* * *
— Вакула, — ох не любила Солоха давать наставления сыну, чай перерос он уже необходимость в чужих советах, своей головой живет, но ситуация требовала материнского участия, — поостерегся бы ты с тем паном знаваться… — С каким паном? — кузнец даже не обернулся, роясь в сундуке в поисках сапог, что выиграл на прошлую Масленицу. А то негоже на дальний хутор да в старых чоботах. — А то ли ты не знаешь с каким! — подбоченилась ведьма, — а чья белая кобылица каждый вечер субботы у твоей кузни привязана стоит? Вакула нахмурился, спина его словно окаменела. — Чья надо та и стоит, — отозвался кузнец и, громко хлопнув крышкой сундука, тут же уселся сверху. — Ох, не знавался бы ты с ним, — покачала головой Солоха, — хуже черта этот пан буде… Вакула молча натягивал сапоги, вполуха слушая причитания матери. Да что ей глупой бабе известно? Ну приезжает до его кузницы сам Сотник и что? Бывало сидит под навесом, хрустит яблоком да смотрит как Вакула молотом орудует, и панские ведьминские глаза вспыхивают словно искры от ковки. И ни слова не скажет, только смотрит да усмехается бывало в усы. А потом так же молча, как приехал, пан и уезжает — скормит кобылице своей очередное яблоко, да глянет напоследок так, что Вакулу то в жар, то в холод от того взгляда бросит. И еще с час после чужого отъезда, работа не спорится, мысли у Вакулы, что пугливые зайцы, разбегаются, лишь зазря заготовки все переводит. — …а ты куда это собрался-то? — вдруг спохватилась ведьма, — да еще и в новых сапогах. Кузнец поднялся, постучал пару раз каблуками об пол, примеряясь. Вроде ладно сидят, чай не сотрет ноги до того хутора телепать. — На дальний хутор, — пробасил Вакула и было двинулся к дверям, как мать преградила ему дорогу. — Ну чего еще? — А я говорю не ходи, — лицо Солохи было непривычно встревоженным. — А заказанное на хутор кто отнесет? — Да пусть хоть сам черт! — не унималась ведьма, вцепилась что есть мочи сыну в руку, — а ты не ходи… ну послушай ты хоть раз мать, Вакула! Кузнец тряхнул плечом, вырываясь из материнской хватки, сверкнул упрямо синими глазищами. — Обещался семь замков сковать и сам до хутора снести? Так выковал и снесу, — он потеснил Солоху у дверей и вышел в сени, на ходу роняя, — к ночи ворочусь… Солоха побелела, да как стояла, так и села. Взгляд ее впервые метнулся к потемневшим образам в углу, а рука замерла в крестном знамении. — Не воротишься… — горько выдохнула она. До панского хутора Вакула добрался уже и солнце было низехонько. Громко лаяли дворовые собаки, встречая гостя, но тут же пристыженные смолкли, стоило выйти на крыльцо господского дома панночке. Кузнец стянул с головы шапку и поклонился. — Сказывал мне батюшка, что кузнец с Диканьки явиться должен, — голос девичий был что твой ручей, да и сама она с крыльца спускалась словно по воздуху плыла, — ты ли тот кузнец будешь? — Он самый, — отозвался Вакула, не поднимая глаз. Панночка тем временем ближе подошла, разглядывает Вакулу как какую диковинку. — Только вот батюшка со старостой не воротились еще… Я за хозяйку осталась, — она обошла кузнеца кругом, — а ты подними голову, хлопец, чай не осерчаю. Али боишься? Вакула хмыкнул в бороду и без испуга встретил девичий взгляд. А глаза-то у панночки как бывало у Сотника, ее отца, горели колдовским огнем. Да не берет только Вакулу огонь этот. Да и красота ее ведьминская тоже кузнеца не трогала. Видал он уже таких красавиц, за которых что в прорубь, что черту на шею — все одно будет. — Тогда принимай работу, хозяйка, — кузнец протянул девице мешок с замками, — и как оговорено, по работе и вторую часть оплаты… Дрогнуло что-то в девичьем