***
Зоммер была на удивление нелепой женщиной: не менее нелепой, чем её родители, которые окрестили её таким именем, несмотря на то, что от неё за километры разило крещенскими морозами и снегопадами. И всё это с приторно-цветочным налётом, будто так и надо — будто за ней не тянулся мертвецкий холод, сдирающий мясо с костей, и сама она не была бледной, как талый снег.Из руки — в рот, Из твоей руки — в мой рот, Эта дрянь тебе соврёт.
Она приехала в отель почти сразу после смерти мужа, который слёг пластом со свинкой, а через неделю — свалился в гроб под бурные аплодисменты родственников и горький смех его жены. — Он всегда знал, как нас развеселить, — лепетала Зоммер и натужно вздыхала, правда, вовсе не от горя: от того, что Тилль вжимал её, промокшую и вздрагивающую, в холодный скользкий кафель между двух купален. Было только раннее утро, там ещё не включили свет. В их головах тоже не включили свет. Кажется, накануне этого глупого представления — в котором Тилль ощущал себя не то совершенным подростком, впервые облапанным за причинное место, не то старым извращенцем, покусившимся на не очень красивую, но вдову, — Зоммер слонялась по третьему этажу, как умалишённая, и покусывала свежеиспечённый брецель, размазывая бордовую помаду по мякушке. А Тиллю было просто скучно. Делать вид зажиточного бюргера и довольствоваться просторным номером, раскачиваясь в кресле-качалке, оказалось уж слишком неинтересно, — но вот в одночасье стать деревенской детиной нравилось ему куда больше. — Любезная фрау... — обратился он к Зоммер, что, вздрогнув всем телом, посмотрела на него и глупо захлопала коровьими ресницами. — Кальтер. — Прекрасно, — он скривился и от её имени, и от того, что эта женщина всё так же воняла, точно хренова клумба жёлтых лилий. — Не хотите выпить пива? — С мужчинами не пью, — вдруг вздёрнула она прямой нос. — С чего Вы взяли, что я мужчина? — спросил Тилль очень серьёзным тоном, глядя на Зоммер исподлобья, пока она со скрываемым интересом рассматривала его леопардовую неглаженую рубашку. — А кто Вы? — Тильзитер. Заполненный до краёв маскруг. Сначала в его номере, потом в её, где-то на лестнице между этажами одна из кружек всё-таки брякнулась — тогда они по очереди пили из уцелевшей, после благополучно оставив её у туалета в фойе. Тилль только краем глаза заметил, как Леонор с мечтательной улыбкой смотрела ему вслед, пока он захмелевший уводил не менее хмельную даму в сторону отстроенных купален. — Развлекайтесь, герр Линдеманн, — врезалось ему в затылок насмешливым шёпотом, но почти сразу эта стрела пролетела насквозь, вонзившись в стену. Сейчас он вонзался в распалённое жаром и алкоголем тело, что всё время сползало вниз по запотевшей керамической стене, и которое он перманентно подхватывал за пухлый зад. От Зоммер ныне пахло хлоркой и пóтом, потому что в попытке избавиться от мерзкого запаха духов Тилль несколько раз макнул её головой в остывшую воду. Зато она, кажется, протрезвела — раз смущённо вздохнула, когда с неё слетели хлопковые трусы. Солнце запекло ему макушку. Или Зоммер так остервенело трепала его за чёрные с проседью волосы, — Тилль едва мог понять: только шипел, когда она неосторожно дёргала титановые штанги, воткнутые в бровь, и угрюмо дышал ей куда-то в шею, каждый раз сбиваясь с ритма. — Да иди ты к чёрту... — тяжело выдохнул он, уткнувшись носом ей во влажную грудь, так и не сумев кончить. Надо же, какая трагедия. От вялых объятий Зоммер Тилль окончательно продрог. — Солнце светит, но не греет, — зачем-то прошептала она, смотря утомлённым взором в приоткрытое под потолком окно. — Ты меня тоже не греешь, Зоммер, — недовольно проговорил он, грубо и со злостью чмокнув приоткрытый напротив рот. Руки опустились. Вместе с ними и сведённые за поясницей лодыжки Зоммер стали сползать вниз, и она, ойкнув как-то по-телячьи, плюхнулась на пол прямо перед Тиллем и поджала под себя синеватые голени. — Ты только не уходи, — схватила она его под коленями, и от такого рывка Тилль еле устоял на коченеющих от холода ногах, упёршись вспотевшим лбом в кафель. Он как-то грустно смотрел вниз в её сверкающие снежинками глаза, и его морозило, — а потом озноб пробил позвоночник, когда он слишком резко почувствовал сухие и колючие губы на члене. Может, так даже лучше. Может, так даже больнее. Два дня он торчал в номере, пытаясь поцеловать одиночество, два дня дышал в замочную скважину, подглядывая за неторопливо расхаживающей по коридору Зоммер в болезненно-жёлтом платье. Холодно и больно. Только рот у этой Зоммер слишком уж горячий. Лишь после, выпотрошенный и потирающий кровоподтёки внизу живота, он выйдет к Леонор — и кинет ей пластиковую карточку. — Хотите продлить? — Да, ещё на неделю...***
— На сколько ты продлил? — с плохо скрываемым возмущением интересовалась Неле, и Тилль только глупо улыбался, разглядывая себя в зеркале.Из руки — и сразу в рот, Из моей руки — в мой же рот, Сердце кровь в груди прольёт.
