Нет у меня брони. И ненависти тоже. Стою, незащищен, одетый в легкий плащ, А над воротником — полоска белой кожи, Чтоб именно сюда поцеловал палач. Жан Жене «Смертник»
…Вильфором владело странное оцепенение. Он не помнил, как покинул зал суда, не помнил, как нашел свою карету. Только в мучительно медленной тряске экипажа до него словно сквозь толщу воды начало доходить происходящее. Его жизнь рушилась как карточный домик, и он сам был виноват в этом обрушении. Эринии — беспощадные богини мщения — принявшие облик ошибок его прошлого, вырвались из Тартара, чтобы причинить ему свою справедливость. Не их ли чашей с ядом воспользовалась госпожа де Вильфор? Он застонал, вспоминая о жене, и в бессилии закрыл лицо руками. Вильфора успокаивала лишь одна мысль, что он так и не решился переговорить с ней утром, готовый в сердцах вынести свой страшный карательный приговор. Уже из здания суда он отправил к ней жандармов с приказом доставить отравительницу в Консьержери. Ее будут судить. Ее ждет эшафот. Ему бы проявить к несчастной матери своего ребенка хоть толику милосердия, но его сердце было глухо. Вильфор мог бы простить ей смерть четы де Сен-Меран, и небо свидетель, даже убийство отца — Нуартье де Вильфора — коли бы оно состоялось, но не Валентину. Убийство ребенка… в груди прокурора все болезненно сжалось — злой рок с невообразимым коварством отбирает у него детей. Что станется с маленьким Эдуаром? Видел ли он арест собственной матери? Хохотал ли этот дьяволенок, глядя на то как Элоизу под руки выводит конвой, или же плакал как любой правильный сын должный скорбеть о судьбе матери? Отчего-то Вильфор чувствовал, что жестокосердный мальчишка скорее будет смеяться над злоключениями родителей, чем прольет хоть одну слезу по ним. — В нем больше от его старшего брата чем от отца! — с сардонической усмешкой воскликнул прокурор и горестно рассмеялся.* * *
Едва карета остановилась во дворе дома, Вильфор спрыгнул с подножки на ступени крыльца. Слуги были взволнованы сверх обычного, а значит арест все же состоялся. Но никто не заговорил с Вильфором, привычно уступая ему дорогу. Первое, что он сделал, это справился о сыне и поручил заботы о нем камердинеру. Следовало как можно скорее отослать Эдуара в пансион, ему пойдет на пользу побыть вдали от проклятого дома. Как и предчувствовал Вильфор, мальчик был более чем весел, тем самым жестоким непосредственным весельем, с которым дети отрывают бабочкам крылья и стреляют из рогаток по кошкам. Арест матери не произвел на него ровным счетом никакого впечатления, и он как прежде капризничал, не желая отправляться к ненавистным классным занятиям. Коль скоро сын был отослан прочь, Жерар ощутил, как тяжким бременем на его плечи ложится одиночество. Он побрел к своему престарелому отцу, ведомый давно забытым желанием ребенка найти утешение в собственном родителе. Кому еще Вильфор мог излить муку, терзавшую его. Нуартье был не один. С невероятным благодушием на неподвижном лице тот внимал тихой проповеди аббата Бузони. — И вы здесь! — сказал Вильфор. — Своим присутствием вы несете смерть! — Не соглашусь, — глядя в искаженное лицо прокурора, ответил аббат, — я несу мщение. И вы заплатили мне свой долг сполна. — Боже мой, — воскликнул Жерар, отступая на шаг едва ли не в суеверном ужасе, — этот голос… Лже-аббат легким движением руки сорвал с себя парик с тонзурой, тряхнул головой, и длинные темные волосы рассыпались по его плечам, обрамляя лицо. — Граф Монте-Кристо… — выдохнул ошеломленный Вильфор. В его изнуренном сознании завертелись шестеренки, адская судебная машина, находящаяся в его голове, пришла в движение, складывая одно с другим и являя ее владельцу поистине ужасающий результат. — Это все ваших рук дело… все эти смерти… — лицо прокурора словно бы треснуло в истерической усмешке, — вы — черная саранча, что пожирает все на своем пути… — шестеренки провернулись еще раз и Вильфор пораженный застыл, хватая перекошенным ртом воздух. На его глаза медленно наползала красная пелена. Бессонные ночи, жестокие потери и бездушные откровения — все они одномоментно навалились на него, выбивая у Вильфора-человека почву из-под ног, оставляя лишь Вильфора-зверя, чьи многочисленные раны толкали его в сторону исступленного безумия. — Вы убили мою дочь. — Как вам угодно будет считать, — ответил Монте-Кристо. Эти холодные слова послужили соломинкой, что сломала спину верблюда. Не осознавая себя, Вильфор в слепой ярости бросился на графа, словно дикий зверь намереваясь разорвать того в клочья. Не ожидавший такого поведения от обычно рассудительного и спокойного прокурора, граф едва не упустил момент, который бы позволил ему избежать атаки. Уклонившись от жаждущих его смерти рук, Монте-Кристо извернулся и обхватил Вильфора поперек груди, не позволяя тому дотянуться до себя. Брыкающегося и извергающего проклятия, Монте-Кристо вытолкал прокурора из покоев Нуартье, тем самым оберегая нервенное здоровье старика и желая оставить в тайне разговор, который граф имел к Вильфору. — Ужасно, не правда ли, в единое мгновение по воле одного человека лишиться всего: положения в обществе, любимого дела, близких людей, счастья… — шипел граф в ухо беснующегося прокурора, по-прежнему крепко удерживаемого