лице, как рябь по воде прошла. Ярче зажглись ведьмины глаза, тянет панночка руки к мешку, да заместо него ладони Вакулы своими обнимает. — Гарный ты хлопец, Вакула, — говорила она, в лицо заглядывала, да свои ледяные ладони о чужие грела, — разве не люба я тебе? Кузнец посмотрел на белое лицо да соболиные брови, смоляные кудри да вплетенные в них ленты и цветы. Вроде и покрасивше Оксаны (будь она неладна) дочка Сотника будет, да только не екает ничего. А та глазами своими, как пучина адская глубокими, в душу самую смотрит, словно вытянуть хочет, да хватка ее на ладонях Вакулы с каждым вдохом все крепче становится. Да и будто темнее на подворье стало, безлюднее, вон и последний закатный луч по земле стелется… Морок сгинул, едва спугнул тишину раздавшийся на подъездной дороге топот лошадиных копыт. Два всадника въехали во двор и тени все разом по углам забились. — А чего это ты, дочка, гостя в хату не пригласишь, — Сотник спешился, передал поводья дворовому да хлопнул свою кобылицу по взопревшему боку. Панский взгляд тут же пал на Вакулу да на их с панночкой сцепленные поверх мешка руки. Ох, недобро же пан прищурился, глядя на дочь, та в ответ лишь нагло улыбнулась, — нехорошо это, дочка, нехорошо. Поди лучше стол для гостя накрой, а я кузнеца работу приму. Сам. Едва сорвалось с губ Сотника последнее слово, как сверкнули колдовски его очи, и панночка, потупив дерзкий взгляд, выпустила чужие ладони и сделала шаг назад. — Как скажешь, батюшка. Заместо девичьей ладони на руку Вакулы тут же опустилась панская. В противовес ледяным пальцам дивчины — горячая сверх меры, как бы не обжечься. — Чай выполнил мой наказ? — голос Сотника звучно прокатился по двору. Вакула, не смея отвести очей, кивнул. Угораздило же его попасть из огня да в полымя! — Все семь? — уточнил вельможный пан и горячая что угли ладонь его скользнула по пальцам кузнеца да перехватила мешок у самой горловины. — С ключами? — Да кто ж замки без ключей кует? — оторопело выдохнул Вакула, сам еще не зная, что именно вручает Сотнику.* * *
В деревню, как-то и пророчила Солоха, Вакула воротился под утро. Еще дрожал в воздухе благовест заутреннего звона — служба была в самом разгаре. Кузнец перекрестился привычно да и замер на паперти, не смея поднять взгляд. Неспокойно было у него на душе. Вроде и работу оплатили и кровом не обделили, но что-то тревожно сжималось в груди, ныло. И дело было даже не в панском гостеприимстве, не в крепкой горилке и не в панночке, что не сводила очей с интересного парубка. Но не пьянили подносимые чарки, не льстили игривые да с поволокой взоры черноокой красавицы. А пуще огня жгли редкие взгляды Сотника. Алым цветком распускались те в брюхе, выжигая нутро адским пламенем — того гляди до самого сердца пламень тот доберется и вспыхнуть тогда Вакуле и гореть до самого Страшного суда, а то и после. Из церкви выходили люди: старый Чуб с дочерью своей Оксаной, кум его следом, козаки, парубки да дивчины, даже Пузатый Пацюк, хоть про него и говаривали люди, нет-нет да превозмогая лень выбирался в церковь — всё же все под одним Богом ходим. Последней из церкви уходила Солоха, в дверях она остановилась, дьяк целовал ей ручку, да шептал что-то с лукавым самодовольством. Но стоило лишь ей приметить застывшего соляным столбом сына, как она тут же отняла целованные руки и поспешила к нему. — Ну чего встал-то! — подбоченилась она, — меня не слушал, не боялся, так хоть Бога побойся! Солоха толкнула кузнеца в плечо, но тот даже не шелохнулся. — Иди, кому говорят! У святых защиты проси, у Богородицы, чай заступится кто за твою душу, раз на нее бiс этот вельможный покусился. Вакула поглядел на мать из-под насупленных бровей, стиснул на груди рубаху. — Не душа, — пробасил он и мука отразилась на его лице, — то сердце жжет.* * *
