Шкура человека

Весь твой мир полон ограждений, рамок, границ, которые нельзя переступать, колючей проволоки, стен и перил, охраняющих людей друг от друга, от них самих и, кстати, от тебя, бетонных заборов, бардюров и запрещающих знаков. Ты просыпаешься утром по будильнику, который чётко обрубает твоё время на сон, садишься на постели, которая чётко разграничивает твоё пространство для сна, закуриваешь сигарету, на которой чьей-то заботливой машинной рукой выштамповано напоминание о раковых опухолях, импотенции и преждевременном старении — о том, что с тобой непременно случится из-за твоего легализированного, но неодобряемого увлечения. Ты пьешь кофе, которое прошло государственный контроль качества и вписывается в одному государству понятные представления о правильном кофе (это, кстати, при том, что кофе чаще всего абсолютное дерьмо). Ты одеваешься в легитимные простроченные куски ткани, в рамках которых иногда можно попробовать изобразить что-то странное и с претензией на нетривиальность. Затем ты выходишь из своих крыш и стен и оказываешься на улице, зажатым среди таких же коробок, заборов, разграничителей и предупреждающих знаков. По крайней мере, так это видишь ты. Вернее, так это вижу я. Каждое утро я просыпаюсь по звонку, ем и пью дрянной кофе по плану, уезжаю в университет благодаря расписанию автобусов, провожу там время до раннего вечера благодаря расписанию университета… Если я только дотяну до установленных университетом и работодателями стандартов и требований, через пару лет я, возможно, обеспечу себе стабильную ячейку в системе здравоохранения и заработную плату по расписанию, два раза в месяц. Если в стандарты и требования университета я буду вписываться стабильно, даже продолжу получать за это нормированное поглаживание по головке в денежном эквиваленте. Пока всё каким-то чудом идёт по плану, так что в мою жизнь ещё не врывалось другое расписание: рабочие часы, хотя от сессии до сессии оно весит надо мной, из дальней перспективы превращаясь во вполне реальный Дамоклов меч, и, вполне вероятно, однажды все-таки свалится мне на шею. А пока, после университета я, также по расписанию, уношусь домой в свою коробку. Иногда все вечера проходят в сухих страницах учебников и с привкусом такого же дрянного кофе. Иногда, в лучшем случае, вечера отдают не менее дрянным привкусом спирта. Утро выходных дней пропитано водой и потом — в основном потому что надо разрабатывать ноги и ступни. Вечера выходных дней всегда несут спиртом, иногда духотой прокуренных помещений, заполненных углеводородом из скольки-то пар легких (чьё количество вариативно), иногда влажным дыханием и жаром малознакомого женского тела. Ты сидишь на кухне, на которой успел посидеть до сегодняшней ночи чаще всего раз или два, а напротив тебя сидит хозяйка этой коробки. На её лице немного криво застыло выражение простодушного гостеприимства — попытка скрыть причину приглашения. Так бывает не всегда, но довольно часто. Ты знаешь, зачем ты здесь, она тем более знает, зачем ты здесь, но в некоторых случаях необходимо соблюсти определённый ритуал. Это как брачные танцы альбатросов. Если спляшешь хорошо — получишь доступ к телу. Такая вот своеобразная плата за вход. Платить иногда утомляет, но секса хочется всем, верно? Так что ты посидишь ещё пару минут или часов, всегда по-разному, и таки наберешь гребаный пароль доступа. Дело, кстати, идёт быстрее, если вы под градусом. А дальше все гораздо проще и приятней, правда, и тут не обходится без ограничений. Ты можешь не беспокоиться о том, чтобы быть особо ласковым — в лучшем случае тебя одарят каким-нибудь прошлым эпитетом вроде «страстного любовника», в худшем — обзовут чем-то не менее тривиальным. В любом случае, когда не планируешь приходить ещё раз, как-то насрать, какое впечатление ты оставишь после себя. Главное — не доводить до того, чтобы тебя попытались оттолкнуть и вышвырнуть прямо в процессе. Нельзя оставлять слишком явных следов на шее и, уж тем более, на лице. Иногда можно использовать зубы. Кулаки или, тем более режуще-колющие предметы — запрещены. Боль, асфиксия, унижение — почти всегда запрещены. Кровь запрещена всегда. В любом случае, и просто секс стоит того. После, сидя на кровати, диване или на той же кухне, ты вспоминаешь, что встречал эту бабу в одной из прокуренных углеводородных коробок и вы из одного большого муравейника знакомых. И все-таки то, что ты оставляешь за собой — хоть что-то значит. И это — одна из самых нелюбимых тобой ограничительных конструкций. Пардон, из самых нелюбимых мной. Я живу в квартире с фиктивной бывшей девушкой, с просто бывшей девушкой, с девушкой, которая, к сожалению, не имеет ко мне прямого отношения, и с тремя людьми, отношения с которыми со стороны вполне могли бы подойти под