— Всего-то на две недели. Я приеду сразу же, как истечёт срок! — Пап, — она вздохнула и наверняка поджала губы. — Рихард вчера заезжал, он обеспокоен. — Накручивает, — тут же выплюнул Тилль, подкуривая очередную сигарету. — А мне так не показалось. Неле замолчала, и, кажется, эта тишина в трубке длилась непозволительно долго, потому что от неё в ухе уже начало пронзительно свистеть. Бешенство. Молодой и озлобленный: из зеркала на Тилля глядели поддетые младостью и азартом глаза, — ему снова тридцать, и он хочет умереть в пятьдесят от цирроза печени. — Папа, с тобой всё хорошо? — неожиданно раздался детский напуганный голос, искажённый телефонной связью, и сердце скукожилось, пропустив удар. — Милая... Он запнулся, пальцы жёстче сжали сигарету. По ту сторону — размеренный выдох, но и он под конец сорвался; Тилль фальшиво усмехнулся, и ладонь ощутимо дрогнула, когда он попытался затянуться чёрным дымом. — Конечно, со мной всё хорошо. Я же у тебя сильный, да? Перед другом надо махать на всё рукой. В глазах дочери надо быть сильным, — особенно перед ней. Чтоб она не подумала лишнего, а лучше, чтоб вообще не думала ни о чём — и не трогала ничего: ей нельзя этого ни в каком возрасте, иначе этот дрожащий в страхе и беспокойстве голос будет душить его в самых жутких кошмарах. В самых жутких дневных мыслях, точно ледяные капли, будет бить в темечко детский лепет. Женский лепет. Женский плач. «Тилль...» Тук-тук-тук! Старик, мы видим твой испуг! «Ублюдок!» — Папа! — он едва не подпрыгнул на месте и обнаружил себя стоящим над открытой дорожной сумкой. — Ты долго в трубку молчать будешь? Тилль собирался наведаться к скромной кухарке, имя которой он благополучно забыл, зато хорошо помнил, как она последние несколько дней выдавала ему вкуснейшую выпечку и щедро поливала глазурью пончики. Надо бы её отблагодарить. Чтобы кровь хлынула из носа. — Чёрт, прости... М-м, слушай, мы когда сумку собирали, ты не помнишь, куда я положил свой пиджак? Не могу его найти. — Какой пиджак? — А, да такой, ты его знаешь! Коровий, чёрно-белый... — Коровий... — хмыкнула Неле, а потом вдруг металлическим голосом спросила: — Ты что, забыл? — О чём забыл? — он почти не вслушивался, продолжая рыться в сумке. — Пап, ты его прожёг. Сигарой. Ещё на той фотосессии... Господи, когда она была? Ну, не важно. Ты же мне сам рассказывал, что выкинул его, потому что не смог зашить дырку. — Не угадала! — его самодовольный тон, а пальцы тем временем скомкали воротник пёстрой ткани. — Малыш, я привезу с собой целую корзину брецелей! — Не набивай так ими полный рот.***
Жарко, — стекло оказалось больно жадным до тепла человеческого тела, и кровь вскипала от вскриков и натужного мычания сквозь сомкнутые губы Лайне, что Тилля очень веселило.Из руки — в рот, Из моей руки — кому-то в жадный рот, Зову и жду тебя уже который год.