им. — И все же вам повезло — ваша свобода ограничена только кольцом моих рук! — Что за дело вам до моей свободы? — Вы помните Марсель, господин прокурор? Вы помните, что стало с несчастным Эдмоном Дантесом? Едва прозвучало имя многострадального моряка, Вильфор пуще прежнего забился в силках чужих рук: — Не смейте… не смейте своим лживым ртом произносить это имя… — на этом силы разом покинули Жерара, он мертвенно побледнел, словно вдруг испытал невыносимую боль, и произнес хриплым каким-то не своим голосом, — Эдмон Дантес мертв, я сам похоронил его… Опешив от подобной искренности, граф ослабил хватку, теперь едва удерживая прокурора за плечи: — Да… Эдмон Дантес должен был умереть, чтобы на свет появился Граф Монте-Кристо. Вильфор точно ужаленный дернулся прочь, с ужасом и неверием вглядываясь в собеседника. И только сейчас, стоя на пороге, где разум и безумие сливаются в одно — еще не сон, но уже и не явь, он позволил себе узнать его. От его моряка, его Синдбада мало что осталось в этом человеке. Замок Иф — жестокая твердыня — перемолола его юность, его добросердечие. Его темных волос коснулась седина, а когда-то мягкий взгляд обернулся остротой кинжала и казалось вобрал в себя всю грозную стихию бушующего океана. Эдмон Дантес, Граф Монте-Кристо, все еще был морем, но на этот раз Вильфор не находил в нем покоя, он захлебывался в его мрачных штормовых волнах. Прокурор захохотал, и дикий смех его был близок к помешательству. — Я должен был знать… — бормотал он, хватаясь за грудь, где лихорадочно и так больно билось сердце, — я должен был знать… Граф метнулся к нему, хватая за лацканы сюртука, встряхивая как пыльный мешок, а когда это действие не возымело успеха, он одарил Вильфора звонкой пощечиной. Голова того дернулась в сторону и взгляд несколько прояснился. — Не смей, — рычал Монте-Кристо в лицо постепенно приходящего в себя прокурора, — не смей снова сбегать от меня… В голове у Вильфора гудело, а щеку жгло, но сильнее всего обжигало висок дыхание графа, который казалось устал происходящим не меньше несчастного прокурора. И в тяжелом запахе его восточных духов Жерару слышался забытый привкус морской соли. Безумие, медленно окутывающее Вильфора, отступило, гонимое прочь этой странной такой неправильной сейчас близостью. — Оставь меня, — выдохнул Жерар, пряча глаза и не смея отстраниться сам, — ты уже взыскал с меня долги. И коль ты орудие провидения, то мы в расчете. Но руки графа медлили покидать быстро вздымающуюся грудь прокурора. Две ладони, мягкостью которых Вильфор когда-то восторгался, обернулись теперь твердостью и тяжестью могильного камня. — Чего же ты еще хочешь? — Не знаю. — Моей жизни? Граф нашел его взгляд и Вильфора как когда-то давно обожгло растерянной чернотой чужих глаз: — Нет… В дверь постучали. Монте-Кристо сделал шаг назад, опуская руки, а Вильфор судорожно вдохнул точно не дышал до этого. — Господин де Вильфор, — то был слуга, — вам прислали записку из Дворца Правосудия. — Давай ее сюда, — не дожидаясь, прокурор сам пересек залу, забирая и тут же распечатывая небольшой конверт с гербовой печатью. Казалось худшее уже случилось, но судьба или злой рок немилосердны. Земля ушла у Вильфора из-под ног. Он пошатнулся и вцепился что есть мочи в стоящий неподалеку столик. Граф тут же оказался рядом, готовый в случае чего прийти на помощь. Жерар поднял на него затравленный несчастный взгляд: — Элоиза, моя жена, — обреченно пробормотал он, — она отравила себя. В Консьержери. Ноги Вильфора подкосились, сознание покинуло его.* * *
Приходил в себя Вильфор долго и урывками. Кошмары дня тесно сплелись с кошмарами ночи и не выпускали его из своих цепких лап. Ему снился то Марсель, охваченный неуемным штормом, то бесконечные ступени подземелий, которые его рассудок считал попеременно катакомбами замка Иф и спуском в Ад. Раз за разом ему снилось как дождливой ночью он неверными руками закапывает мертворождённого младенца в саду собственного дома. Ему снилась Элоиза, которая в помешательстве отравляла не только себя, но и Эдуара. Во сне Вильфор держал бездыханное тело сына на руках и плакал как может никогда не плакал в жизни. Собственные рыдания вырывали его из хватки жестоких сновидений, но воспаленное сознание тут же увлекало его обратно блуждать в лабиринте темных фантазий. Бывало, что бесконечный ужас отступал, и Жерару снился Эдмон, чьи юные черты причудливо мешались с чертами графа Монте-Кристо. Очарование юности уступало место зрелому шарму, но все же это был его моряк, его Синдбад. Он нашептывал ему истории своих дальних странствий и на волнах его тихого теплого голоса Вильфор уплывал в безмятежность. Как жаль, что эти сны были так же редки, как и драгоценные крупицы в выработанной золотоносной жиле. На смену покою неизбежно возвращалась агония. Он очнулся в сумерках. И было не понять утро это или вечер. Пару мгновений Жерар пребывал в блаженном забытьи, считая события прошлых дней не более чем сном, но осознание со всей своей жестокостью обрушилось на него. В отчаянии он застонал и стон этот был больше похож на скулеж побитого жестокосердным хозяином пса. Скрипнуло кресло, неясная тень мелькнула по кромке взгляда, чтобы обратиться в Монте-Кристо, склонившегося у постели