The Twelve Days Of Christmas

У Бьянки на шее — противный сладковатый апельсиновый одеколон. Уэнсдей делает вид, что не замечает, как запах душит при каждом шаге мимоходом, но лицо кривится. Бьянка смеется и тянет руку — потрепать по черной макушке. — Руки. — Цедит Уэнсдей и проскальзывает шерстяными носками на кухню, откуда тянет еще более зловонной корицей — Энид достает из духовки противень с печеньем. — О, Уэнс-Уэнс-Уэнс! Выключи, пожалуйста, плиту! — Какая ручка? — Самая правая. Розовая голова прячется за противнем, держит его в громоздких перчатках для готовки. Шипит от контакта с горячим, пока ищет свободное место на кухонном острове. Уэнсдей испуганно подлетает к конфорке — чайник кипит уже секунд тридцать, надрывается и свистит — сталь вот-вот поплавится и потечет. — Это Аякс поставил. А теперь курить ушел, засранец. — Энид косится в сторону приоткрытой балконной двери. Два силуэта стоят у перил, путаются в сверкающей темноте, пускают дым и не вовлекаются в проблемы и беды. Энид недовольно поджимает губы трубочкой, пока Уэнсдей ищет, куда лить горячую воду. — О, нет-нет-нет, подожди. Ты же знаешь, Ксавьер убьет за чай, наваренный не на семидесяти восьми градусах. — Из принципа сделаю. Энид хихикает, стягивая с рук варежки. — Лить-то куда? Где френч-пресс? — О, ну … Энид неловко (улыбаясь гиеной) кивает в сторону всё того же балкона. Ксавьер на другой границе лоджий, поджимая колени от неуютного мороза, но не накинув ничего теплее вязаного кардигана, курит. Когда поворачивается в профиль, Уэнсдей видит прижатый к груди френч-пресс. Кипяток вдруг хочется плеснуть в чье-то манерное лицо. Уэнсдей смотрит на Энид нечитаемо-злобно: — Ты позволила? Та руки поднимает, защищается. — Он хвастался каким-то папиным чаем канадским, еще сказал, чтобы я тебе не позволила прикоснуться, а то испортишь всё, цитирую- — «Своим кипятком». — Заканчивает вместо неё Уэнсдей. И делает глубокий вдох всей грудью. Из-за двери балкона раздается приглушенный стеклом смех. Аякс и Ксавьер аж в ногах приседают, как им смешно. — Чтоб я еще хоть раз согласилась помочь. — Слово «помощь» будет вычеркнуто из её лексикона. Навсегда. Уэнсдей ставит чайник обратно, не поморщившись от касания с горячим круглым бочком, и, подтянув лямки на кофте, спешит ретироваться. Энид протестует. — Ну останься! Мне тут так грустно одной. — Два клоуна выйдут — развеселят. А остальные где? Энид тыкает наманикюренным розовым пальцем в печенье — не сгорело? Супер. — Бьянка в гостиной, Йоко с ней же. — Вариант идти в гостиную отметается. — Шайла подарки перетаскивает под ёлку? Наверное, я не знаю. Эрик и Кент … Понятия не имею, забрали мы их со стоянки вообще? — Чертовы невидимки. — Энид согласно выгибает брови и кивает. Балконная дверь щелкает, два хохочущих длинноногих тела вваливаются в уютное освещенное золотым светом пространство, принося с собой не только шум, но и холод. Ксавьер машет одной рукой, отгоняя запах дыма — Уэнсдей от него обычно скворчит, будто святой водой капнули. Френч-пресс заботливо жмет к груди и улыбается. — Канадский рождественский чай с корицей и имбирем. — Мурлычет, довольный, как кот. — О, братан, какой чай? — Аякс чешет затылок, а потом разочарованно растопыривает руки по сторонам. — Я же привез вино. Горячее хочешь — так мы глинтвейн сварим. — Мы — это …? — Не волнуйся, душечка. — Аякс щелкает холодным пальцем Энид по носу, та фыркает, смеясь. — Я сделаю лучший глинтвейн в твоей жизни. Ксавьер со знанием дела качает головой, закатывает лазурные глаза и расправляет выправившийся ремень на джинсах. — Нет, Энид, вы будете пить вино. В лучшем случае. Он уже едва в состоянии откупорить бутылку. А ты. — Взгляд мечется в сторону Уэнсдей. — Взяла же у отца текилу? Лучше, чем у мистера Аддамса я не пробовал. Молю, скажи, что не лишаешь меня её на Рождество. — Взяла. — Ей и хочется помучить, но Ксавьеровская улыбка заряжает и не отпускает. — Только бутылка осталась в багажнике, нужно сходить. Ксавьер кивает, опускает — забывшись, — френч-пресс на стол у плиты. Роковая ошибка — Энид верещит и хватает рукоятку. — Стой! Нет! — Мягкость взгляда сходит на нет — на место приходит голимый ужас. — Только не ебаный кипяток! Пожалуйста! Он же ни черта не получится вкусным! — Ой. — Энид пускает смешинку, заливая всё водой из чайника. Уэнсдей может с точностью до миллисекунд проследить момент, когда душа Ксавьера уходит в пятки, а сам он весь словно оседает, опадает и входит в состояние перманентной хандры. Ксавьер в состоянии перманентной хандры — убийственное нелицеприятное зрелище, будет дуться и пучить губы еще всю ночь, поглядывать на них