Он набрецелился к ней, надев тот самый коровий пиджак с короткой и колючей мыслью о Зоммер, — которой при всех её холоде и цветочной вони всё же удалось зажечь фитиль между его бёдер и воткнуть в зрачки два дымящихся огонька, — и резвой походкой шёл вдоль пульсирующего красным коридора на седьмом этаже, нанеся на всклоченные волосы побольше гуталина. Тоска по юности повыше. Ещё неделю назад, в лифте, эта фраза Леонор уколола что-то в груди, да так больно и точно, что Тилль, прежде чем переспросить, судорожно вздохнул. Он совсем не понял, что только что услышал. А Леонор только одарила его улыбкой, от которой пахло сильными успокоительными: — Я говорю, повыше вид из окна красивее. А затем металлические створки захлопнулись прямо между их лицами, и через резную решётку угадывались холодные голубые глаза. Две чёрные точки, облачённые в ледяные одежды — две каменные пики, покрытые замёрзшими слезами путников, что взбирались по ним. Горы, которые Тилль наблюдал из окна своего теперь дешёвого номера и которые с каждым выдохом всё размывались и запотевали. Прямо как вздохи Лайне, отражавшиеся на некогда стерильном, а теперь вымазанном в сыром тесте стальном разделочном столе. Мясник Вендиша. Определённо, Тилль разделал на части её душу, бросив пару ласковых слов, а следом за ней и тело, как только нагло вторгся в него, распластанное и за загривок придавленное к гладкой поверхности. А ведь ещё пять минут назад Лайне щедро посыпала этот стол мукой и выставляла пухнущее на дрожжах тесто. — Если я не ошибаюсь, Вам брецелей? — спросил Ганс в таком же брючном костюме, как и у Леонор, как и всегда, в одно и то же время, в пятницу, когда Тилль подходил к маленькому прилавку на первом этаже, чтобы сделать заказ. — Их, Ганс, — кивнул он, нетерпеливо одёргивая лацканы, а затем хотел добавить: — А... — Лайн!.. — но Ганс оказался куда проворнее, крикнув имя кухарки до треска в голосе и сорвавшись лишь на последней букве. В тот короткий миг Тилль всеми силами пытался сдержать улыбку и не хлопнуть себя по лбу, — ну точно, Лайне! Как он мог забыть? Ведь ещё совсем недавно собирался натаскать ей льняных цветков из клумбы с другой стороны отеля и сбрызнуть их аэрозолем с ароматом горной свежести — вот и готов букет из полевых «роз»! Но сейчас всё ненужное снова утекло из головы через рот вместе с гортанными стонами, через ноздри, откуда резко вырывался горячий воздух, и через уши, куда заползал прерывающийся голос. Лайне... Зачем ей дали имя? Да ещё и такое заземлённое, с отчаянной надеждой, что когда-нибудь её родители смогут понянчить внучков. Зачем вообще женщинам дают имена? Будь они все безымянными, Тилль бы с огромным удовольствием звал бы каждую, как самого себя, — от большой любви, исходящей из такого же большого сердца, и так было бы в разы проще жить. Тяжело жить. Всем нравится именно это — ощущать, как плечи тянутся к земле под тяжестью рухнувшего на них неба. Было бы так просто, будь все в разы проще... Впрочем, проще гроша в собственном кошельке были только его нравы. Но Зоммер и Лайне оставались: одна с остервенелым желанием пиявкой присосаться к его паху и вторая, что что-то причитала про детей с васильковыми глазами и чёрными волосами. — Попросила бы что посложнее, — хрипло рассмеялся ей Тилль на ухо и тут же вжался крепким поцелуем в белёсую от муки щёку. Перламутровый скакун, пущенный резвиться в слишком огромном для него поле: как бы он не переломал себе копыта, споткнувшись об остроконечные ромашки с чёрными сердцевинками. Треск костей и скрежет. Ещё раз. «Приходи скорее. Я не знаю, что мне теперь делать... Тилль?» Ещё один скрип. Лучше бы Лайне, что сейчас в оргазмической лихорадке елозит по столу, принимала таблетки к ужасающему разочарованию её безутешных родителей. «Спрячь письмо, не хочу его видеть». — Леонор, а продли-ка ещё на недельку-две.***
Пульсирующий красный надоел: в металлической майке-кольчуге было неудобно ходить по отелю и заглядывать в чужие номера, потому что живот под ней чесался и одна из лямок всё норовила соскользнуть с плеча, — и от ритмичных толчков она шлёпала о голое и покрытое испариной тело, как пневматический молоток. Уже в понедельник кольчуга валялась под стойкой ресепшена, разъеденная ржавчиной и, кажется, пивом.Из руки — в рот, Из кривой руки — в прогнивший рот, Вместо слёз из глаз струится пот.