королевского прокурора. Вильфор никогда не видел на лице графа такого искреннего участия. — Ты пришел в себя, — констатировал граф, все так же с беспокойством всматриваясь в лицо напротив. — Какой сегодня день? — Всего лишь наступило завтра. Вильфор с силой зажмурил веки — прошло чуть более половины дня с тех пор как его жизнь превратилась в бесконечный кошмар. Малодушно он желал забытья как забываются безумцы в своем сумасшествии. Но разум его был ясен и чист. Не это ли самая страшная кара — в здравом уме осознавать все свои несчастия и беды, все зло, что было тебе причинено и зло, что причинялось тобой. Эдмон был в праве мстить ему — Вильфор как никогда это понимал. И месть свершилась, поздно думать о раскаянии. Покаяние не воскресит умерших и вряд ли успокоит совесть. — Отчего ты все еще здесь? — спросил Жерар, пока Монте-Кристо возился с ночником, запалив который он молча подвинул кресло ближе к кровати. Устроившись удобнее, граф окинул Вильфора странным взглядом: — Я прибыл в Париж для мести и собирался покинуть его едва взыщу все долги. И вот заслуженная кара пала на головы моих обидчиков. Предатель и доносчик свел счеты с жизнью, завистник — разорен и теперь бежит от кредиторов. Но кем мне считать тебя? Один аббат полагал, что виной всему твое честолюбие. Вильфор горько усмехнулся: — Много ли знал твой аббат… Наверняка в своих рассказах ты умолчал о нашем долгом знакомстве, и твой духовник логично решил, что все дело в имени моего отца на конверте. — А разве это не так? Жерар сел на постели, опираясь спиной на изголовье. В его усталых глазах было столько невысказанной муки непривычной его облику, что стороннему наблюдателю могло показаться, что это и вовсе игра света. — К чему теперь все эти вопросы? — выдохнул прокурор и бросил лихорадочный взгляд на Монте-Кристо. — Для чего тебе застарелая правда? Неужели парижские газеты недостаточно поносили мое имя? Так знай же, виной всему была моя безрассудная привязанность к одному моряку. Один раз я совершил благородную глупость и отпустил его, а когда судьба столкнула нас вновь во мне не нашлось сил повторить этот жест, но и при себе того моряка я оставить не мог. И чтобы вынудить замолчать свое глупое сердце, мне пришлось безжалостным произволом зарыть его живьем в подвалах замка Иф. Как знать все может было бы иначе, сохрани мы чистоту нашей дружбы… Монте-Кристо в задумчивости прикрыл глаза. Спустя несколько долгих минут он заговорил: — На Востоке, где я жил, подобная дружба, какой бы характер она не носила, не считается чем-то предосудительным. А древние греки и вовсе переняли ее от богов. Вильфор глухо рассмеялся, качая головой: — Но мы не боги, Эдмон, — впервые за долгие годы Вильфор произнес имя, которое старался забыть. Горечью несбывшихся надежд оно осело на губах, — и даже не греки. Однажды ты назвал себя космополитом, я же остаюсь французом. А для француза это порок… — Ты сожалеешь? — в неверном свете ночника Жерару показалось, что лицо графа Монте-Кристо приобрело печальные черты точно искусный резчик увековечил чужую боль в холодном мраморе. — Только если о собственной трусости. Теперь ты доволен? Граф молчал, погруженный в свои мысли, а после вскинул отрешенный взгляд на прокурора: — Пожалуй, вопросов на сегодня предостаточно, — он поднялся с намереньем уйти. — Тебе необходим покой. — Сказал тот, кто этот покой украл, — пробормотал себе под нос Вильфор. — Я пришлю к тебе врача. «Палач был бы более уместен», — подумал Жерар вслед удаляющемуся Монте-Кристо. Тот уносил с собой ночник — единственный источник света, оставляя прокурора один на один с темнотой собственных мыслей.* * *
Граф сдержал свое слово и прислал к Вильфору лучшего врача Парижа и с какой-то стати сам вызвался его сопровождать к больному будто именитый эскулап мог заблудиться по дороге. Монте-Кристо появлялся на пороге дома королевского прокурора и всю последующую неделю, не утруждая себя приглашениями или хотя бы приличным предлогом. Сначала Вильфора это раздражало, и он запретил слугам пускать непрошенного гостя, но тот с поистине дьявольской хитростью все равно оказывался внутри. И виной тому была не безалаберность слуг, а насмешливая воля старика Нуартье. Ей Жерару противопоставить было нечего, и он смирился, как смиряется заключенный с визитами своего тюремщика. — Ты совсем не выезжаешь в свет, — между делом заметил Монте-Кристо, задумчиво вглядываясь в гущу на дне кофейной чашки, — еще немного и Париж заклеймит тебя безумным затворником. — Разве я уже им не являюсь? Граф позволил себе улыбку и бархатный его смех раскатился по гостиной: — То, что тебя отстранили от службы до выяснения всех обстоятельств, еще не повод запираться в четырех стенах. У меня есть ложа в Ла Пелетьер на сегодня. Почему бы тебе не составить мне компанию? Тебе пойдет на пользу подобная эскапада. — Отчего же «эскапада»? Монте-Кристо загадочно улыбнулся, пригубил кофе и перевел хитрый взгляд на Вильфора. — Сегодня дают «Жидовку», — он произнес это тоном, который не подразумевал объяснений. Прокурор нахмурился, пытаясь припомнить сюжет, но на ум ничего не приходило. Вероятно, он в силу своего положения получал пригласительное на премьеру, но будучи верным своим привычкам отправил вместо