злобно и на каждое «что случилось?» отвечать «ничего». Знаем, проверяли. Она тянется через остров, хватает печенье с противня и сует прямо в рот. — Пошли за текилой. — О. — Про чай Ксавьер забывает моментально, прожевывая и глотая кусочек. В приглушенной неяркими лампами-свечами гостиной спорят два женских голоса: — …Да не ловит! — Бьянка свирепствует, жмет на все кнопки пульта разом. — Там же тарелка на крыше! — Так она не подключена! Мы в шале посреди чертового Евергрин! Тут на километры кроме леса и канатных дорог нет ничего! — Йоко не уступает, безуспешно вырвать пульт пытается. — Если мы не включим Гарри Поттера, я тебе кля … Они выходят на веранду, и темнота окутывает по рукам и ногам. Энид просила включить гирлянды, если захотят пускать ночью фейерверки, поэтому Уэнсдей сперва тянется к рубильнику на правой стороне. — Включи тот. — Это что, свидание под открытым небом? — У меня мексиканская непереносимость холода. Не дождешься. — Но ждать готов покорно. — Ксавьер коротко подмигивает и поднимает рычажок левого рубильника. Терраса в две щелчка оказывается согрета мягким аккуратным светом — лежащий на перилах снег больше не кажется таким холодно-голубым. Уэнсдей проскальзывает под рукой Ксавьера, попридержавщего для неё калитку, к припаркованной на склоне машине. В багажнике всё еще стоят два пакета неразобранной еды и сумка со спальным мешком Энид (- А зачем? — А если понадобится?). Рыская голыми руками, не удосужившись дернуть лежащие в коридоре митенки, Уэнсдей мгновенно покрывается тонким слоем липнущего к коже мороза. Стоило бы схватить с крючка пуховик — двадцать метров дороги уже не кажутся быстрой перебежкой туда-сюда. Порыв тепла резко кутает тело — Уэнсдей вздрагивает, отрываясь от поисков. Поверх плеч ложится вязанный синий кардиган Ксавьера. Она недоуменно вскидывает брови, оглядывает оставшегося в черной тонкой футболке жертвенника. Ксавьер улыбается, стуча зубами, а бледные щеки трогает персиковый морозный румянец. — Надень обратно. — Уэнсдей пытается снять кардиган, не выронив две бутылки текилы, но Ксавьер оказывается быстрее и ловче — тут же кладет горячие ладони на предплечья и качает головой. — Не выделывайся, ты так похожа на обезьянку. — И плечами жмет так аккурат, словно и не произнес какого-то случайного набора несвязанных друг с другом слов. — Мне не впервой при тебе раздеваться. Она раздраженно закатывает глаза, сует ему в грудь одну бутылку, что машинально перехватывается длинными пальцами, и хлопает багажником. Немного подумав — гипотетически предположив, как ночью взвоет от холода Энид (рабочего отопления и камина ей окажется мало), Уэнсдей хватает еще и спальный мешок. — Только один? Не тесновато будет? — Энид втянется и поместится. — А я понадеялся, что греть нужно будет тебя. Ксавьер перепрыгивает с ноги на ногу, посмеивается, а голубые глаза режущем счастьем загораются — бутылка Репосадо греет разгоряченное сердце, и Уэнсдей немного завидует. Но не долго, Ксавьер закидывает руку на её плечо и прижимает к себе — расслабление приятной сладкой негой проходится по телу, даже сквозь слои ткани. Уэнсдей смотрит снизу вверху, исподлобья, вдыхает затерявшийся среди домашней одежды запах вишневого дыма. Они быстро пробегают по оставленным следам обратно в тепло дома. Снег красив и пушист, но неуютен — хочется смотреть, но только издалека, не касаясь. Ксавьер открывает дверь и прежде, чем Уэнсдей заходит, она оборачивается — черное небо подмигивает россыпью первых неярких звезд. — Я нарисую. — Евергрин? — Тебя. — Слова. — Уэнсдей юлит, из написанных ксавьеровской рукой портретов она может ремонт сделать в Бруклине. Энид выпрыгивает из кухни как кенгуру — пушистые розовые штаны на ней, как облако. — Уэнс, он всё съест! — У Аякса лицо напрягается, а занесенная ко рту правая рука замирает, подвешенная в воздухе. Уэнсдей смотрит, как картинно медленно кусочки откусанного имбирного печенья с шоколадной крошкой летят на деревянный паркет. — У меня аллергия на сладкое. — Мрачно отзывается она, скидывая в коридоре мешок. У Энид глаза озаряются благодарностью. — Ты сама сладкая. — Шепчет на ухо Ксавьер, пригнувшись. Пытается тихо, но судя по кривовато исполненному рвотному рефлексу на лице Аякса, получается громче желаемого. — Держи свой язык за зубами. Энид, счастливая, стискивает спальный мешок подмышкой и топает ногой по полу, привлекая к себе внимание. — Пошлите готовить! Или помогите сок разливать, — Или не сок. — Ксавьер перехватывает бутылку из левой руки в правую и довольным котом скользит в дверной проем. Уэнсдей не торопится следом — открывашка осталась в её рюкзаке на втором этаже.