Во вторник Тилль ещё серебрил перед зеркалом смоляные волосы и прятал красные от недосыпа глаза за тёмными очками, — вскоре он уронил их в айнтопф на втором этаже и с абсолютно детским любопытством наблюдал, как какая-то женщина крайне сурового вида давилась, пытаясь достать отвалившуюся дужку из горла. — А Вы с таким энтузиазмом только пластмассовые вещи глотаете? — тогда она посмотрела на него округлившимися глазами, хватаясь пальцами за шею. Когда в женской уборной он спешно расстёгивал ремень на дерматиновых брюках, тоже вдавливал пальцы в её истерзанную поцелуями-укусами шею: под ладонью нервно билась толстая вена, — спустя мгновение что-то не менее толстое проталкивалось всё глубже в сжимающемся горле; с тихим истеричным смешком Тилль упирался в застрявшую в плотской мякоти дужку своих солнечных очков. Надо бы передать её в травмпункт: кожаные вещи она глотала так же неуклюже, как и пластмассовые. С пятницы апатия носилась за Тиллем по пятам: каждый раз, когда его взгляд натыкался на пейзаж в сияющей дымке за окном, она с разбега впрыгивала в номер и вешалась на него, впиваясь острыми ногтями в шею и колотя пятками по бокам. Совершенно чокнутая женщина: он валился с ней в скрипучую кровать и трахал до потери пульса. До беспамятства. Окна зашторены — вольно. К следующей неделе в коридор четвёртого этажа он вышел уставший: с выбеленными волосами и размазанной чёрной подводкой под глазами. «11:30... Я чувствую, следовательно, к сожалению, я существую». Стоп... Куда пропали среда и четверг? — Смените вектор, герр Линдеманн, — посоветовала Леонор, пока он стоял на коленях перед стойкой ресепшена, уронив на прохладную берёзу голову и закрыв её руками. — На что? — прогудел его голос спустя минуту молчания. Леонор почему-то тоже молчала. Тилль вдруг снова ощутил, как она попыталась захватить его плечи в требовательные объятья, — он тотчас же вскочил с пола, в упор смотря на Леонор. К его разочарованию, она стояла недвижимая и только лишь мило улыбалась. Синий брючный костюм в серую клетку. Синие глаза с серыми кругами под редкими ресницами. — Где Ганс? Он же ни черта не делает, — затараторил Тилль, закатывая отрывочными движениями рукава рубашки. — Мне почему-то всегда кажется, что ты здесь единственная работаешь. — Просто я всегда набиваюсь на ведущую роль, когда узнаю о Вашем приезде, — пожала она плечами. — Всё или ничего! Он выбирает всё. Линия, подчёркивающая это слово в договоре, была самой жирной из всех. — Выбор очевиден! — прихлопнул он по стойке и воодушевлённо продолжил, щёлкнув ногтем по золотистой рамке бейджика на своей груди: — Говори, где тут у вас кладовка. Буду горничной! Тилль заплатил вдвое больше за новый выделенный ему номер под лестницей на первом этаже и втрое больше за коврик размером дециметр на дециметр под ногами, на котором с удовольствием топтался, встречая у парадной гостей. Багажную тележку нагружали всякой чушью: дорогими и не очень сумочками, выделанной кожей и паршивым кожзамом, кто-то даже кидал поверх платья, сверкающие тысячью огней стразов, и костюмы, коим впору бы лежать в самом дальнем углу шкафа. Женщины, к которым Тилль наведывался, дабы передать багаж и прибраться, совсем не стеснялись его присутствия: наоборот, он украдкой замечал, как пристально они следили за ним, протирающим тряпкой полки с искусственными засохшими цветами и корешками книг с выдранными страницами. Ну, конечно же, они смотрели: он отжался у двери номера раз пятьдесят, а, может, и все сто — просто, чтобы мышцы на руках и спине стали рельефнее. — Вы давно здесь работаете? — Давно, — кивал он. — Странно... А мне казалось, ещё неделю назад я видела Вас в холле при полном параде. В номера он стал приходить при полном параде. Леонор стояла перед ним в коридоре. Она голая — Тилль моргнул — она одетая. Всё тот же синий брючный костюм в зелёную клетку; золотой бейджик на груди с фамилией — уже почему-то «Линдеманн». Она с ужимкой подавала ему ручку пылесоса и вкладывала в руку чёрный провод, который почему-то тянулся на весь коридор и даже заворачивал за угол, а Тилль, пытаясь скрыть улыбку, стоял, прижавшись к ней, как наркоман к наркоторговцу, и остервенело впихивал ей в пальцы купюры напополам с карточкой. В тысячу раз больше, — знать бы ещё, за что уплатил. Удивительное чувство! Ему так нравилось врываться в чужие номера, когда ему вздумается, и бить вазы перьевой метёлкой, чтобы затем пустить пыль в глаза очередной постоялице. Пульсирующий красный действительно надоел... Пусть тогда воспрянет прогорклый серый! Излишнее внимание всё же раздражало Тилля: бывало, зайдя в номер, он хватался за всю ту же тряпку и, уведя встрепенувшуюся женщину в тёмную комнату, плотно обматывал ей всё лицо влажной и пропахшей застоявшейся водой тканью, покрытой катышками, оставляя только узкую щель под носом. Обычно они мычали и брыкались, особенно, когда он стаскивал с них одежду, а затем оборачивал в наэлектризованную простынь — так они походили на богинь. Искусство. Искусственное. Но Тилль всё равно звонко шлёпал их по заднице и подталкивал в спину. — Давай, шуруй на кухню, уюта хочу. И под звуки громыхания посудой и тщетных попыток зажечь конфорку он засыпал на диване — с ручкой пылесоса на животе и метёлкой для пыли между колен. В миллион раз дороже, — вспомнить бы, как выглядит этот пресловутый уют. Всё-таки надо было брать больше денег в дорогу.Тилль?