себя жену. Вильфор к своему неудовольствию почувствовал себя невежей, а чуть насмешливый взгляд графа только усиливал это чувство. Жерар был уверен, что это очевидная провокация, коими Монте-Кристо забавлялся со дня своего прибытия в Париж, и его излишняя любезность сегодня это только подтверждала. — Я был прав, считая тебя отъявленным авантюристом, — Вильфор нервно отставил чашку, звонко ударив той о блюдце. — В Марселе ты мне нравился больше. Брови графа в непритворном удивлении взлетели вверх: — Мне стоило предложить отправиться со мной в Марсель? — Обойдемся оперой, — холодно произнес прокурор, тем самым скрывая свое неожиданное смущение. В оперу они прибыли в карете графа едва успев к началу представления, а ложу занимали уже под звуки торжественной увертюры. Подобное опоздание позволило Вильфору избежать многочисленных взглядов, которыми несомненно его наградят в антракте, а пока темнота зала скрывала его присутствие от окружающих. Но не Монте-Кристо, который даже сидя в полутьме успел с кем-то раскланяться. Первый акт Вильфор слушал настроенный скептически — ни один персонаж не вызывал в нем доверия, кроме быть может несчастной главной героини, которая еще не знала об обмане, подстерегающем ее. Повествование продолжилось сразу после краткого антракта, в течении которого Жерар упрямо прятался от любопытных глаз в глубине ложи, еще и опустив для своего спокойствия портьеру. И этим бесспорно позабавил своего спутника. — Право, ты так только раззадоришь чужое любопытство. Половина партера уже считает, что я сопровождаю какую-то знатную замужнюю даму. — Тебе не привыкать к слухам, — парировал, поджав губы прокурор. Сравнение с дамой ему не нравилось, но и открываться почтенной публике в его намерения не входило. Второй акт привел Вильфора в смятение — обман, как и предполагалось, был раскрыт, но повлек за собой череду трагических событий. Но теперь в действующих лицах прокурор с неким сомнением узнавал себя и графа, каким тот был много лет назад, причудливо смешанных и поделенных на неравные части. И с каждым проклятием, каждым призывом ко мщению, громогласно извергаемым хором, Жерару становилось все более и более не по себе, он вперил тревожный взгляд в Монте-Кристо, чей замысел теперь бесконечно ускользал от его понимания. — Как ты находишь эту оперу? — спросил граф, едва зал снова наполнился светом. Вильфор задумался. — Если рассуждать логически, то этот опус не более чем история о незадачливых любовниках, втиснутая в исторический контекст для пущего драматизма. И в финале их ждет либо смерть под обоюдные слезливые прощения и признания, либо чудесное спасение и опять же прощения и клятвы, но на этот раз в приторной обертке счастья. Все популярные пьески, сюжеты которых мне в какой-то мере известны, грешат именно подобным до оскомины банальным развитием событий. Публике это приходится по вкусу, а театру ничего не остается как идти на поводу у общественного мнения. — То есть тебе не нравится… — Я этого не говорил, — не желая обидеть собеседника, продолжил Вильфор, — музыка, впрочем, неплоха и поют вполне сносно. — Ты слишком придирчив, — усмехнулся Монте-Кристо, прежде чем покинуть ложу для очередного круга по ярмарке тщеславия. Действие третьего акта разворачивалось в тюрьме и Вильфор поморщился. Но его презрительный скепсис длился недолго. С каждым новым дуэтом, с каждой арией он все больше бледнел, стискивая подлокотники своего кресла. И лишь горящие возмущением глаза, да лихорадочный румянец на побелевшем лице выдавали его истинные чувства. Обманщик избежал сурового наказания. Но не это заставило Вильфора с немым криком вскочить со своего места, чуть не опрокинув кресло. «Вот она!» — торжествующе воскликнул мстительный старик, указывая кардиналу, искавшему давно утерянную дочь, на взошедшую на костер героиню. Едва музыка стихла, зал разразился бурными овациями. Полный ужаса взгляд Вильфора метался между опустившимся занавесом и графом, который в ту минуту награждал исполнителей заслуженными аплодисментами. Монте-Кристо обернулся и прокурору почудился в его лице тот же мрачный триумф, что испытывал Элеазар, объявивший кардиналу, что тот казнил собственную дочь. — Ты — дьявол, — только и смог прошептать обескровленными губами Вильфор, прежде чем стремительно покинул ложу. Он бежал из театра так, словно его подгоняли черти. Следовало найти экипаж, но в такой час, да еще и у оперы на глаза попадались только гербовые кареты. Вильфор тряхнул головой и поспешил вниз по улице, наверняка где-то поблизости стоит парочка другая фиакров, готовых за звонкую монету подвезти позднего гуляку. Пока Вильфор спешил прочь от театра, в его сознании тесно переплетались изломанные судьбы персонажей и его собственная. Какая жестокая насмешка! Какое изощренное издевательство! Достойные самого дьявола. Граф Монте-Кристо воистину был дьяволом, коварно принявшим облик юношеской привязанности Жерара. И этот злой дух решил устроить ему ад на земле. О как виртуозно граф играл с его душой! Куда там Сансонам с их примитивными орудиями. И если задача палача умертвить несчастного, то есть попросту лишить его жизни, то жестокосердный граф был призван продлить земную агонию прокурора. Необходимо покинуть Париж и как