её, заставив утопнуть в снегу, и тянет Кирилла за прохладные, начавшие подмерзать руки. — Пойдём! Бойкая, высокая для девицы, беловолосая, притягивает к себе все взгляды, и на него тоже глядят теперь. На него смотрят её подружки с присыпанными мукой волосами, и смеются. Кирилл нехотя поднимается и послушно шагает за ней. К огненному кругу. Кирилл подчиняется, зная, что если отнекиваться, то начнут уговаривать, а то и вовсе вцепятся толпой. Все разом. За руки схватят, сдёрнут и без того не самый теплый подранный тулуп и не вернут, пока не сделает круг. А после другой. А за ним и третий раз не обогнёт трещащее пламя. Так уже было. Ему не справиться со всеми. Лучше уж одетому, чем замерзать. Снежка веселится, придерживая рукой громоздкий тяжёлый кокошник и кружится вместе с ним. Длинные бусины стучат по её лбу и волосам. Длинные бусины, нанизанные на крепкие нити, покрывают её плечи и спину. Украшая. Звеня. Привлекая больше внимания. Им наливают ещё, Кирилл не отказывается от новой порции жгущей горла тёмной жижи и, наконец, пьянеет. В голову даёт, размывая очертания лиц, и всё становится веселее. Становится легко и быстро. Ноги будто чужие. Тащат и кружат. Переступая с вытоптанной поляны на края сугробов. Проваливается в снег, выбирается из него, шатаясь, едва равновесие держит, оказывается пойман одной из сестриных подружек, с ней закладывает очередной быстрый, обрывающий дыхание круг, и… Замирает. С открытым ртом и горящими лёгкими. Со всем, горящим внутри. Вспыхивает от подмёрзших пяток и до чёрной макушки. Вспыхивает от прямого, ему одному предназначенного взгляда. Он его сначала чувствует, а после уже, повертевшись, от чужих цепких пальцев освободившись, выбравшись из круга танцующих, находит. На жидкий огонь в крови списывает, но не дурак же, не блаженный, чтобы придумать. Не показалось. На него смотрят. С противоположного края поляны, будто через блики костра. И так пристально, что припечатывает. И привлекает. Кирилл щурится, прогоняя туман, застилающий взгляд после быстрой пляски, и когда всё становится чётче, мотает головой. Не верит. Какой-то морок?.. Или в чарке, которой с ним так охотно поделились, были подмешаны какие-то травы. Не может он видеть того, кого видит. Воображение разыгралось. Или же всё-таки может?.. Трёт глаза, и когда видение не исчезает, когда от него не шарахаются и не проходят сквозь другие, заполонившие всю поляну гуляющие, решается. И подходит. Хотелось бы стремительно, но его сносят два раза. Едва не целуют, пытаясь увлечь назад к костру и с трудом отпускают. Запинается уже сам, зацепив носком сапога коварно припорошенный снегом сук, и только после всего этого приближается. И просто смотрит. Громко и глупо дышит широко распахнутым ртом. Потому что так нельзя. Нельзя по слухам в далёкий город, где вовсе не бывает снега, уйти и вдруг вернуться. Посреди зимы. Искали его. Не нашли. А были со Снежкой друзья. Многие свадьбу пророчили, а Кирилл его любил, сколько себя помнит. Едва не с тринадцати лет, если осознанно, и, может, куда больше, если нет. И теперь смотрит, остановившись напротив. И ничего не говорит. Не может сказать. Только облачка пара вырываются изо рта. А Влад улыбается и держится в тени. Не ступает на свет. Влад будто такой же, как все, как был, каким исчез, и вместе с тем нет. Он никогда не был, как все. Всегда был другим. Всегда был недостижим. И вдруг снова здесь. Посреди ночного леса. И не к Снежке пришёл, а к её невзрачному младшему брату. К тому, кого сам раньше и замечал? Может, оттого Кирилл и влюбился? Что иные и как его звать не знали, а этот знал? Кирилл, который снова себя маленьким чувствует, робким, толкаемый