Я?
***
На утро снежная лавина обвалилась с покатых горных плеч и запорошила белым искрящимся месивом балкончик разума, который Тилль забыл закрыть на ночь. Холодное и белоснежное заползало в комнату. Он уже больше трёх недель не был горничной, как того пожелала Леонор, зато он довольно часто бывал с горничными — а потом выставлял их из номера, обыденно обмотав им тряпкой лица.Изо рта — в руку, Из моего рта — обратно в твою руку, Не верю я больше в любовные трюки.
Холодное и чёрное ползло по коже. Гангрена. Отсохли руки, отвалились ноги, и, кажется, стала крошиться грудь или же что-то в ней: Тилль точно не знал, только периодически кашлял пеплом в кулак и думал, что это от престарелых папирос, но всё равно продолжал затягиваться суфлейным дымом сигар. Он провалялся в номере чёрт ведает сколько, разлёгшись на столе этаким сосудом порока и подложив под голову скомканные исписанные бумажки. И лежал бы так дальше, если бы руки и ноги вновь не прилипли к телу, — Тилль уже всерьёз задумался, как от них откреститься. — Какая рифма к слову «любовь»? — спросил он, тупо и упорно вглядываясь в нависший над ним потолок. — Ну... «Кровь»? Эта дурочка, чей влажный рот нельзя было оттащить от большого пальца на ноге Тилля, так самозабвенно она обсасывала его, наверное, слишком уж ласково была обозвана Белоснежкой: она вылезла из растёкшейся ледяной корки, что упала с гор, и с тех пор не покидала номер Тилля — спала под его кроватью, жила на нём, прыгала на его шее. Но вот ледяная корка вокруг её мозга так и не растаяла. Предмет личного потребления. Тилль с горечью выдохнул и при попытке лечь назад ударился затылком о стол. — Все вы так отвечаете, будто других слов в языке нет, — проворчал он и ощутил, как на голове тотчас поседела прядь волос. — Я тебя не понимаю. Чего ты хочешь? — Ничего не хочу. Занимайся тем, чем занималась. На следующий день первый этаж отеля затопило талой водой из-под двери номера Тилля: он проснулся с мокрым и помятым лицом, с губами, что болели и стянулись от солёного порошка, засохшего на окаёмке. Белоснежка, что скрашивала его досуг своей тупостью, куда-то пропала — вместе с тряпкой для пыли, которую он забыл на подоконнике. Леонор тоже нигде не было: когда он спустился вниз, утопая по щиколотку в настолько стылой воде, что она гирями вешалась на стопы и раздирала каплями кожу, оказался в совершенно пустом фойе. Ни души. Только чёрные скользкие угри путались у него под ногами. — Мне иногда кажется, что ты зря купил себе телефон... — стиснув зубы, порывисто выдохнул Рихард на том конце провода, пока Тилль стоял как вкопанный у ресепшена, прижимая к уху трубку и чувствуя, как мерзкие склизкие рыбы ползли по голеням, обвивались вокруг них и нещадно душили. — Ну ты ещё в трубку помолчи! Тилль! — Да чего? — взъелся он тоже. — Я же сказал, что у себя отдыхаю. — Это твоё «у себя» уже по всему миру расползлось. Ты где вообще? — Дома, — пожал он плечом; вздрогнул — рыба укусила в колено. — Ты уже вернулся из отеля? — Рихард вдруг замолчал, и в трубке раздалась какая-то возня. — Я звонил Неле буквально вчера, она мне сказала, что на квартире ты не появлялся. — Ну... За спиной раздались всплески, на периферии глаза замелькала голая женская фигура со странной белой маской на лице, словно въевшейся в кожу. От воды, затопившей целый этаж, в одночасье не осталось и следа — Тилль стоял босиком на абсолютно сухом и тёплом ковре. Только вот трубка внезапно взорвалась молодым звенящим голосом. — Тилль, приезжай в Берлин! Пожалуйста! Ты должен это услышать, это бомба! — снова скрежет, треск, голос превращался в какое-то бульканье, которое Тилль силился разобрать, пока наконец не поморщился от повалившего из отверстий трубки сигаретного дыма. Заговорил уже Рихард-контролёр: — Тилль, ты долго там торчать будешь? Сколько можно! — Я... Да не визжи ты, всё нормально, — он нахмурился и оправил на себе спортивный костюм, глядя в зеркало. — Я приеду. — Когда? — Скоро... Не знаю! Я перезвоню, — в ответ он вновь расслышал только прерывающийся щебет