В ночь на Покрова выпал снег, укрыл тонким кружевом голые поля и крыши деревенских хат. Солоха, хоть и ведьма, но традиции соблюдала. Пока стоял Вакула на Всенощной, она пекла пироги да блины: и домового задобрить, и сына накормить, и гостей привечать. А едва кузнец отоспался после службы, собрала ему Солоха гостинцев и отправила на посиделки к дочери Чуба Оксане. Пусть уж лучше у этой вздорной девки пропадает, чем у Сотника. Солоха вздохнула. Коли была б то ворожба — защитила бы ведьма сыновье сердце. Да вот только любое колдовство было Вакуле что с гуся вода. Значит по своей воле он до панского хутора всю осень таскался. Была б на то ее воля, заперла бы Солоха сына в четырех стенах, но куда там! Такого разве запрешь? Женить бы его и дело с концом — сразу вся дурость выйдет. В огороде у самой ограды стояла яблоня. Солоха, примяв вокруг свежий снежок, сорвала несколько позабытых яблок да обломила пару нижних ветвей — коли топить печь яблоневыми ветками, то и всю зиму в хате будет тепло. Потянулась было ведьма выше, туда где краснел боком последний плод, как поднялся ветер, бросил снега в лицо, ослепляя на мгновение. Яблоко сорвала чужая рука. Солоха не улыбнулась гостю — всадник на белой кобылице ей и даром не сдался. — Езжай куда ехал, — фыркнула ведьма. — Так ты гостей на Покрова привечаешь? — Сотник усмехнулся и смачно захрустел яблоком. — А какое тебе дело до Покрова, бiс? Убирайся восвояси и сына моего в покое оставь. Сотник зашелся низким лающим смехом. — А коли не оставлю? Что ты мне сделаешь? — Солоха потупилась, противопоставить колдуну ей было нечего. — Интересный он, этот кузнец. И дочке моей понравился… может засватать парубка? Солоха вскинула в неприятном удивлении соболиные брови. — Да где это видано, чтобы жениха сватали? — А кто сказал, что он жених? — сверкнули смешливо зеленые колдовские очи. — Да ты совсем рехнулся, старый черт! — возмущенно заголосила Солоха и не стесняясь в выражениях стала высказывать Сотнику все, что о нем думает. Тот лишь усмехнулся в усы, бросил наземь надкушенное яблоко, пришпорил кобылицу да и исчез, словно его и не было.* * *
Начало зимы выдалось снежным. Замело поля и дороги. Не доберешься уже до панского хутора своим ходом. К радости Солохи Вакула перестал отлучаться, больше пропадая в кузнице с деревенскими заказами, с утра до ночи занятый делом. И казалось, все вернулось на круги своя, только вот жгло Вакуле сердце, томилась душа, и глушил он эту свою непонятную тоску работой. Ввечеру усталый, он валился на печь и бесконечно снилось ему что-то муторное и душное под приглядом зеленых колдовских глаз. Не отпускали знать думы о Сотнике кузнеца даже ночью. Декабрь перевалил уже за середину. Снег укутал хаты и сыпал мелко в заутренней тишине. Словно толчком Вакулу выбросило из очередного сумбурного сна. В хате было тихо, только посвистывала носом спящая мать. Хата за ночь остыла, уголья в печи давно затухли. И вроде бы повернись на другой бок и спи себе дальше, но что-то тянуло в грудине, ныло, стонало. Ведомый своей тревогой, кузнец слез с печи и выглянул в заснеженный двор. Там нетерпеливо била копытами разгоряченная тройка. Из лошадиных ноздрей валил пар, в санях же сидел панский староста. Вакуле даже не потребовалось ловить его взгляд — все и так было ясно. Кузнец тут же торопливо оделся, сунул ноги в сапоги, да схватив в сенях тулуп, выскочил не запахнувшись на мороз. Явтух не сказал ни слова, лишь мотнул головой себе