Макияж

Росинант бесился. Корабль раскачивало на волнах сильно, но не критично. Несмотря на относительно спокойную для Гранд Лайн погоду, было неприятно ронять кисточки и падать самому, больно ударяясь о деревянный пол. Росинант запутался в шубе, перепачкал рубашку и чуть не раздербанил всю косметику, пока пытался нанести привычный грим, смывшийся то ли из-за того, что его окатило водой, взметнувшейся от тяжести ядра, то ли из-за того, что начал накрапывать дождь, постепенно переросший в ливень. В общем, вода преследовала. Раздражившись еще сильнее и аккуратно — насколько мог — положив кисточки и баночки с краской в прочный деревянный ящик стола, закрывающийся на ключ, Донкихот, в одних штанах, уселся прямо на шубу, ползающую по полу, откинулся на кровать и закурил, методично вытирая влажным полотенцем лицо. Дым клубился, улетая к потолку каюты, корабль качался, а шумевшую команду, празднующую удачную сделку и не менее удачно прошедшую схватку с дозорными, было слышно даже тут. Коразона ждали. Росинант бесился. Дофламинго с грохотом открыл дверь в каюту и уставился на брата. — Я думал застать тебя уже готовым, — он нахмурился и скинул вырвиглазно-розовую шубу на стул, — решил протестовать? Смятая бумажка полетела прямо в голову Донкихоту-старшему. Он поймал и развернул ее, пачкая пальцы в ярко-красной помаде, перебравшейся с рук непутевого братца на текст, криво написанный затупившимся и погрызенным карандашом. «Ебучая качка». Кратко. Понятно. Дофламинго хрипло засмеялся и приблизился к брату, проведя рукой по его щеке. Она была немного колючей и шершавой на ощупь. Правый глаз Росинанта немного слезился от долгого натирания полотенцем, и Донкихот аккуратно стер соленую капельку, собравшуюся в складках века и чуть не скатившуюся по щеке. Росинант вздрогнул. Рука брата была сухой и теплой. Она пахла старой бумагой, чернилами и кровью. Коразон их, эти руки, любил так же страстно, как и ненавидел. Пальцы и запястья опоясывали тонкие нитевидные шрамы, и Росинант ластился, косил на них глаза и презирал себя за это. Он, забывшись, перекусил фильтр истлевшей сигареты, и пепел посыпался на влажную из-за скатившегося с плеч полотенца кожу. — Что же ты? — Дофламинго издевательски ухмыльнулся и провел большим пальцем с разломанным в последней стычке с дозором ногтем по чужим губам, оставив на них запах крови, — Неужели Коразон не накрасился? Как же так? Нехорошо быть безалаберным, фу-фу-фу… Росинант зло заскрипел зубами, с трудом подавил желание откусить брату палец в это самое мгновение и протянул очередную бумажку. «Что предлагаешь?». Дофламинго хмыкнул, порылся в ящиках и, наконец достав косметику, сел на Росинанта, плотно прижав его бедра своими к полу. Он вручил Коразону баночки и, взяв кисточку, второй рукой выпустил нити. Они обвили руки и шею Донкихота-младшего, закрепив его в нужном положении, не позволяя отвернуться или уронить косметику. Дофламинго поерзал, усаживаясь поудобнее, отодвинул чужую дурацкую, но уже такую привычную, шапку на затылок и убрал с лица и слезящихся глаз светлые волнистые локоны. И облизнулся, выблядок. Кровожадно так, будто, того и гляди, сожрет и не подавится. «Как паук, ей-богу…» — пронеслось в голове Росинанта, — «Как огромный, страшный, опасный и злобный паук, который ловит зазевавшихся бабочек на свою сучью ухмылку». «Ты ебаная бабочка, Роси, даром что не ночная, хотя, кто знает…» — мысль следом за первой. Нити не так уж и фантомно жгли кожу. Там, где они слишком сильно стягивались, когда Росинант дергался, проступали кровавые полоски, и он представлял, как сильно они будут щипать, когда наступит жара. Смотрелись они по-блядски. Настолько, что губы Дофламинго подергивались, а язык постоянно по ним проходился, увлажняя. Хотелось