и быстрое щёлканье, будто какая-то шестерёнка не могла провернуться в механизме. — Рихард, ты меня слышишь? — Знаешь, у тебя такой глубокий голос, и тембр приятный... Никогда не думал о том, чтобы стать вокалистом? Есть тут у меня одна мыслишка, — с налётом серьёзности произнёс Рихард, и Тилль тихо выдохнул. — Чудно. Засядьте пока в студии, а я попозже подкачу. Так сойдёт? — Ты мне ещё что-то предъявлять будешь?! Да если бы не я, ты бы и дальше сидел в этой своей дыре и плёл сраные корзинки! — Ну, думаю... — Тилль запнулся, вставая к отражению вполоборота. — Ладно, хорошо, я постараюсь через неделю приехать. — Ненавижу тебя! Ненавижу вас всех! — лениво согласился Рихард, и Тиллю послышалось, как он постучал пачкой сигарет о стол. Затем, окончательно смягчившись, спросил: — Как купальни? Был там? — Да, неплохо... Там приятный летний орнамент на плитке. — А на его фоне — твои мокрые волосатые ноги! — загоготал Рихард, вспоминая ту фотографию, которую Тилль прислал ему спустя пару дней после прибытия в отель. — Я знал, что тебе понравится, — ухмыльнулся он, подходя к зеркалу ближе. — Всё, Рих, отстань от меня, а то прилип, как банный лист... — Ещё чего! Я тебе завтра позвоню, понял? Линдеманн, ты от меня не отделаешься, пока не приедешь. Когда Тилль кинул телефон на кровать, он едва не угодил в голову спящей девушке; он уже и не помнил, откуда она тут взялась и что он с ней делал, видел лишь медленно наливающиеся красными, синими и фиолетовыми красками кровоподтёки на её округлых бёдрах и прямых плечах. А когда повернулся, наткнулся на самого себя: он едва заставил себя встать с постели, ведь ещё полчаса назад из последних сил выбросил из себя жизнь на грудь этой безымянной незнакомке, а после припёр её к стенке, вжавшись всем существом в её нескладное тело. Устал. В голове ничего не укладывалось. Что-то не так. Тилль не чувствовал — знал наверняка и оттого сильнее хмурился: когда смотрел на своё слишком чёткое отражение, когда смотрел вниз на своё отражение, когда просто смотрел вниз, — на шершавые пальцы и мясистые ладони, на выглядывающие крепкие лодыжки и стопы, на тёмный синяк, что разросся до невероятных размеров над правым коленом. Что-то не так... Что-то точно не так, но почему-то Тилль упорно спихивал любые сомнения на ночные кошмары и гипертрофированные образы оттуда. Всего лишь глаза отвыкли от вида обычного человеческого тела — это же нормально для человека его возраста и воображений. А сколько лет его фантазиям? Тридцатьтричетырешестьдесятсорокшестьдвадцатьодинпятьдесятвосемьдвенадцать Всё так. Тилль провёл рукой по лицу и принялся натягивать на себя спортивный костюм с золотистыми вставками. — Вам очень идёт, — раздался голос Леонор позади него, и скрипнули пружины на кровати, точно она встала с нее и аккуратно подошла к Тиллю на носочках. — Не желаете продлить? — А что, уже неделя прошла? — схватился он за кошелёк без задней мысли и развернулся к Леонор на каблуке. — Неделя? — она мягко улыбнулась. — Номера на неделю Вы брали ещё в начале своего приезда сюда, а этот номер Вы сняли на три месяца. Рука с купюрами нервно дрогнула — но тут же впечаталась в чужие ладони. — Точно, я забыл. Продли на всю сумму. — Как и в прошлый раз... — перед глазами пульсацией мигали её растянутые губы. — По Вашему велению и моему хотению, герр Линдеманн.***
Тилль сидел на полу в коридоре, вглядываясь в стену напротив, которая вся была исполосована узорами, цветами и точками, и от всего этого ужасно болела голова, а в глазах картинка плыла куда-то в сторону. Кажется, за всё время, что он провёл здесь, обошёл вдоль и поперёк каждый этаж и номер, а в них — облюбовал каждый угол и опробовал кровать на скрипучесть; кошелёк заметно похудел, на телефон приходили многочисленные звонки и сообщения от банка. А ещё от Рихарда, на чьи вызовы Тилль не отвечал из какого-то сумасбродного принципа. И от Неле — ему просто было стыдно смотреть на фотографию её контакта.Из руки — в рот, Из моей руки — в твой рот, Не приручить того, кто всё равно уйдёт.
