***
Во второй, последний день моего прибывания здесь, мои надежды и попытки примириться с Печориным не угасали. Даже напротив — распалялись с каждым часом всё сильнее: я знал, что Григорий Александрович уедет много раньше меня, поэтому, отставив робость, старался везде крутиться возле него, открыто наблюдать за ним, чтобы он только обратил на меня внимание. Перед обедом, забыв про этику, я снова попросил у него сигарету. Он, оставив на мне неоднозначный взгляд, подал портсигар. — Вы по службе здесь? — спросил наконец он, не спуская глаз. Я подтвердил, и ожидал новых вопросов. Но тишина в несколько секунд меня напрягла, и диалог решился продолжить я. — Григорий Александрович, мы с Максимом Максимычем были попутчиками и он многое рассказывал про вас… — И вы решили, что моя персона достойна столь пламенного внимания с вашей стороны? — спросил он, не дав мне кончить вопроса. Я опешил и несколько отшатнулся от него. Он заметил моё смущение, но продолжил разрезать меня взглядом. Таким людям, как Печорину, нравится наблюдать за подобной реакцией людей. Они наслаждаются произведённым впечатлением на столь смелые и острые слова, тем самым подкармливая своё самолюбие чем-то сладким. Мне не понравился такой ответ, и я, право, настолько растерялся, что почувствовал, как мой язык дёрнулся назад и онемел. Что ж он сделал со мной? Любому другому я бы уже подавно выбросил несколько колких эпиграмм, но ему… Этот дьявол точно заколдовал меня своими глазами, испепеляющими моё сердце. «Надо кончать с этим, — думал я, — пока от сердца не остался один только прах…» Я развернулся и ушёл, едва ли скрывая пунцовые щёки ладонью. Спиной почувствовал, как он со злорадством и торжествующей улыбкой провожает меня до самых дверей гостиницы. До выезда оставалось порядка трёх часов. Я, весь дрожа от смущения, собирал свой чемоданчик. Металлический удар по полу и серебряный блеск меня отвлёк — это оказалась упавшая коробочка Григория Александровича. Через секунду прозвучал стук в дверь. Открыв её, я вновь встретился с глазами Печорина, всё так же торжествующими. — Я, кажется, забыл у вас свой портсигар. Нервозно выдохнув, я только обернулся, чтобы поднять названый предмет, как услышал за плечами шелест бумаги. Обернувшись, я обнаружил, что вошедший с усмешкой на устах рассматривал мою тетрадь, которую я оставил открытой. — Так, значит, вы не только любите описывать и записывать? Меня как молнией прошибло. К горлу подкатила ярость, я за два шага преодолел расстояние между нами и вырвал тетрадь из его рук, дерзко смотря прямо в глаза Григорию Александровичу. Они всё так же безмолвно смеялись, словно издеваясь надо мной. — Что ж вы ведёте себя, как влюбившаяся гимназистка: эти смущённые разговоры, томные взгляды в мою сторону и этот портрет? Странный спектр чувств обуздал мою душу, и я до сих пор не могу точно объяснить, что я испытывал в ту минуту после его слов. Но мой следующий поступок я могу расценить либо как чрезмерную глупость, либо как отчаянную смелость… Рывком я бросился на его влажные губы; я почувствовал, как он отшатнулся и ноги его дрогнули… Ох уж эти опрометчивые поступки! Они переворачивают наши жизни, шальной пулей пролетают сквозь наши сердца, на мгновения опьяняют разум… В тот момент я ожидал всё что угодно от Печорина — он мог наотмашь ударить меня, презрительно сплюнуть, — но то, как он отреагировал, меня поразило и до дрожи пробрало. Он припал к моим устам, туго втягивая воздух через нос. Я уже не чувствовал, как платок освобождает мою шею, и как сюртук оголяет шёлковую рубашку. Его нежные аристократические пальцы ощупывали каждый мой позвонок. Я не помню, как он вышел из моей комнаты: перед глазами встала чернота, а голова у меня кружилась, как от доброго вина. Урывками вспоминаю, как я быстрой рукой подписывал портрет, как впопыхах подал ему рисунок, переваливаясь за бортик брички, желая увидеть его глаза. Но он молча принял листок, свернул, убрав в отворот сюртука, и, не поднимая на меня страстного взгляда, уехал. Помню, что мою грудь сжали тревожные мысли и примерно за час до отъезда меня схватила лихорадка. Голова горела. Только потом я вспомнил, что на улицу вышел практически нагой (в одной только рубашка, без