в спину выпитым и напустившимся страхом. Если сейчас ничего не случится, то когда им представится случай поговорить опять? — Ты как здесь?.. Ему и на эту малость приходится решаться. Приходится уговаривать себя заговорить. И вместе с тем не пялиться во все глаза. Не оценивать. Кажется, будто как пропал, так и не изменился. Не вырос, не повзрослел. Влад глядит в ответ. Пронзительно голубоглазый. Кирилл к своему стыду не помнит, всегда у него были такие пронзительные светлые глаза или нет. Кириллу сейчас за всё стыдно. За то, что рядом. За то, что просто дышит. Ясно же, что не так. Он всё делает не так… Наверное, нужно позвать кого-то? Окликнуть Снежку? Его родители так поседели за эти пару лет. Кирилл уже было открывает рот, но из него не вырывается ни звука. Ему молча протягивают руку и, бросив быстрый взгляд через плечо на костёр, хитро подмигивают. Манят за собой. Полшага назад делает, и ладонь отдаляется тоже. А Кирилл и понимает, что что-то не так, и стыдно ему за то, что всё ещё сестру не позвал, но… Но соглашается. Хватается как за далёкую недостижимую мечту и тут же оказывается в темноте. За освещённым краем поляны. И холоднее сразу в разы, и не сразу замечает, что пальцы, в которые он так доверчиво вложил свои, тоже совсем холодные. Столько вопросов у него, и все они рвутся наружу. Как пропал, почему вернулся? Где же жил? Столько вопросов. Задать не позволяют ни одного. К первой же широкой сосне прижимают лопатками и, нависнув, запирают обеими руками. Удерживают на месте и глаза в глаза. Кирилл забывает, как дышать. Влад, кажется, не дышит тоже. И губы у него будто вырезанные изо льда. Холодные и гладкие. Всё равно приятные на своих. Всё равно ласковые и знают, совершенно точно знают, что делать. Кирилл буквально умирает, ощущая, как у него заходится сердце. Закрывает глаза, чтобы не было так умопомрачительно и пьяно-хорошо, и стыдно, и позволяет, позволяет, позволяет себя целовать. И трогать, конечно, тоже. Обнимать, расстегнув и без того едва греющий полушубок. Давить ладонью на плечо, а после и на шейные позвонки. Так хорошо всё выходит. И уже совсем не холодно. Становится жарко. Настолько сильно, что хочется раздеться. Настолько, что тянет зачерпнуть снега и растереть его по своим щекам. Чтобы не пылали и не выдавали его наверняка проступившей предательской краснотой. Сейчас ему уже не хочется никаких ответов. Только целоваться и держаться за чужие руки, обмирая от собственной смелости. Находит их, пальцы путает и легонько сжимает. Никогда не думал. Никогда не позволял себе даже мечтать. А теперь все условности кажутся такими глупыми. Кажется, что нет никаких ограничений. Ничего, кроме них, нет. Кирилл влюблен так сильно, что чувствует и замечает только это. Вопросы будут потом. Вопросы будут после того, как они вместе вернутся к костру. К гомону голосов, чужому удивлению, выкрикам… Нет, он не хочет к ним. Он хочет, чтобы они оставались одни. Вдвоём. Поцелуи становятся глубже и смелее. Чужие ладони уже греются о его горячую, просто пылающую на контрасте с пальцами спину и гладят её, изредка нажимая так сильно, что наверняка останутся царапины. Пусть, от этого абсолютно не больно. Так он будет знать, что реально. Что не дурман в чашке всему виной. Не галлюцинации это всё. Не привиделось, не приснилось, как бывало раньше. Тяжело любить кого-то столь долго и только смотреть. Тяжело оказывается и дотянуться. Не понимая, что делать. Влад его кусает. Не причиняя боли, втягивая нижнюю губу в свой рот, и, тут же отпуская её, увлекается уже языком. Играет с ним, цепляет зубами, их кромками давит, но не до крови. Подзуживая. Вынуждая вставать на