за спину, мол, полезай. Что Вакула и без лишних вопросов сделал. Тройка сорвалась с места, оставляя дремлющей деревне только стихающий перезвон бубенцов. Полагавший, что дело срочное, а значит быстрое, Вакула все же изрядно задержался на панском хуторе. Работа, ради которой его вызвал Сотник, заняла почти четыре дня, но в вечер отъезда разыгралась такая метель, что пан предложил кузнецу остаться, пока погода не переменится в лучшую сторону. Не хватало еще, чтобы пропал кузнец в пурге на пару со старостой. До того ночевавший при кузне, Вакула вновь был приглашен в господский дом. Но он был не единственным гостем, за стол Сотник казалось созвал всех своих козаков — такой гомон стоял в хате. Несмотря на Филиппов пост, стол ломился от скоромных блюд и горилки. Шумные панские гости ели, пили, вели беседы с Сотником да поднимали один за другим тосты, и лишь Вакула невесел сидел с краю и ни разу не притронулся ни к блюдам, ни к чарке. Он то и дело бросал осторожные взгляды во главу стола, где сидел Сотник, да вот только вельможный пан казалось и не замечал кузнеца вовсе. — Неужто заскучал? — Вакула совершенно не заметил, как к нему подсела панночка, — не пьешь совсем… али тебе постыло наше гостеприимство? Ну давай же всего одну чарочку, — с жаром уговаривала дивчина, — в такую метель твой бог не узнает даже… что тебе кручина, кузнец? Одна лишь чарочка и как рукой снимет. Ну же, не обижай меня, Вакула… Ведьмины глаза, как и ее речи, завораживали, околдовывали. Изъеденный глухой тоской, супротив воли кузнец взялся за горилку — известное же в народе лекарство от печали — и было даже поднес к губам, как тут же обжегся, впервые за вечер встретив панский хмурый взгляд — не глаза, а болотная топь, омут с бесами… Вакула вздрогнул, и едва ли не отбросил от себя чарку. Панночка рассмеялась — звонко, что твои колокольчики. Да от этого смеха по спине кузнецы озноб прошел. — Вижу силен ты, — улыбалась она и, склонившись к кузнецу, добавила шепотом на ухо, — да только известна мне твоя слабость… и «слабость» эта тебе дороже Господа буде…* * *
Уже за полночь, когда вьюга стихла, да гости стали один за другим расходиться, покуда в горнице не остались лишь Сотник да Вакула. Пан шумно выдохнул и пошатнувшись, грузно опустился на лавку, едва не сшибив остатки снеди на столе. Сотник усмехнулся собственной неуклюжести и засмеялся, да до того заливисто, что кузнец и сам улыбнулся, отчего лицо его, весь вечер хмурое неясной тоской, словно просветлело. — Видать крепка горилка попалась, захмелел я чего-то… — абсолютно трезвый взгляд зелёных глаз обжег кузнеца, и жар тут же бросился тому в лицо, словно осыпало искрами из горнила. — Будь ласка, помоги снять сапоги… Вакула, смутившись, потупил синие очи. — Ну чего же ты стоишь? Аль не поможешь старику? — Сотник усмехнулся в усы, — придется видать Явтуха кликать… Едва Сотник набрал полную грудь воздуха, Вакула опомнился: — Не надо никого звать. Я сам, — пробубнил он и неуклюже повалился на колени. — Я сам. Кузнец не торопился, но все же разуть Сотника оказалось слишком легкой задачей — он управился за пару минут и теперь не знал куда себя деть. — Вот и славно, — горячая что уголья панская ладонь легла Вакуле на щеку, мазнула по коже легкой опасной лаской и исчезла. Сотник встал со скамьи и прошел мимо к печи, где ему была расстелена постель, боле не обращая внимания на кузнеца. А Вакула так и стоял с опущенной головой, не смея поглядеть вслед, лишь жадно ловил слухом шорох снимаемой свитки да выпростаемой из шаровар рубахи. А едва все смолкло, кузнец ползучи добрался до выделенной ему лавки и повалился на нее ничком, крепко зажмурив глаза. Но перед мысленным взором все еще горели панские колдовские очи, а щеку, по которой Сотник небрежно потрепал Вакулу в благодарность за оказанную помощь, жгло словно каленым железом.* * *