заменить его своим и прокусить чужую губу, чтобы этой кровью обвести контур улыбки. Руки брата царапали кожу, и от этого по телу распространялась мелкая дрожь. «Ты извращенец, Роси, ебаный извращенец со спермотоксикозом», — прозвучало в голове голосом Доффи, и он мысленно отвесил себе смачный подзатыльник. «Может, потрахаемся?», — хотелось предложить брату, но язык и без легенды присох к нёбу, а изо рта вываливалось лишь хриплое сбитое дыхание. Воздух попадал прямо на улыбающееся лицо Дофламинго, и тот морщился немного, куревом ведь несло от него за версту, но все рассматривал лицо Росинанта, примеряясь, с чего же лучше начать. Обе баночки, зажатые в длинных узловатых в шрамах, ожогах и недавних порезах (от той же бритвы пару дней назад) пальцах, были открыты. Доффи окунул кисть в помаду и, опирая руку на подбородок, протянул кроваво-красный след от середины губы до ее уголка, чуть вылезая за него. Такую же манипуляцию Донкихот провел и с нижней губой, и с оставшейся частью верхней. Корабль качался, Росинант тоже. Поясница затекла, а ноги были неудобно зажаты между бедрами братца и шубой, служившей импровизированным ковриком. На нее уже попала краска, и поэтому вещь выглядела потрепанной жизнью. Или как будто Роси только что всех перестрелял, потому что шуба действительно видела многое. Они немного скользили по полу каюты, но Донкихот-младший все еще не мог шевелиться. Пальцы, свои, собственные, слишком уж аккуратно перехватили баночки. Две, с тушью и с помадой, оказались в левой руке, а пальцы правой, с отодранными заусенцами и запекшейся кровью, потянулись к глазу — чуть подправить неровный угол недолуча-недоресницы-недозвезды. Доффи хмыкнул. Прищурился, наклонился ближе, к самой щеке уже-Коразона, проведя по ней носом и мягко прикусывая ее. Рот чуть искривился, и помада, второй кожей его покрывавшая, повторила все изгибы, излишне коверкая их. Коразон дернулся. Он ударился о кровать лопатками и проскользил немного под Дофламинго, так, что уперся полувставшим членом в туго обтянутую штанами в таком положении задницу брата. Глаза его расширились немного за стеклами очков, а по губам расползлась похабная ухмылка. Доффи, смотря прямо в глаза и закусывая губу, вжался Росинанту в пах и зарылся рукой в чужие волосы, оттянув их назад. Лопатки снова уперлись в кровать, а с губ сорвался беззвучный стон. — Какая незадача, Коразон, — Доффи, ублюдок, ухмылялся и потирался о его бедра своими уж очень развязно, — где же твоя холодность? Почему ты меня не прогоняешь, а? «Мудила ты эдакий», — хотелось сказать ему, — «Тебе же нравится меня мучать. Так вот, мне тоже нравится, когда ты так делаешь, продолжай». Во взгляде, видимо, отразилось другое, да такое другое, что Доффи слегка распустил нити и, вытащив из одеревеневших пальцев злосчастные баночки, тщательно закрыл их и закинул в ближайшую тумбочку. Ключ пропал под кроватью. Росинант дернулся снова, пытаясь то ли выползти из-под брата, то ли сесть удобнее, насколько позволяло положение. Доффи на это лишь хохотнул и привстал, раздвигая ноги шире и упираясь коленями в холодный пол, давая свободу движений. «Вот тебе и свобода движений», — подумал Росинант, слепо уставившись на собственную руку со сбитыми костяшками, мягко нажимающую на свой же пах. Пальцы вмялись в ткань, оттянули немного грубую джинсовую материю вниз и отпустили, сжав напоследок бедро. Коразон неверяще посмотрел на брата, ухмыляющегося пошло и кровожадно, и тяжело сглотнул вязкую и горчащую до сих пор слюну. В закатном свете немного отросшие волосы Доффи казались светящимися, а сам он напоминал одно из олицетворений грехов. И ведь не разберешь, какой именно это грех, их тут навалено всех и много. Дофламинго — все грехи разом, да. Глаза под малиновыми очками