можно скорее. Забрать Эдуара из пансиона, забрать отца и скрыться там, где Вильфора не найдет его безжалостный тюремщик. Но Жерар предчувствовал, что все будет напрасно. Его личный дьявол не покинет его никогда. Как и эриниям ему не нужны адреса, чтобы преследовать и карать свою жертву. Вильфор обреченно вздохнул, в бессилии находя опору в уличном фонаре. Не прошло и минуты, как рядом остановилась карета, которую прокурор бы распознал даже закрытыми глазами. Ее дверца распахнулась, приглашая Вильфора в свое темное нутро. Но Жерар даже не шелохнулся. — Тебе все мало, — произнес он, — ты говорил, мой долг уплачен, отчего же ты взимаешь с меня непомерные проценты? Лгал, что собираешься оставить Париж, потому как вот он ты по-прежнему терзающий меня. И я спрашиваю снова — чего же ты еще хочешь? Граф молчал и Вильфор безнадежно рассмеялся. — К черту! — сказал он, находя в себе остатки мужества. — Можешь забирать меня в свой ад. Прокурор сел в карету, и кони понесли. Но то был не ад и даже не его предместье. Графский экипаж остановился у дома на Елисейских полях, в котором Вильфор однажды уже бывал, но эти воспоминания теперь казались чем-то из иной жизни. Прокурор молча последовал за своим палачом, но с тем достоинством и решительностью, коими могли похвастаться редкие приговоренные поднимающиеся на эшафот. Монте-Кристо обернулся на него у самых дверей, и Вильфор малодушно пожелал быть Эвридикой, но с той лишь разницей, что та обратилась бесплотной тенью на выходе из Аида, а не при спуске в него. Жерар покачал головой — опять все сводилось к несчастливым любовникам. В мрачном молчании они прошли в обставленную на восточный манер гостиную. Граф распорядился, чтобы подали кофе и коньяк, и жестом пригласил Вильфора садиться. Столик, разделяющий хозяина и его вынужденного гостя, заставили кофейником, чашками, пузатыми бокалами, графином лучшего коньяка, горкой приторно-сладкого лукума; слуги удалились, прикрывая за собой двери, но ни Монте-Кристо, ни Вильфор не шевельнулись, оба погруженные каждый в свои тревоги. Первым заговорил граф. — Если бы я знал, как в тебе отзовется эта опера, я бы лучше увез тебя в Марсель. Но сделанного не воротишь, — с этими словами Монте-Кристо разлил коньяк по бокалам и Вильфор ухватился за стеклянный сосуд как за единственную реальную вещь в его окружении. — Ты верно считаешь меня злодеем… Вильфор рассмеялся. — А разве найдется другой эпитет? Я не узнал Эдмона Дантеса, потому что в тебе ничего не осталось от того моряка. Жажда мщения иссушила твою душу, не оставив в ней и места милосердию. — Ты не прав, — глаза графа опасно блеснули. — Возможно я и стал божественным орудием, слепым в своей мести. Но боги не только карают. Ты спрашивал меня — чего я хочу? Так слушай же — я хочу сохранить то, что уцелело во мне от того юноши, что много лет назад поднимался с тобой на второй этаж марсельского кабака. Вильфор в смущении отвел глаза и жадно глотнул коньяка, будто тот был способен вытравить предательские воспоминания. — Я вижу ты смущен, — продолжал Монте-Кристо, — не стоит. Я просто пытаюсь быть честным. — Честь в наше время не много стоит… Граф кивнул. — Все продается и все покупается — я выкупил свободу твоего незаконнорожденного сына, — Вильфор вскинул на собеседника ошарашенный взгляд, — да, ты все верно расслышал. Ему, словно принцу Леопольду, не грозит ни каторга, ни казнь. Я выслал его прочь из Франции. Но можешь быть покоен — он уехал в сопровождении собственной матери. — Эрмина? — глухо переспросил прокурор. — Хорошая мать не расстанется со своим сыном. Бенедетто и баронесса Данглар покинули Париж несколько дней назад. Я не буду называть тебе адреса, куда они отправились, ибо того пожелала сама баронесса. Так же я не могу тебе обещать, что баронесса сможет благотворно повлиять на сына. Все же он плут и разбойник. Но я попросил друзей приглядеть за тем, чтобы он не стал хуже, чем он есть. Вильфор закрыл лицо руками. Внутри себя он испытывал странную смесь чувств — он был рад, что дитя, которое он дважды приговорил к смерти, дважды было спасено; но также его снедала тоска, как и в год, когда тот ребенок был рожден, словно он снова смертельно ранен и бесконечно удаляется от них прочь — от сына и от его матери. Эрмина не станет ему писать, а сам он не посмеет ее разыскивать. Теперь они и в самом деле чужие люди. — Это еще не все, — произнес Монте-Кристо, и Вильфор весь подался вперед, — Валентина жива! — Жива! — воскликнул прокурор и, вскочив, заметался по комнате, как мечется по клетке запертый тигр. Его дух рвался наружу, туда где могла быть его дочь, когда как тело оставалось в ловушке чужого гостеприимства. Граф поднялся навстречу Вильфору, чтобы остановить его безумное мельтешение, и встряхнул того за плечи. — Я не буду уподобляться Элеазару и извращать надежду в отеческом сердце. Но дальнейшее зависит только от тебя. — Что… что я должен сделать? — королевский прокурор вцепился в Монте-Кристо так, что пальцы, которыми он ухватился за чужой жилет, побелели. — Валентины нет в Париже. Видит небо, этот город не принес никому из нас счастья. Ты можешь отпустить ее и утешиться мыслью, что твоя дочь не лежит в семейном склепе. Или же ты волен отправиться со мной, чтобы