Если бы Вакулу который день не снедала непонятная тоска, он бы заметил, что минул уже ровно год с той памятной ночи перед Рождеством, когда отболело у него все по красавице Оксане, когда запер он свое сердце на семь кованых замков и с головой ушел в кузнечное ремесло. А полгода назад в жаркий августовский полдень на порог его хаты явился сам Сотник… при мысли о вельможном пане все в груди кузнеца болезненно сжалось. Пытаясь отвлечься от вихря непрошеных чувств, Вакула подбросил угля в горнило, лучше уж он займет себя делом, чем будет в который раз убеждать себя, что испытываемое им к Сотнику не более чем результат злой ворожбы. Что он, несмотря на материнские обереги, пал жертвой колдовства, а не чужих колдовских зеленых глаз. В кузнице было светло как днем, поэтому Вакуле было невдомек, что месяц, чей свет серебрил снежные шапки, пропал с неба, и теперь бледнели в черноте лишь колючие звезды. И оттого никто не видел, как через деревню рысит белая кобылица. Казалось бы всадник непременно должен был столкнуться с колядующими, то тут, то там с веселыми песнями стучащими в двери, но нет, те словно нарочно выбирали другие дороги. Всадник спешился у кузницы, погладил бледной рукой кобылу по покрытой инеем морде и, взобравшись на крыльцо, занес кулак, чтоб ударить в запертые двери… …первый стук заглушился звуком молота, на второй Вакула вздрогнул — сердце ни с того, ни с сего пропустило удар. Он отложил инструменты и бросил хмурый взгляд на двери. Не хватало еще, чтобы донимали его местные с колядками. Вновь раздался стук. Утерев пот, Вакула накинул на плечи свитку и резко отворил двери. Ветер бросил колючего снега ему в лицо. Привыкший глазом к огню горнила, кузнец сощурился на гостя да только привиделось ему нечто темное страшное, ни дать ни взять сам дiавол на порог к нему явился, а из этой страшной черноты на него смотрели два горящих глаза. — Чур меня! — отмахнулся Вакула, отступая на шаг. Гость же переступил порог, свет упал на его худое лицо, выхватил из тьмы густые брови, длинные усы, впалый взор колдовских зеленых очей. Словно бешеное зашлось в груди Вакулы сердце, заныло, затрепетало. Отвести бы взгляд, хоть на мгновение перевести дух, но мочи нет. Так и замер кузнец, пожирая глазами Сотника начиная от шапки с меховой опушкой заканчивая блестящими сапогами. — Коляда, Коляда, отворяй ворота… — шутливо протянул вельможный пан, растягивая губы в улыбке, да вот только глаза его не смеялись. Ветер наносил снега в открытые двери, тянул холод в хату, но Вакула не чувствовал его, — ты знаешь зачем я здесь. Кузнец шумно сглотнул и кивнул. Сердце все не унималось, а душа… душа еще с осени, как приблудный пес, поселилась на панском хуторе, отдалась в чужие руки, как отдал Вакула колдуну лично им выкованные замки с ключами. — И каким же будет твой ответ, кузнец?* * *
Ветер зло целовал в румяные щеки, забирался под незапахнутый тулуп, пока белеющая в непроглядной тьме кобыла несла Вакулу прочь от Диканьки. Но кузнец не чуял стремительной скачки, он лишь крепче прижимался к спине всадника, прятал горящее лицо в меховой воротник панского кунтуша. Он не чувствовал мороза, что навсегда посеребрил прядь, выбившуюся из-под надетой набекрень кушмы, не чувствовал холода сковывающего руки, лишь сердце — его горячее сердце — набатом билось в широкой груди, вторя затухающему вдали колокольному перезвону предвещающему Всенощное бдение.