еле видно сверкали, а последние лучи солнца, пробивающиеся между перьев шубы и светлых локонов, слепили глаза Росинанту. Доффи двинул пальцами, и Росинанта подбросило. Он подтянулся, сел немного выше и вжал брата в себя, проходясь рукой между ягодиц, так, что по спине пробежали мурашки. Непонятная гримаса исказила лицо Коразона, а макияж, недавно нанесенный, только сделал его похожим на злобного духа, героя детских сказок. «Да уж», — подумал Дофламинго, — «если это не Ёкай, то я не знаю, кто подменил братца». — Тебе идет, Коразон, — вместо этого сказал Донкихот-старший вслух и поерзал, обтираясь о чужие бедра и с вызовом смотря на перекошенное лицо Росинанта. Ореховые глаза сияли в свете закатного солнца. Демон. Чертов искуситель, что б его черти взяли, хочется до невозможности… Донкихот встал, поймал равновесие и уставился на брата. Нити врезались в кожу и оставляли кровавые следы, когда Коразон дергался. Доффи все двигал и двигал своими чертовыми пальцами, сгибая их и оставляя иногда в неестественном положении, а Росинант все смотрел и смотрел на свои непослушные руки, которые то оглаживали тело, то пробирались под рубашку и цеплялись за пряжку ремня, то ползли к коленям, оглаживая чашечки. Дофламинго, переполненный эмоциями, подошел к брату, зарылся рукой в мягкие волнисте волосы, сгреб их в горсть, чуть потянув назад, и поймал на себе взгляд мутных глаз. И утонул. Он бездумно провел шершавыми пальцами по ярко-алому контуру улыбки и чуть приоткрыл рот. Донкихот ухмыльнулся. Он сощурил глаза и посмотрел на брата, который едва не капал на него слюной. Дофламинго, спохватившись, захлопнул рот, под беззвучный смех грохнулся на кровать и вскинул руки, поднимая Росинанта, как марионетку. Коразон снова дернулся, беззвучно протестуя и показывая на блокнот с карандашом. Дофламинго только хмыкнул и легким движением пальцев усадил брата на себя, ровнехонько так, чтобы тот при малейшем движении терся о него и закатывал глаза. Стояло у Росинанта крепко. Больше удручало то, что стояло у него на черт-бы-его-побрал-брата, который сейчас перестал ухмыляться, а только подавался вперед, когда Коразон под его чутким руководством потирался о него сквозь брюки, выгибаясь всем телом. Донкихот-младший дергался, нити царапались, Доффи тяжело дышал, и от этой какофонии ощущений мозги плавились и стекали куда-то вниз жаркой волной возбуждения. Губы Коразона изогнулись, приоткрылись, и изо рта вылетел беззвучный стон-хрип. Нити ослабили давление, и Росинант тут же провел пальцами по мягкой и скользкой на ощупь рубашке брата, а затем прижался к нежной коже шеи над воротом губами. Помада смазалась, на шее и на рубашке оставались алые разводы, которые Коразон не послушными до конца пальцами, опираясь другой рукой на нервно вздымающуюся грудь под собой, растирал и рисовал ими неведомые фигуры. Дофламинго чувствовал, как быстро теряет контроль над ситуацией. Коразон сидел на нем, бездумно потирался о него, гладил своими тонкими и красивыми пальцами его шею и иногда сжимал ее некрепко, но так, что дыхание перехватывало от возбуждения. Донкихот схватился за чужие бедра, провел руками вверх по ним и расстегнул пряжку ремня, запустив в джинсы руку. Горячая ладонь накрыла пах и слегка сжала. Росинант дернулся, впился в чужое плечо пальцами, приоткрыл рот и подался навстречу, толкаясь бедрами прямо в руку. Он расстегнул чужую рубашку, оторвав по ходу дела половину пуговиц, и потерся щекой о грудь и соски, немного набухшие и чувствительные. Донкихот мокро облизал их, чуть прикусил и выгнулся дугой, плотно прижавшись пахом к ласкающей руке и закатывая глаза. Он мстительно укусил Дофламинго за шею. Потом укусил еще. А потом — еще и еще, оставляя остатки помады на чужой бледноватой коже. В горле