воочию убедиться в ее здравии. Но! — граф взял лицо Вильфора в ладони и приблизил к себе, — ты будешь не в праве решать ее судьбу — она больше не зависит от тебя и свободна в своем выборе. Если она пожелает разорвать с тобой все связи, ты ей подчинишься. Взгляд Вильфора заметался по лицу Монте-Кристо. Он был волен выбирать! Но оба решения жгли каленым железом. Захочет ли дочь увидеть своего недостойного отца? Был ли он хорошим родителем для нее? Что теперь он может дать Валентине, кроме своего обесчещенного имени? Как много вопросов, и ни на один из них Вильфор не знал разгадки. — Жерар… — выдохнул граф, призывая к ответу. Услышав свое имя, произнесенное этим голосом, прокурор вздрогнул, по его телу прошел озноб. Ему вдруг почудился запах моря, далекий, едва различимый. Словно это прошлое дохнуло Жерару в лицо, предлагая вспомнить забытое. Вильфор нервно сглотнул. — Когда мы едем?* * *
Париж, к некоторому неудовольствию Вильфора, они покидали на разных почтовых экипажах и даже в разное время. Граф назначил срок, к которому Жерар должен прибыть в Рим в том случае если он действительно желает увидеть дочь. Страшась опоздания, королевский прокурор приплачивал возницам, чтобы те не жалели лошадей, и прибыл в итальянскую столицу даже раньше на несколько дней. Но Монте-Кристо казалось предусмотрел и это — в гостинице, где им полагалось встретиться, уже был готов и оплачен номер на имя господина де Вильфора. Вечный город не произвел на Жерара никакого впечатления, может потому что за своими тревогами тот мало что замечал да и от гостиницы он не отходил далее чем на пару кварталов, предпочитая сделаться добровольным узником ее осеннего сада. Все мысли прокурора занимала предстоящая встреча с дочерью. Он смел надеяться. Граф словно Спаситель объявился на третий день. Он молча сел рядом с Вильфором, прерывая своим явлением чужой завтрак. Граф был более обычного молчалив и задумчив, неясные печали отчетливо читались на его привычно непроницаемом лице. Подобная перемена несколько обеспокоила Жерара, и он выразил свои тревоги вслух. — Да, мне есть о чем задуматься, — ответил Монте-Кристо, — недавно я виделся с одним старым знакомым. Впрочем, тебе он тоже известен. Я взыскал с Данглара последние долги. И вот месть моя свершилась, но на смену ей не пришло удовлетворение. Наверное, ты был прав, когда говорил, что жажда мщения иссушила меня, потому как теперь в моей душе дыра размером с Бога, и я не знаю, что бы могло заполнить эту пустоту. Когда отмирают корни, что остается дереву? Подобная откровенность поразила Вильфора, но он не нашелся с ответом, лишь сжал в ободряющем жесте чужое плечо, удивляясь самому себе. Граф коротко вздрогнул под этим касанием, как вздрагивает зверь от неожиданной ласки. — Я полагаю мы должны ехать? — тихо спросил прокурор, впрочем, не отнимая руки. Граф медленно кивнул, прикрывая глаза, а когда вновь открыл их, то опять сделался самим собой — холодная маска спокойствия накрыла его лицо. — В Чивитавеккья нас дожидается фелука. Едва бот доставил их к берегу неизвестного Вильфору острова, Монте-Кристо напомнил ему условия, которым прокурор обещал следовать и тот молча подчинился — он слишком далеко зашел, чтобы своей невольной глупостью все испортить. Валентина простила его! Дочь плакала в его объятиях, и он вторил ее рыданиям. Отеческое сердце ликовало. Жива! Граф не солгал. Его Валентина была жива. Более того отъезд из Парижа пошел ей на пользу — казалось ее болезнь уступила средиземноморскому климату, и ее некогда бледное лицо теперь отражало лишь здоровье. Они много говорили — отец и дочь. И Вильфор все удивлялся отчего же они не делали этого раньше. В своей безумной погоне за высоким положением и видимостью доброго имени, он упустил столь многое, а потерять мог и того больше. Граф преподал ему превосходный урок и стоило поблагодарить его за это. Памятуя о своем обещании не противиться воле дочери, Вильфор скрепя сердце благословил Валентину на брак с Моррелем. Ему не особо нравился этот мальчишка, но Валентина любила его, а Монте-Кристо был готов за него поручиться. — Если ты беспокоишься о скромном состоянии юного Морреля, то не стоит, — говорил граф, потягивая кальян, — он унаследует мой дом на Елисейских полях и мою виллу в Трепоре. А если тебе это кажется недостаточным, то и все мои сокровища. И Вильфор задался вопросом, что в таком случае оставит себе граф. — Мне останутся сожаления и то малое утешение, что я совершу благое дело, после всего причиненного мной зла. Прокурор находил странное удовольствие в беседах с Монте-Кристо. Пусть они и носили порой чересчур философский характер и мало напоминали те разговоры, что некогда юные Эдмон и Жерар могли часами вести в полумраке душных таверн. Вместе с воспоминаниями о прошлом приходила грусть, а с ней и неясное томление. Вильфор заново открывал для себя человека, который скрывался под маской Монте-Кристо, и чем больше он узнавал его, тем глубже в его сердце пускала корни привязанность. Иногда их уединение прерывалось появлением Гайде — албанской княжны, воспитанницы, как представил ее граф, хотя в парижском свете ходили совершенно иные слухи об истинной природе их отношений. Гайде была неизменно вежлива и учтива, она не