Телефон вскоре пробил лобовое стекло единственной припаркованной машины — его машины, — потому как с размаху был выкинут в окно, ровно так же, как и желание обнимать женщин. На ласку они все как одна реагировали до боли странно: порой в Тилле просыпалась эта забытая всеми потребность близости без всяких подтекстов, тогда он обнимал женщину, что стояла к нему спиной, одной рукой обхватив плечи и другой сжав талию, и прикладывался лицом к задней части её шеи. В такие моменты он даже старался не дышать, не двигаться резко — лишь только плавные покачивания с боку на бок и рвущийся сквозь сомкнутые губы голос, готовый начать петь старую колыбельную. Умиротворение, которое никому к чёрту не сдалось. Женщины в этих объятьях начинали всхлипывать и едва сдерживали рыдания, обильно брызжа слезами из глаз, будто с минуты на минуту Тилль собирался их зарезать кухонным ножом. Быть утопленными в подушках до хрипов из-за недостатка воздуха нравилось им куда больше: они счастливо смеялись, довольно охали, когда он гнул их ровные тела в кривые, ломаные и безобразные линии, а затем, не церемонясь, проникал в самое нутро, со злостью вцепившись пятернёй в их затылки. А Леонор стояла в дверном проёме и наблюдала за его рваными движениями. — Будете продлевать? — молоток прилетел ему в висок. Дыхание спёрло; в горле застряло короткое слово, которое Тилль уже очень давно хотел сказать, но вместо него продолжал судорожно отсчитывать евро — и каждый раз сбивался со счёта. — Будете продлевать? — будет будет будет Тилль швырнул ей деньги через всю комнату и тут же сдавил женские бёдра, продирая ногтями нежную кожу, — и его уши оказались в вакуумной ловушке томных вздохов. Как-то холодно. И одновременно жарко: центр ладоней горел так, будто его насквозь прожигал столб огня, но вот кончики пальцев были ледянее мозга Белоснежки, которая оказывалась под ним с удивительной периодичной точностью. Что-то ноги мёрзнут... Плечи колотит дрожь. Спортивный костюм с него стащили ещё на подходе к номеру. Жадные пальцы рвали все замки и застёжки, под ними зубья молнии разъезжались против воли, с волос стягивали плёнкой налипший гуталин, и, вопреки плещущемуся ужасу в глазах, окрашивающему радужку в резко-изумрудный цвет, Тилль со всей пылкостью отвечал на злые поцелуи чужих губ, чувствуя, как по щеке скатывается кровавая капля из брови, откуда с мясом выдрали пирсинг. Плевать на костюм — он же артист! Залив лицо и грудь портвейном, он содрал с карниза красный, исписанный узорами тюль и повязал себе на шею. Пионер. Пульсирующий красный умер — ему на смену пришёл блекло-бордовый. Прогремит же представление на весь чёртов отель! Срывающийся выдох обжёг колени. Тилль всё смотрел на стену напротив и крепче сжимал горлышко бутылки, алкоголя в которой всё не убавлялось, сколько бы он ни отпил. — Герр Линдеманн? — разнёсся над ним тихий голос, и он чуть не взревел — кошелёк остался в номере. — Буду продлевать.***
Леонор, кажется, была слепой. Тилль не был уверен в этом до конца, особенно, когда вглядывался в кристальный блеск её голубых глаз с лиловым отливом, но порой она выбешивала его своим улыбчивым безразличием.Из руки — в рот, Из твоей руки — и не в мой рот, Что-то любовь ко мне совсем не идёт...
