Рождество надо проводить в компании

Людвиг устал; кажется, это крайняя точка всей его жизни. Он отстукивает мерный ритм пальцем по столу, смотря куда-то в неизвестность. Медленный редкий снег за грязным окном не приносит ни единой мысли о празднике, о новом начале — как можно думать о таком, если пару часов назад врачи поставили могильный крест, сказав, что теряется слух. Еще они говорили о какой-то болезни, как раз-таки из-за которой начались проблемы, но Бетховен их уже не слушал, не слышал: один белый шум в голове и противный ком в горле. Так вот какого это — вновь чувствовать себя уязвленным. Музыка на протяжении стольких лет была ему единственным спутником. Она одна могла заменить собой целую компанию: Людвигу нравилось подолгу закрываться в своей низкой комнатке под крышей и только писать: сонаты, квартеты, концерты, увертюры! За написанием проходили ненужные и скучные часы, он совершенно забывался, что где-то там, за стенами есть премерзкие лицемерные люди (конечно, не все такими являлись, но большинство из них) с которыми стоило бы вести светские беседы — ему это было не нужно! Он мог часами играть все написанное одному себе, ходить из угла в угол и напевать мелодии под нос. Он все это слышал, он это чувствовал, а что будет теперь: он не услышит ни ноты, не сможет точно напеть нужную, а сочинять — как же теперь сочинять, не имея слуха? В такой ситуации Людвиг чувствовал себя вновь маленьким мальчиком, который плакал над клавиатурой, пока грозный отец ходил за спиной и что-то грозно говорил почти на самое ухо. Он грозился выкинуть его на улицу, выпороть так, чтобы шрамы остались до конца жизни, если тот не сможет сыграть отрывок без единой ошибки, а Людвиг лишь плакал, не имея воздуха в легких, и сжимался на стуле. Было больно, было обидно, потому что Бетховен не мог дать отпор: он был слаб. А после смерти отца стало еще хуже: он рассыпался на мелкие режущие кусочки, которые на протяжении стольких лет приносили лишь боль. Он снова становился человеком, он собирал себя заново, создавал стену, чтобы больше никто и никогда не смог увидеть его слабым, чтобы никто больше не смог выбить из него ни слезинки. Людвиг стал раздражительным, но так было даже лучше: большая назойливая часть общества отсеивалась сразу. Никто не мог стерпеть его скверного характера: от него отворачивались, едва ли не убегали сломя голову. А его близкие единицы-друзья: господи, сколько же ночей Бетховен провел в беспамятных размышлениях о том, почему же они все еще здесь, почему они не желают покидать его и даже считают другом… Ответ был слишком просто, чтобы Людвиг так легко принял его — он, оставаясь в кругу близких, позволял себе выглядывать из-за каменной стены, позволял снимать маску угрюмого и злого человека, обнажая веселую и отзывчивую свою натуру, коей он был всегда. Он позволял себе хохотать от даже несмешных шуток, шутил сам и вел себя настолько открыто, что, казалось, старые раны начинали затягиваться… И все же было ожидаемо, что в рождественскую ночь он остался один: даже те единицы предпочли провести этот праздник в кругу семьи, отправив Бетховену лишь письма с поздравлениями-пожеланиями да извинениями. Он бы и сам, будь возможность, от себя отказался и стал другим человеком. Трудно и больно из раза в раз собирать осколки самого себя, когда осознание, что никто и никогда не решится остаться с ним до конца жизни, резало по сердцу. Приходилось напоминать, что Людвиг сам решил отгородиться ото всех и запирать свои чувства под замок. Именно поэтому никто доселе не знает, что он болен, что ему нехорошо и что он раздумывает о… Людвиг встряхивает головой и резко поднимается на ноги, громко скрипнув старым стулом о деревянный пол. Не время и не место для таких размышлений, не для того он уезжал сюда, чтобы заполнять и так беспокойную голову таким. Схватив со стола шляпу, он решительно идет прочь из дома, сбегает вниз по лестнице и