носки и вешаться на шею. Держаться за него. Хвататься за плечи и упираться затылком в шероховатое твёрдое дерево. Кирилл так и заперт рядом с ним и совсем ничего с этим не делает. Слышит крики неподалёку. Слышит, кажется, даже своё имя. Кажется. Скорее всего кажется… Ладони на его боках всё внимание перетягивают на себя. Перемещаются вдруг выше, заставляя вдохнуть немного резче, прижаться открытым ртом к чужому, и вдруг почувствовать странную лёгкость. Будто тело стало вполовину меньше и не опирается больше на ноги. Так странно. И так приятно путаться пальцами в чужих светлых волосах. Кирилл смутно помнит их тёмными, но, может, ему кажется?.. Может, он просто забыл?.. Всё в белом мареве. В густом тумане. Ничего в нём, кроме них, нет. Совсем ничего. Кирилл нехотя опускает руки вниз, когда требовательные цепкие пальцы давят на его предплечья, и вдруг остаётся в рубахе и толстой шерстяной кофте поверх. Сам не понимает, как же так? Когда именно плотный тулуп упал в сугроб, и почему он так легко покинул его плечи. Не понимает, но от этого не становится менее покорным. Не пытается отодвинуться. Отойти. Убежать. Доверчиво жмётся дальше. Уже не пьяный. Уже сонный. Но целоваться всё так же приятно и, когда льнёт, подавшись вперед, всё внутри отдаётся странным теплом. Все напряженно звенит от ощущения чужой близости. От радости. Если это можно так назвать. Кирилл не знает. Его трясёт. Он тоже пытается греть пальцы под чужой одеждой, и ему не мешают, напротив, охотно помогают справиться с застёжками, но почему-то так нисколько не легче. Непонятно, теплее или нет. Непонятно, горячие ли живот и грудь, которую он трогает, не решившись задеть соски. Дышать тяжелее, но это всё от восторга. Это всё от… Задыхается вдруг, начинает глупо позорно кашлять прямо в чужой, такой близкий к его рот и отворачивается, прикрывая губы рукавом. Кажется, щёки краснеют. Он уже не уверен. Пошатывается, и вдруг вместе с кашлем из его рта вырывается что-то красное. Плохо различимое в темноте. Всё плывет. Дышать больно до рези, а пальцы всё хватаются. За чужие ободранные рукава, за оторванный край пустого кармана… Кирилл пытается позвать его и не может. Задыхается. Так стремительно, что чернота леса на него не давит, а наваливается. Будто бы вся разом прилипает. Набивается в нос, рот и даже глаза. К земле его тянет, но и тогда он упорно не отпускает руку. Безвольную теперь и будто деревянную. Покорно-мёртвую. Вместе с удушающим, невесть откуда взявшимся жаром на него наваливается темнота. *** Ему говорят теперь, что он дурак. Ему говорят, что везучий. Что спохватились быстро, и он даже пальцев не лишился, а мог и вовсе замерзнуть насмерть. И отчего только унесло? Говорили же, что не надо. Говорили же, что нельзя. Кирилл только отмалчивается и глядит в потолок. Болеет долго и тяжело. Болеет и слабостью, и жаром и чувствует себя так, будто из него что-то вынули. Буквально изнутри выдрали. Кирилл только извинения бормочет на все выговоры матери и отворачивается от сестры. Та настойчивая. Та постоянно спрашивает. Почему. А он не говорит. Встать с кровати может только спустя неделю. Выйти на улицу, на крыльцо лишь спустя три себя заставляет. Долго смотрит на виднеющийся лес и колеблется всем тем, что у него взбаламучено внутри. Ему хочется пообещать себе и что никогда больше, и что вернётся. Он, наверное, хочет. Не знает наверняка. Он всю свою жизнь ничего не знает. С волос отмывается сажа. Скулы постепенно теряют болезненную резкость. Только царапины на спине так и не зажили. Навсегда алыми линиями остались. С приходом весны под его окном начинают появляться перья и мелкие, похожие на багульник цветы.