сюртука), а воздух в этих краях слишком свеж даже в июльский полдень. Но должно было ехать. Избавлю читателя от лишнего описания гор, давящего неба и своего состояния всю дорогу. Скажу лишь то, что на станциях я шибко задерживался — добрые смотрители подолгу выхаживали меня, поили чаем с лечебными травами, иной раз приходилось выжидать лекаря, который подтвердил диагноз лихорадки и более ничего не сделал. Один раз я провалился в ужасный бред, лицо моё горело неистово, и перед глазами то и дело всплывал образ Печорина. И мне казалось, что глаза его чернели, из уст его вытекали жаркие пламенные языки, а над головой возвышались рога, страшно закручиваясь. Но ужаса от такой картины я не испытывал, а только великую страсть к нему и любовь.***
Спустя несколько месяцев после моего возвращения в отчизну, я вспомнил про тетради Печорина, которые Максим Максимыч передал мне когда-то. К слову, про самого Григория Александровича я с тех пор и не забывал. В те дни у меня как раз было достаточно свободного времени, чтобы разобрать давно пылившиеся бумаги. Перебирая одну страницу за другой, я внимательно вчитывался в каждое слово, оставленное на жёлтой бумаге моим возлюбленным демоном. Я всё больше погружался в его сознание, в его мысли, находил множество схожих с собой черт. Иногда попадались вложенные письма, сургуч на которых уже сильно потрескался. Среди приглашений на бал и чувственных женских посланий, я нашёл заманчивую бумагу. И заманчивую не по содержанию (то было обычное приятельское письмо), а адрес, на которое оно было доставлено. Я мигом вспомнил эту улицу — она находилась недалеко от моего дома, тем более, что я там проходил недавно. Я метнулся к письменному столу, взяв с собой бумагу. Переписал адрес на конверт и достал свежий лист. Моя рука с пером так и застыла над бумажной поверхностью. «Что я могу ему написать? Быть может, он меня уже и не помнит?..» Долго я выдумывал письмо Григорию Александровичу, но всё же смог написать его. Содержание было самым обычным: я напомнил ему, где мы встречались, написал про Максима Максимыча, про портрет, презентованный ему мной и про то, откуда я узнал адрес. В завершении приписал несколько тёплых слов и ожидание ответа. Письмо тотчас было переписано и отправлено на указанный адрес. С неделю я ждал желанного конверта со знакомым и уже родным мне почерком. Но, кроме одной незначительной бумаги посреди недели, я так ничего и не получил. Мне казалось, что моё послание он даже и не открывал, и бросил куда-нибудь в журнал. Все эти дни я мучился, как арестант перед казнью… Как же мило влияет на нас ожидание! Сердце слаще трепещет, а дни текут, как густой мёд в нескончаемый сосуд. Когда же нам нечего ждать, то и главный орган кровообращения бьётся ровно, а дни бегут один за другим, колыхая воздух и поднимая пыль. Но в воскресенье, по моему возвращению с утрени, лакей подал мне конверт с адресом проживания Печорина. Душа моя ликовала и волновалась! Я дрожащими пальцами распечатал конверт и прочитал. Но я не сразу заметил, что содержание написано женской рукой: «Здравствуйте, господин Л. Григорий Александрович, коему было послано Ваше письмо, трагически погиб в Персии, месяц тому назад. Я — мать покойного — Ольга Фёдоровна, пишу Вам ответ не от скуки: мы с дочерью моей давно оплакиваем нашего Гришу, которого, как оказалось, ненавидел весь свет, все дурно отзывались о нём, а когда узнали о гибели моего ангела, то радовались его смерти. Злые люди торжественно говорили: «Так этому мерзавцу и надо, он сломал слишком много жизней. Теперь он поплатился своею!» Сможете ли Вы понять всю тяжкую боль, которую причиняли и продолжают причинять эти слова материнскому сердцу?.. Итак: по Вашему письму я поняла, что Вы — один из немногих, кто хорошо говорит про моего Гришу. Как только я прочла послание, то почувствовала, что моё сердце впервые за столько дней, которые были наполнены слезами, ощутило тепло. Для матери, потерявшей своё чадо, самое ценное — это осознание, что кто-то любит её сына. Кто-то тоже, быть может, станет оплакивать этого чудного ангела вместе с нами. Сегодня у нас поминальный обед в три часа. Мы с дочерью будем ждать Вас. Приходите, если сможете.С признательным поклоном, О.Ф.»