вмешивалась в беседу двух мужчин, лишь находилась рядом. Но Вильфор прекрасно распознал во взглядах, бросаемых ей на Монте-Кристо, отнюдь не дочерние чувства. Княжна была влюблена, и влюблена так пылко, что огонь этой любви не могла скрыть даже темнота ее глаз. Но еще больше взгляды гордой дочери Тебелина говорили о ее ревности. Сквозь дымку кальянного дурмана Вильфор не раз ловил на себе пламенную неприязнь, клубящуюся в глубоких омутах глаз албанской княжны. Своим девичьим сердцем, полным преданной любви наложницы к своему господину, Гайде различала и понимала то, что каждый раз ускользало от внимания прокурора. И это вселяло смуту в его душу. Княжна была молода и красива, она смогла бы составить счастье любого мужчины, что уж говорить о графе, чье израненное сердце больше прочих нуждалось в трепетной ласке взаимной любви. Смел ли Вильфор в очередной раз вставать на пути счастья своего моряка? Смел ли он своей немилосердной рукой лишать его долгожданного утешения в объятиях любящих его? Однажды из своего юношеского эгоизма и слепого благородства он уже совершил подобную глупость. Теперь же он сомневался, что возраст добавил ему ума. В подобных метаниях Вильфор застал вечер четвертого октября. Граф удалился, чтобы встретить юного Морреля, который согласно словам Монте-Кристо, прибыл на остров чтобы искать смерти. Валентина в волнении не находила себе места, и как любящий отец, Вильфор сделал все возможное, чтобы облегчить тревоги девичьего сердца. Но его выверенные прокурорской скупостью слова приносили слабое утешение измученной разлукой душе. А после он и вовсе одернул себя, как смеет он судить о чувствах других, не разобравшись с собственным смятением. Тогда-то и появилась Гайде — у нее нашлись и нужные слова, и ободряющие жесты. Валентина верила речам названной сестры больше чем словам отца. Что ж, то был заслуженный упрек. А после того как Валентина, ведомая своей тоской, приникла к дверям, разделяющим жилые комнаты и гостиную, где вели неспешную беседу граф и юный жених, албанская княжна обратила свои пылающие ревностью очи на прокурора. — Оставьте его, — сказала она тем тоном, которым требуют беспрекословного подчинения, — вы не любите его как люблю его я. Он — господин моего сердца, он — все, что мне осталось под этим небом! У вас же есть ваши дети — даруйте им свою строгую любовь, но его оставьте. Вы не нуждаетесь в нем. Мне же он как воздух. Куда бы он ни пошел, я последую за ним. Оставьте его! — заклинала она и глаза ее метали огненные молнии, — из-за вас его душа страдает. Любого другого бы тронули речи этой гордой юной женщины, но не королевского прокурора. По долгу службы ему приходилось слушать и более пылкие слова, и даже тогда его сердце оставалось равнодушным. Он желал, чтобы ее слова избавили его от владеющего им замешательства, но в то же время он малодушно помышлял, чтобы она отказалась от своей затеи. — Мадемуазель, — начал Вильфор, окидывая Гайде тем холодным взглядом, который он приберегал для судебных заседаний, — мне понятны ваши чувства. Но я знаю его гораздо дольше, чем вы живете на этом свете. Я знал его еще юношей едва старше вас. Вы говорите мне о любви, но что вы можете о ней судить с высоты вашей молодости? Вы говорите, что он из-за меня страдает. Вы считаете, что любовь должна дарить лишь счастье? Значит, по-вашему, она покинет сердце влюбленного коль скоро он потерпит от нее муки? Как вы невежественны, сударыня, но это простительно вашей юности. — Вы не любите его, — шептала Гайде, — не замечаете… Она говорила что-то еще, но Вильфор уже не понимал о ком именно она говорит — о себе или же о графе Монте-Кристо. Все ее слова разбивались о холодное равнодушие прокурора, как разбиваются волны о крутые скалы. Любовь Гайде была цепями. Эти цепи приковали ее к своему освободителю, и этими же цепями она желала сковать и его. Но разве можно заковать море? Бушующее море, чьи волны одновременно и ласкают, и бьют? И в тот момент Жерар пламенно пожелал дать Эдмону свободу. Но не свободу от себя, а свободу выбирать, которой он его когда-то так малодушно лишил. За воссоединением двух любящих сердец Вильфор наблюдал подобно дьяволу, скрытому за ширмой бытия. Он стоял в полумраке пещеры и не вмешивался, пока граф расточал мед своих речей, хотя признаться сердце его дрогнуло, когда тот возжелал смерти. Валентина благодарила графа за свое чудесное спасение и за свою любовь, как порой не благодарят бога. Как вдруг снова вмешалась албанская княжна. Упорству Гайде мог бы позавидовать Сизиф. Приняв скорбный вид, та лепетала что-то о своей безответной любви. И все в Вильфоре замерло в ожидании ответа Монте-Кристо. Нет. В ожидании ответа его Эдмона. — Ты любишь меня? — спросил граф и протянул руки — Гайде, вскрикнув, бросилась в его объятия. На лице ее считалось счастье, но не на лице графа — тот хранил свою траурную маску. — Да, я люблю тебя! Я люблю тебя, как любят отца, брата, мужа! Я люблю тебя, как жизнь. Я люблю тебя, как бога, потому что ты для меня самый прекрасный, самый лучший, самый великий из людей! Граф гладил ее по волосам, как успокаивал бы отец свое встревоженное дитя, но в отблеске его глаз читалась лишь скорбь. — Гайде! — произнес он, — дитя мое! Я истинно желаю