***

— Стоп! — Шайла бьет по подлокотнику, все переводят взгляд. — Так это Квиррелл? Он с Воландемортом на затылке был? Всё это время? Ксавьер ей улыбается и кивает с каким-то вселенским спокойствием и снисхождением — доносит нерадивому истину. Уэнсдей закатывает глаза, кусая щеки. Подсвеченная голубым свечением кожа остальных кажется ей мертвенно-холодной и неживой. Красиво. У Ксавьера на лице играют бело-золотые блики, а собранные в невыправленный пучок волосы падают на лицо. Он ловит взгляд и подмигивает, а потом снова глядит в экран плазмы. Йоко изумленно вытягивает лицо, давится пакетированной кровью и начинает кашлять. Энид тянется с дивана, чтобы постучать по её спине. — Чего? — Визжит Йоко, пытаясь выпутаться из кокона одеял на полу. — Нет, дорогуша. Не-е-ет! Квиррелл ..? — А ты не смотрела Гарри Поттера, блять, ни разу? — Злится Бьянка. Уэнсдей тоже не смотрела — но молчит, впитывает как губка каждый кадр и пытается заставить саму себя усидеться на месте. Ксавьер последние полгода едва не на коленях молил: «Посмотрим? Давай посмотрим! Это же живая классика, Уэнс, тебе понравится!». Уэнсдей не нравится, но судя по хоровому умилению, раздающемуся за спиной, стоит в кадре впервые появиться суровому блондинистому мальчику с зализанной наверх челкой, нужно терпеть. Люди любят плохишей — остаётся только дождаться кого-то не карикатурно-театрального, вроде приемной семьи Дурслей. В воздухе витает запах пряного апельсина. Снова. Уэнсдей чешет нос, силясь отсесть от Бьянки подальше, но даже так успеха нет — сладковатый запах обволакивает пространство вокруг. Воздух напитан пряными нотками и, судя по плавающему взгляду Аякса, за глинтвейн кто-то всё-таки взялся решительно. Ленивая рука Ксавьера быстро оказывается на талии — когда он весел и пьян, контроль конечностей — непосильная задача. Уэнсдей не ведет и бровью, натягивая черный плед с кошачьими лапками выше. — Очевидно, что философский камень был ему интересен не в качестве трофея на ёлку. — Уэнсдей прикладывает ладонь ко лбу, растирая кожу. — Это же сюжетный канон, какая ересь. — Ш-ш-ш! — Хором режут. — О, Уэнс, если ты не ушла, хлопнув дверью — а я знаю, что ты бы так сделала, если бы тебе не понравилось, — значит, не так всё плохо. — Щебечет Энид и, судя праздничным ноткам голоса, глинтвейн распивается уже не из первой кружки к ряду. — Если даже Уэнсдей не смотрела, почему столько претензий ко мне? — Потому что это Уэнсдей. — Жмет плечами Ксавьер, пробегаясь по её плечам пальцами. Уэнсдей глядит на низкий стеклянный столик. Две чашки и один наполненный до предела френч-пресс. Медово-зеленая вода и витающие как в жидкой лампе лепестки чая кажутся красивыми и инородными. Ксавьер своего добился — Уэнсдей переводит на него темный взгляд, оборачиваясь за спину, и улыбается одним кончиком губ, смеряет довольным учтивым взглядом.