Я сидел, словно оглушённый громом. На глаза навернулись слёзы. В ту минуту я плохо соображал, однако твёрдо для себя решил — поеду.***
Без пяти минут я уже стоял перед дверью в их дом. Какая-то робость меня ещё держала от стука. Но я осмелился. Отворила служанка и она, не зная меня, узнала, спросив: «Вы Л.?». После моего подтверждения, она, как кипятком ошпаренная, убежала за барыней, а я остался в коридоре. В скором времени ко мне, встревоженным шагом, вышла Ольга Фёдоровна в траурном платье. Глаза у неё, красные от непросыхающих слёз, в то же время блестели какой-то тихой печальной радостью, словно она, спустя много лет после расставания, встретила своё ненаглядное чадо. А она меня и вправду встретила, как сына: женщина бросилась ко мне на шею, обвивая плечи худыми руками, которые то и дело вздрагивали от вновь пришедших слёз. — У вас глаза, как у Гриши!.. — только и сорвалось с её губ перед новой волной истерического крика. Я и сам разрыдался, видя всю тягость её душевного положения. Моя душа так больно сжалась, и руки мои тоже сжали её узкую спину. И мы стояли так несколько минут, рыдая в один голос. Когда мы зашли в залу для трапезы, подбежала дочь Ольги Фёдоровны. Она едва ли поднимала на меня свои сумрачные, тяжёлые глаза, тоже большие и красные. Боже мой! До чего этот женский, юный взгляд походил на очи её старшего брата!.. Обладательницу чудных глаз звали Анастасия. Я поклонился ей. Перед обедом долго молились, поминая Григория Александровича. За столом Настенька часто взглядывала на меня, едва приподнимая милое бледное личико с аккуратным носиком. Её худенькие пальцы брали вилку и подносили к розовым губам так бесшумно, словно порхает птичка раннею весною по свежему воздуху. Она меня заколдовала — теперь я смотрел только на неё. По окончанию обеда мы долго не могли расстаться: Ольга Фёдоровна неустанно рассказывала про своего сына, про то, как её в юности отдали под венец, как хочет, чтобы жизнь Настеньки устроилась с любовью, говорила о погибшем муже, часто крестилась и скорбно улыбалась. Несколько раз, обращаясь ко мне, она ласково называла меня Гришей, но, вспоминая моё истинное имя, как-то странно вздыхала, закрывая глаза рукой, трудясь вспомнить о чём говорила минуту назад. Затем она провела меня в комнату Григория Александровича, попутно рассказывая, что здесь он жил в годы отрочества, а после уехал и посещал родной дом редко. А если и приезжал, то только для того, чтобы оставить здесь ненужные ему вещи: преимущественно — бумаги. Через несколько минут она вытащила из какой-то тетради портрет Григория Александровича, мною нарисованный. — Я тотчас узнала вашу фамилию, когда получила письмо. — сказала она, подавая мне листок. — Если он вам нужен, то можете забрать, чтобы у вас была память о Григории Александровиче. На это я ответил, что я хочу, чтобы у неё осталась память обо мне и вернул ей рисунок. Он мило улыбнулась и назвала меня добрым человеком. Но я не смог не поинтересоваться, откуда у неё портрет. — У него в сюртуке нашли и отправили мне вместе с оставшимися вещами и известием о трагедии… — А что из его вещей уцелело? — спросил я. Она протянула мне небольшой чемоданчик. — Можете открыть и посмотреть, но попрошу вернуть назад всё так, как лежало до этого. Содержимое чемоданчика его составлял всё тот же дорожный письменный набор, пара перчаток, записная тетрадь и прочие дорожные мелочи. Удержаться от соблазна прочесть записи я не смог и быстрыми глазами пробежал по страницам. Григорий написал несколько строк обо мне, и что он написал, я оставлю от читателя в секрете, однако скажу, что моё предположение оказалось верное, к сожалению для меня. Через час мне всё же пришлось покинуть этот милый дом, полный слёз и печали. Мы долго обнимались. Когда бричка уже тронулась с места, я невольно обернулся назад и увидел, как Настя махала мне вслед белым платком, а мать держала её за плечи. Вернувшись домой довольно поздно, я закурил, достав из серебряного портсигара одну сигарету. Долго не мог уснуть, вспоминая то Григория Александровича, то Анастасию Александровну. И два этих образа у меня так странно сплелись в один тугой канат, что я перестал различать их. Я и шёл по этому канату, шатаясь, едва ли не падая. Их глаза, так похожие друг на друга, страшно заглядывали мне в душу. И я дрожал сильнее, и всё же сорвался с каната в бездну сна. С тех пор я более не виделся ни с Ольгой Фёдоровной, ни с Настей. Но их красные, полные бесконечной печали глаза я запомнил на долго. А в очах юной девочки, всё чаще вспоминал взгляд моего любимого дьявола, которого мать тепло называла ангелом.