определение «друг» по ГОСТу. Со всеми ними я знаком лет с тринадцати. Когда-то я бы много дал за статус «друг» по отношению к тогда казавшемуся почти непрерикаемым авторитетом в нашем интернате Магнусу. Когда-то я вполне осознанно взращивал этот статус в голове верного, дружелюбного и, главное, более сильного чем я Рика. Другом Шамана я никогда и не собирался быть. Сейчас все изменилось. Рик заболел пожирающим сознание, силы, деньги и все свободное время вирусом частного предпринимательства. Наше общение чаще всего ограничивается моими обещаниями когда-нибудь придти и выпить до суха весь его гребаный бар и его ответными угрозами свернуть мне шею. Наше общение с Магнусом сводится к учебе, расписанию на ближайшие годы и линейному графику моей деградации. Какую цель преследуют наши разговоры с Шаманом я сам не знаю. В конечном итоге приходится признать, что с моими так называемыми друзьями по ГОСТу мне банально не о чем говорить. И тем не менее, согласно общественному мнению — мы друзья, возможно, потому что живём вместе и вынуждены коммуницировать на общем пространстве. Возможно, я просто плохо понимаю, как это всё должно работать, но прожив в таком положении не первый год, я прихожу к выводу, что всё это — не очень важно и не особо интересно. Дни текут незаметно, похожие друг на друга, как толпа китайских туристов. В какой-то момент ты понимаешь, что тупо завис во всех этих схематичных планах на будущее, ритуальных тренировках, плановых разговорах ни о чём, газовых камерах с кучей малознакомых уёбков, алгоритмических поездках за просроченными знаниями, голосах мёртвых музыкантов и одноразовых вагинах. Не такой ты представлял себе жизнь свободного, полноправного члена общества. Но вполне возможно, что у полноправного члена общества не так уж много прав. Или ты просто не знаешь, чего хочешь. Мы сидим с Магнусом на кухне, за одним столом, заваленным самодовольными книженками, гордо именующимися учебниками, и конспектами, его — внушительными и обстоятельными, как он сам, и моими — криво- косо заполненными на одном мне, и то с трудом, понятном языке ошметками, подерганными листами и чудом уцелевшими тетрадями. Магнус считает, что сидение с ним во время подготовки улучшает мою успеваемость. Я считаю, что эти переработанные куски дерева надо мной издеваются. Магнус распрямился за последние три часа только раз или два, и то, чтобы сделать себе чаю и сесть обратно. Мне кажется, что мой стул сломан, потому что сидеть на нем ровно нет никакой возможности, у меня скоро задница онемеет и придётся сидеть на голове, подрыгивая ногами. Периодически Магнус переключает на меня внимание, чтобы предложить мне сесть нормально и перестать бить баклуши. Скорее всего, его раздражает частое копошение в поле его периферийного зрения. Мозг возмущенно кипит и жалобно похлюпывает серым веществом. Я никогда не был особо тупым, дело скорее в объеме информации, необходимой к усвоению за промежуток времени, слишком для этого малый. Но Магнусу об этом знать не нужно и даже вредно, так что я берегу его психику и на редкие вопросы — как у меня там продвигается — реагирую уклончиво. Больше мы особо ни о чем не разговариваем. Один раз Магнус осведомляется, куда проебался мой сосед по комнате, и я информирую его, что Шаман проебался куда-то в ебеня на очередную вписку, на которой, вроде бы, планировал проебываться всю ебаную ночь как минимум. Магнус ворчит в ответ что-то мало значимое и возвращается к своим делам. Квартирники и вписки, как мне кажется, вполне невинное увлечение для Шамана, если сравнивать с попыткой снаркоманиться или уйти в монастырь пожизненно. Эту мысль я уже как-то вкладывал в голову Магнуса, но проверять, осталась ли и прижилась ли она там у меня сейчас настроения не возникает. Где-то около половины третьего хороший ученик Магнус отчаливает на заслуженный сон, а плохой ученик Макс не очень жизнерадостно потягивает кофе. Где-то в четвёртом часу раздается звонок, и ещё менее жизнерадостный голос Шамана предлагает мне отвлечься от нудной зубрежки и заняться более веселым делом: например, разбудить недавно только заснувшего Магнуса. Развлечение так себе, но голос на том конце неумолим в своей жалобности, и мне приходится. Магнус материт меня последними словами ещё до того, как открыть глаза, и понять его, в общем, не трудно. Потом он продолжает материться в трубку. Потом матерится, одеваясь. Потом дверь за ним закрывается, но он наверняка матерится ещё и спускаясь, и заводя машину, и в пути, просто про себя и без свидетелей. А я снова остаюсь со своим горем один на один. У Шамана и Магнуса вообще странные отношения, которые можно было бы описать любимым словом Шамана: нелюбовь. Не то, чтобы меня что-то смущало, но меня вообще почему-то немного раздражает этот факт