тебе счастья. Долг отца выпустить из гнезда оперившегося птенца — дать сыну достойную супругу, а дочери не менее достойного жениха. Прости меня, мой ангел, я не могу быть тебе мужем — цветы не цветут в мертвой земле. И я не оправдал себя как отца — я отсылаю тебя прочь, так, словно это не ранит мое сердце. Прости меня, ибо я не достоин твоей любви. Гайде залилась слезами. Она вздрагивала в объятиях своего господина и не видела какую боль ему приносят ее слезы. Больнее ранило лишь ее признание. И только тогда Вильфор позволил себе выйти из тени. — Идем, — сказал он и коснулся плеча Монте-Кристо, чьи объятия тут же обреченно разжались. Гайде бросилась ему в ноги, но он не смотрел на нее. — Идем! — повторил Вильфор и взял графа за горячую ладонь. Албанская княжна оплакивала свою несостоявшуюся любовь, Валентина утешала ее. Вильфор уводил своего моряка прочь из проклятой пещеры Алладина. На Средиземное море опустилась ночь. И в свои права давно вступило пятое октября, которое так часто упоминал в своих разговорах граф, о котором целый месяц грезил юный Моррель. От берега веяло той терпкой прохладой, которую способно дать лишь морское побережье. Вильфор остановился едва его туфли забавляясь лизнули волны. — Ты помнишь Марсель? — спросил Жерар, не особо надеясь на ответ. — Никогда не забывал. — Я жестоко поступил тогда, и я говорю не о вынесенном мной приговоре. Я говорю о той ночи, что за столько лет не сумел вытравить из сердца, — рука графа дрогнула в руке Вильфора, — я решил за нас обоих и посчитал это благородством. Прости мне мою трусость. Жерар бросил болезненный взгляд на стоящего рядом. Эдмон молчал, глядя куда-то за горизонт. — С высоты прожитых лет я отчетливо вижу, что именно это мое слепое решение обернулось катастрофой, как брошенный в горах камень порой оборачивается лавиной. Ведь признайся я тогда, в феврале не случилось бы допроса, и не был бы приведен в исполнение тот жестокий приговор — ведь ты бы знал меня лучше меня самого, а я бы не посмел усомниться в тебе… — Но тогда мы бы не стали теми, кто мы есть сейчас. — Не стали бы… — эхом повторил Жерар, где-то внутри себя окидывая взглядом прожитую им жизнь. — Возможно я и теперь покажусь тебе жестоким. Но ты даровал мне выбор, и я отвечаю тебе тем же. Я не буду кричать о любви, как это делала твоя несчастная воспитанница, потому как то, что связывает нас, совершенно не похоже на то, о чем пишут пьесы и слагают баллады. Мы слишком сильно ранили друг друга, чтобы теперь забыться и в притворной нежности зализывать друг другу эти раны… Я уступлю любому твоему решению. С этими словами внутри Вильфора что-то оборвалось. Натянутая — между далеким прошлым и таким бесконечно близким сейчас — струна наконец-то не вытерпела натяжения и лопнула. Он судорожно вдохнул и крепче сжал ладонь Эдмона. Граф позволил себе улыбнуться, но уголки его губ так и остались опущенными. — Я поступил бы эгоистично, призывая тебя остаться, — тихий голос Монте-Кристо вплетался в шорох прибоя, — но в Париже тебя ждет отец, которому необходима твоя забота, и сын, коего ты должен воспитать достойным человеком. Ты нужен слишком многим, Жерар. А скромный моряк в моем лице может и подождать. В конце концов, я прождал двадцать три года, чтобы вновь увидеть тебя. Вильфор до боли зажмурил веки, пытаясь обнаружить в себе смирение и не находя его. Он обнял графа как когда-то обнимал Эдмона Дантеса, правда теперь в этих объятьях сквозила горечь. Граф пах крепким табаком, восточными духами и солью, но Вильфор не был уверен, что это не соль его предательски выступивших слез.* * *
В начале октября в Ливорно еще тепло, даже немного жарко. Солнце преломляется в неспешных волнах Лигурийского моря, а легкий ветер разносит соленую влагу по старинным улочкам. Этот город неуловимо напоминал Вильфору Марсель и, наверное, именно поэтому он неизменно выбирал этот тосканский порт для своего ежегодного отпуска. Он даже приобрел небольшой дом на холме, где с балкона открывался прекрасный вид на бухту. В пятый день месяца королевский прокурор, следуя заведенной привычке, просыпался с восходом солнца и окидывал долгим взглядом расположившийся внизу порт. Его глаза с жадностью рассматривали паруса и флаги, теряющиеся в утренней дымке. Вильфор мог часами сидеть на балконе и наблюдать как приходят и уходят суда. Раньше он брал с собой книгу, чтобы коротать долгое ожидание, но едва ли переворачивал и страницу. Он ждал и надеялся. Его душа целый год томилась в застенках парижского Дворца Правосудия, чтобы вдохнуть полной грудью соленый воздух побережья Тосканы и увидеть, как на рейд встает знакомая до мельчайших деталей стройная яхта. И едва очертания этого судна появлялись на горизонте, как Вильфор с замиранием сердца спешил в порт. Там в шумной сутолоке, среди разнообразной иностранной речи он неизменно встречал своего Синдбада. Пропахший насквозь солью морей, он привозил с собой дыхание востока и очередные невероятные истории, которые уже вечером будут рассказаны в компании бутылки или двух хорошего вина. С наступлением утра его моряк не исчезал, как исчезает на заре томительный сон. Наоборот он уподоблялся Шехрезаде, обещая все новые и новые ночи. До тех пор, пока Жерар будет готов их делить.