клубился и дрыгал ногами крик, но Росинант не мог издать ни звука. Его вело, качало вместе с кораблем, и он погружался в пучину — в Доффи — безоглядно. Доффи хрипел, цеплялся за волосы Коразона и выгибал шею навстречу болезненным укусам. Горячая плоть пульсировала в руке, тяжелое тело на нем изгибалось, чуть не выкручивало суставы и двигалось-двигалось-двигалось… ритмично так, грубо и совершенно по-блядски. Росинант поддавшись детскому порыву, рывком стащил с лица брата очки и уставился тому в глаза. Они были обычные, такие же, как и много лет назад. Но сейчас в них поселилось что-то, что заставило зрачок клубящейся чернотой залить всю радужку. Что-то, что прямо сейчас пожирало Коразона целиком, с потрохами, не оставляя на поверхности ничего, даже оболочки. Хотелось закричать, но из горла вырывался только глухой свист. Росинант провел кончиками пальцев по тонкой коже века, а затем мазнул по старому шраму губами, оставив легкий след помады. Он прикусил чужую щеку, зализал укус и спустился еще ниже, на оголенную грудь, слушая задушенные стоны брата и чувствуя его руки на спине и в волосах. Доффи вело сильно. Он выгибался под обжигающе-горячим Росинантом и то стонал, то хрипел, едва не срываясь на вой. Братец задевал его член бедрами, казалось, не замечая этого, и Дофламинго вздрагивал, подаваясь вперед, к нему, еще ближе. Он вплетал пальцы в волосы, кажущиеся белыми в свете луны, тянул за пряди и слушал влажные звуки, оседающие на чувствительной коже вместе с помадой, и проваливался в возбуждение. Его выгнуло на кровати, а по каюте разнесся гортанный стон. Горячие губы обхватили головку, и язык медленно заскользил по ней, собирая капельки предэякулята. Чужие руки сжимали бедра и разводили их немного в стороны, пощипывали и гладили. Доффи заставил себя посмотреть на Коразона и тут же застыл, не смея проронить даже стона. Помада размазалась, уместилась кольцами на члене, на щеках, подбородке и запястьях. Глаза, темные-темные, смотрели жадно, сквозь него, цепляли острыми крючьями мягкую плоть сердца и тянули в себя. Росинант выгибался, терся о простынь и брал глубоко, лучше любой шлюхи, будь она хоть трижды опытной. Изогнутая спина с выступающими позвонками светилась, и тени падали на нее крыльями. Ебучий падший ангел. Коразон сглотнул, Доффи захлебнулся стоном и дернул его за волосы. Росинант понял: пора. Он пережал основание члена брата и ухмыльнулся. Напомаженный рот изогнулся в оскале, нить слюны вместе с помадой стекла на набухшую головку, и Донкихот слизнул ее, пройдясь языком по уздечке. Он смаковал возбуждение и растерянность Доффи, чувствовал, как брат подавался бедрами вперед, крутился на сбитых простынях, впивался пальцами в его, Росинанта, обожженные когда-то запястья с белыми озерами шрамов, и хрипел, пытаясь вымолвить хоть что-то. — Роси… — беззвучно брошенное, ударило в мембрану и прокатилось эхом по черепной коробке, — Ну что же ты… Росинант не дал договорить и, мимолетным движением, приложил искусанные пальцы к губам. Наклонился, слишком близко, к лицу, чтобы увидеть — и старый шрам, и светлую радужку, почти затопленную зрачком, и россыпь мелких зерен-веснушек на шершавых острых скулах. В темноте он сорвался карандашом с края листка и чуть не потерял его, чудом найденный в блокноте на тумбочке, а не где-то на полу. Росинант показал бумажку, когда дрожь брата чуть спала, и Донкихот отнял пальцы от его губ. «Я тоже хочу целовать тебя, не отдам Солнцу насовсем» Доффи еле расмотрел корявые иероглифы и выгнул бровь, не смея говорить под внимательным взглядом-скальпелем. — Не отдашь. Я и так твой. Дофламинго полюбвался мгновение выражением растерянности на лице брата, сжал чужие бедра, погладил колени и вытянул руки перед собой. Изгибаясь, двигаясь, как