с того дня, как я о нем узнал. Вообще не очень рационально так много общаться с людьми, которые тебя раздражают, или с людьми, которые реагируют на тебя, как на основной источник раздражения. Но это, к счастью, не имеет ко мне отношения, так что в дебри я стараюсь не углубляться. В глазах общественного мнения, кстати, Шаман и Магнус — по-любому друзья. Куски древесины, кстати, все ещё издеваются надо мной. В очередное субботнее утро я натыкаюсь на Рика на кухне. Рик глотает какую-то бурду в тарелке с рекордной скоростью. Когда я сажусь рядом, он немного тормозит, а я вспоминаю, что надо бы поговорить. Так, чтобы по ГОСТу мы все ещё оставались друзьями. Нахуя мне сдалась дружба с Риком сейчас, когда я уже не нахожусь внизу какой-то иллюзорной иерархической лестницы и не нуждаюсь в поддержке кого-то сильного, я не знаю. Может, это привычка. Я вспоминаю, о чем с Риком вообще можно поговорить: пожаловаться на учёбу, спросить, как дела и когда у него, наконец, появится баба, посоветовать поискать в другом направлении, быть посланным, рассказать пару историй, принесённых с пьяных посиделок не здесь, посоветовать больше развлекаться и спать. Я перебираю темы одновременно с бусинами на своих фальшивых чётках, пока у меня не кончаются шутки, вопросы и истории. А потом Рик убегает, а я чувствую себя так, будто провалил какой-то гребаный экзамен и иду к себе. Ощущение бессмысленности происходящего в последнее время выводит меня из себя все чаще, но кризис среднего возраста вроде бы ещё далеко, и я не знаю, как это объяснить. В комнате сидит Шаман. Он нанизывает блестящие бусы на разноцветные нитки, переплетает их в непостижимые для меня узлы и снова нанизывает бусины, и, если посмотреть на серьёзное и сосредоточенное выражение его лица, можно подумать, что он плетёт не просто очередную красивую фенечку, а творит настоящий шаманский амулет, который защитит будущего обладателя от всех невзгод, поможет вернуть смысл существования, душевный покой или просто встретить настоящую любовь. В общем, Шаман мается хуйней. Я бы не отвлекал его в другой ситуации, но сегодня у меня слишком много свободного времени и катастрофическая нехватка идей, как его убить. Словом, Шаману не повезло. На него сыплется небольшое мусорное ведерко тупых вопросов. И ещё щепотка. Кстати, а нахрена он возится с нитками или бусинами? А как прошёл его последний квартирник? Что за шушера, кстати, там ошивается? На гитаре без пальца как, играть не мешает? Кстати, а зачем его пришлось отрезать? И что? И как? И нахуя? Что мне нравится в Шамане — это его терпение. Он на полном серьёзе, обстоятельно, насколько хватает, отвечает на все дурацкие вопросы, тупые подколки и самые нелепые предположения. Сначала любая информация представляет интерес. Любое чужое слово, мнение, сплетня, интонация и выражение лица впитываются мозгом, как по умолчанию полезные сведения «про запас». Потом ты начинаешь фильтровать базар вокруг, потому что все это говно уже не вмещается в твоей бедной черепной коробке. В какой-то момент ты просто перестаёшь обращать внимание почти на всё, что происходит вокруг. Я смотрю на Шамана и почти физически ощущаю, как его слова пролетают мимо ушей. Я смеюсь в тех местах, где мне кажется уместным смеяться, подначиваю собеседника, а иногда и откровенно издеваюсь, но всё это пролетает мимо каких-то важных отделов мозга, отвечающих за осмысление разговора. В голове пусто, ровно и даже немного сквозит. В какой-то момент я просто откидываюсь на кровать и затыкаюсь. Слова иссякли. В какой-то момент ты оказываешься в вакууме. Все звуки долетают как будто через толщу воды. Все ощущения стерлись, мысли застыли. Люди — плоские топорные фигуры на смазанном, неразличимом фоне. Когда тебя ничто не трогает, дни сжимаются в одну точку и всякое движение перестаёт существовать, окружающая действительность, во главе с тобой, впадает в анабиоз. Остаётся раздражение. И скука. Конец весны выдаётся довольно морозный. В очереди в маленький подвальчик, тем вечером притворявшийся центром андеграундной тусовки, безумно холодно и мерзко, зато в этой толпе я встречаю чудо. Чудо достаёт мне до подбородка, у неё на голове желтеющее у корней подобие растрепанной пакли, шорты заканчиваются выше куртки и под майкой можно угадать наличие размера первого-второго. И отсутствие бюстгальтера. Судя по блядоватому блеску в глазах и гордо виляющим раз в секунду бедрам, сегодня Чудо чувствует себя секси. Она просит называть себя Нэнси, и аляповатая цепочка на шее болтающимся на ней чемоданным замком с лету выдают причину выбора такого имени, как и бедную фантазию и дешевую претензию на романтичность его обладательницы. Кто бы мог подумать, что они ещё живы, эти поклонницы припанкованной наркоманский версии Ромео и Джульетты?