наконец оказывается на морозной улице. Ветерок отдается ледяным покалыванием где-то на щеках, но Бетховен упорно сворачивает в сторону и решает совершить небольшую прогулку. Всяко полезнее простого пребывания в четырех стенах молчаливого здания. Голые деревья вокруг беспокойно сталкиваются лишенными всякой листвы ветвями, словно немые противники ведут между собой серьезное сражение не на жизнь, а на смерть. Они сталкивают друг с друга редкие скопления снега и воют от порывов сильного ветра, раскачиваются из стороны в сторону так сильно, что нет-нет, да и упадут. Под ногами тихо-тихо хрустит притоптанный чужими ногами снег, грязными комьями облепляя и ноги Бетховена. Казалось, что совсем недавно он был ребенком, маленьким зашуганным мальчишкой, которому удосужилось однажды предстать перед Моцартом. Людвиг помнит все отрывками, поскольку настолько сильно был впечатлен тогда, что едва не падал в обморок. Лишь где-то в подсознании приятными воспоминаниями отдаются лестные его слова о том, что Бетховен сможет сделать все, и даже больше, о чем потом еще долго смогут говорить в мире. «Мяу!» — прерывает всякий поток мыслей, заставляет остановиться и, нахмурив брови, оглядеться. Образ улыбающегося герра Моцарта расплывается перед глазами, вместо этого показывая Бетховену привычный заснеженный пейзаж Хайлигетштадта. Он удивленно проходится взглядом по всему, что видит, и торопится спрятать вмиг замерзшие руки в карманы пальто, раздумывая, не показалось ли ему из-за столь ярких воспоминаний, как вновь раздается «мяу!», но уже ближе. Источником жалобного пронзительного звука оказывается белый-белый сжавшийся комок с ярко-голубыми глазами (неудивительно, что Людвиг не смог сразу его отыскать). Стоит им пересечься взглядами, как маленькое животное тут же вскакивает на подкашивающиеся лапы и сокращает между ними расстояние, поудобнее устраиваясь на носках ботинков человека. — Что, куда ты… — озадаченно бормочет Бетховен, осторожно приподнимая ноги, чтобы ненароком не навредить существу, и делая шаг назад. Животное следует за ним, издав еще одно «мяу!», и вновь ложится на ноги, поднимая глаза прямо на него и заглядывая в самую душу, немо прося о помощи. Не находя в себе ранее слабостей к животным, Людвиг осторожно поднимает, как оказалось, котенка на руки и семенит обратно к дому, чувствуя, как вопреки дрожи оно приятно-благодарно урчит, прикрыв от удовольствия мнимого тепла глаза. Дверь приходится открывать неуклюже, кое-как зацепившись кончиками пальцем за выскальзывающую как назло ручку, и животное сразу же оказывается поставлено на пол. — Свалился ты мне на голову… — бормочет возмущенно Людвиг, закрывая дверь на засов, и оборачивается к котенку, встречаясь с его внимательным голубым взглядом, от которого становилось то ли спокойно, то ли неуютно. Ближе склоняясь ко второму — скорее по привычке — Бетховен кривит губы и направляется к кухне, перед этим сбросив шляпу и пальто на софу. — Чем же тебя откармливать-то. Я и себе-то не всегда еду найду, а тебе… «Мяу!» служит ему ответом, и через пару мгновений животное предовольно лакает из миски молоко. «Правда, холодное», — раздосадованно думает про себя Бетховен, но, не видя ничего плохого в реакции котенка, лишь машет на него рукой и спешит вернуться обратно в свой кабинет. Если таким образом Господь Бог (в мыслях почему-то сразу всплыл отчаянно верующий герр Гайдн, отчего Бетховен вяло усмехнулся) посылает ему друга на Рождество, то он совершенно не угадал. Меньше всего, наверное, Людвиг сейчас нуждался в коте. «Мяу!» — раздается где-то в ногах, и Бетховен как-то даже автоматически забирает котенка на колени, наблюдая, как тот переминается с лапы на лапу, мурча громко-довольно, и, свернувшись калачиком, постепенно засыпает. За окном постепенно нарастает метель, и последнее, о чем думает Бетховен: «Успел» — прежде чем он тоже погружается в приятную и за последнее время спокойную дремоту.