послушная марионетка, Росинант аккуратно стянул с себя штаны с бельем и кинул их на пол, к шубе. Туда же полетели вещи самого Донкихота-старшего. Тяжелое горячее тело на нем ерзало, щипалось и кусалось. Удивительно проворные пальцы забрались под подушку и вытащили оттуда бутылек смазки. «Так вот, куда он носился на острове…» — отстраненно подумал Дофламинго и замер, ошарашенный. Джокер смотрел, как длинные гибкие пальцы проталкивались по одному в сжатое колечко мышц. Росинант разводил их с стороны, пытался найти удобное положение, но чуть не свалился с кровати. Он уловил слабый стон брата и почувствовал жаркое мягкое прикосновения к низу живота. Дофламинго, гибкий, как кошка, изогнулся дугой и мокро вылизывал живот Коразона, растягивающего себя. Он цеплял клыками набухшие соски, вертел их в пальцах, сжимал бока и, поднимая голову выше, слизывал засохшую кровь и помаду с шеи, взамен оставляя новые метки. Росинант застыл в оцепенении. Если он сейчас закричит от переизбытка ощущений, то все пойдет крахом. Он укутался в тишину, закрылся ею, как пуховым одеялом, и прикусил мочку уха старшего Донкихота. И оцепенел. Пальцы, чужие, те самые, проталкивались рядом с его, добавляли еще смазки. «К черту все», — подумал Росинант, выгнулся дугой и насадился глубже, вызвав у брата смешок. Дофламинго проталкивал пальцы в жаркое влажное нутро, вылизывал соленую кожу, чувствуя под губами нервно и возбужденно подрагивающее тело. Он нащупал бугорок простаты и чуть не получил по макушке тяжелой рукой Коразона, дернувшегося и широко открывшего рот в немом вопле. На груди и подбородке осели терпко пахнущие капли спермы, и Дофламинго слизал одну, попавшую на губы. Ухмыльнулся, обнажив ряд белоснежных зубов. Глаза серебрились в свете луны, не закрытые тенью Росинанта. Доффи вытащил пальцы с влажным хлюпом, сжал бедро обмякшего брата и прижал его спиной к сбитым простыням, нависнув сверу. Коразон смотрел расфокусированно, сквозь него, растирал свою сперму по его торсу и облизывал губы, на которых уже не осталось помады. Его подкинуло на кровати, когда горячая и влажная от смазки головка мягко вошла в тело. Лицо брата исказилось в сладострастной гримасе, и спустя мгновение он тихо застонал Росинанту в ухо, прикусил мочку и мягко провел по ней языком. — И давно ты стал такой шлюхой? — издевательски пропел Дофламинго, толкаясь вперед. «Не раньше, чем ты — растлителем младших братьев» — коряво начеркал на подвернувшемся листке довольный, но почти ничего не соображающий Росинант. Глаза Коразона закатились за веки и закрылись пушистыми ресницами, когда Дофламинго двинулся вперед и вошел еще глубже. Влажные пошлые звуки вернулись в каюту вместе с несдержанными толчками. Донкихот толкался в жаркое нутро и терялся в ощущениях. Он сжимал бедра Росинанта, разводил их в стороны до тянущей боли, впивался в них короткими ногтями, оставляя следы. Коразон дрожал от возбуждения, застилавшего глаза и лившегося через край. Брат сильно и резко втрахивал его в жалобно скрипящую кровать, подавлял могуществом и волей, и Росинант отдавался ему без остатка, смотря на подскакивающие серебрящиеся влажные от пота пряди. Доффи через раз бил по простате, посылая искры удовольствия по всему телу. Донкихот-младший сжал истекающий смазкой член в кулаке, дернулся несколько раз и обмяк под Дофламинго, вконец расцарапывая спину брата. Старший Донкихот навалился сверху, утробно воя куда-то брату в шею и конвульсивно содрогаясь в приступе оргазма. Он грохнулся на спину рядом с Роаинантом и провел дрожащими руками по лбу. — Теперь тебя придется заново красить, ублюдочное ты создание… Коразон на это закатил глаза и, удивительно ловко накинув на них двоих одеяло, прижался горячим телом к Дофламинго. Снаружи золотился рассвет.