Когда бы он не спустился на первый этаж, Леонор стояла за стойкой, точно её ноги паяльником приварили к полу, и что-то строчила на пожелтевшей бумаге. Издалека Тиллю казалось, что она выводила неаккуратными чернильными стежками стихи с намеренно сбитым ритмом, но когда подходил ближе, вчитывался лишь в каракули: полнейшую чёрно-синюю неразбериху — паутину из искажённых слов и представлений. — Что за название — «Нет»? — склонился он как-то у её плеча. — Тут хрен пойми что начеркано... Ты так себе это слово представляешь? — Я себе так представляю людей, которые слишком редко это слово произносят, — щёлкнула Леонор ручкой. — Ваш поэтичный гений задет? — Да мне вообще по фигу, — отмахнулся Тилль и пошёл от ресепшена в сторону купален, куда, впрочем, идти и не планировал. На «нет» — и суда нет. Но очень уж хотелось растормошить тихую гавань Леонор, дабы грянул этот суд над ним — покусившимся на чужой покой. Очень хотелось... Но Леонор, видимо, не умела смотреть в оба своих прекрасных глаза. Тилль провоцировал её почти с первого дня приезда в отель, и от того, как часто он ходил от номера до стойки в фойе, в ковре вскоре продавилась основательная тропинка под стать его походке вразвалочку. Леонор молчала. Тогда он начал с малого: приходил на этаж в одном только замшевом плаще, не забыв подвести глаза тушью, а потом к чертям размазать её, чтобы выглядело дерзко и вместе с тем брутально. Плащ не запахивал — даже больше раскрывал его и ходил перед Леонор, уперев руки в бока. — Ох, герр... — она вздыхала, прикусив губу, а Тилль намеренно подходил ближе, зарясь на неё с острой улыбкой. — Простите, но Вы что-то потолстели... У Вас живот так раньше вперёд не выдавался. Тогда ухмылка с лица спадала. Он с позором и угрюмостью кутался в плащ, застёгивая его на все пуговицы и молнии, и уходил прочь, прихватив из корзинки у стойки бутылку пива. Но на следующий день он спускался вновь. И вновь. И вновь. Ещё раз. Ещё один скрип — его сердца и ступенек под ним. Тилль специально напивался, утрамбовывая в себя алкоголь, даже когда тот лез обратно, и всё равно он не пьянел достаточно, чтобы не обращать внимания на Леонор, которая в его сторону и вовсе не смотрела. А ведь пока в голове задорно булькала водка, Тилль на четвереньках ползал по первому этажу, лаял, скулил, переворачивал журнальные столики, а потом с хмурым видом поднимался на ноги и, подойдя к Леонор трезвым маршем, сплёвывал ей прямо на туфли. — Желаете ещё шнапса, герр Линдеманн? — улыбалась она ему. — Желаю, чтоб ты упала с лестницы и свернула себе шею. — Всенепременно, — кивала Леонор, а Тилль удручённо вздыхал и возвращался в свой номер, по ночам — он надеялся, что в те моменты были именно ночи, ведь за плотно закрытыми шторами не разбирал ни времени, ни солнечного луча — слушая, как тело с грохотом падало с лестницы, а затем поднималось по ступенькам опять на самый верх. Неубиваемая тварь. Надо было брать ружьё. — Чем я могу помочь Вам и Вашей спутнице? — всплывала её доброжелательная рожа, когда Тилль подводил к ресепшену зажатую в крепких объятьях женщину. Теперь он молчал. Смотрел Леонор точно в глаза, даже когда обрывал лёгкое платьице и перекидывал податливую тушу через стойку, чтобы в одно мгновение вторгнуться в неё, — и молчал. Она внимательно смотрела на его краснеющее лицо и спадающие на лоб волосы, чуть дёргала губами, когда он пыхтел и со сдерживаемым стоном хватал женщину за загривок. — Ещё ищете рифму к слову «любовь»? — опустила Леонор глаза вниз на свой разломанный планшет, который Тилль в гневе сломал об колено ещё на прошлой неделе, — и всё его возбуждение сошло на нет. Что-то жгло ему веки — наверное, дым. Он стаскивал безвольную тушку на пол, разбив вазочку с конфетами, будто обиженный подросток-бунтарь, обхватывал пухлую лодыжку и в очередной раз уходил. Леонор только наблюдала, как волочившаяся по полу женщина билась головой о ступеньки без малейшего ойканья или вздоха. Она всё же пришла к нему. В то крайне уязвимое время, когда сон, и без того замаранный поздними часами и прозрачно-чёрными соплями кошмаров, вытек через уши, из-за чего на затылок обрушились каменные мысли. Ужасные мысли. «Храброе сердце моё...» Тилль, развалившись в кресле, не мог сомкнуть глаз и провалиться в бездну без сновидений — что-то вечно ему мерещилось, причудливое и вместе с тем некрасивое. Он устало рассматривал переливающийся алым свежий порез на плече, что изгибался ближе к локтю. «Петь перестало давно...» Треск и клацанье раздавались из тёмного угла, а он всё закрывал глаза, только бы не видеть перегнувшееся в спине нечто, что на вывернутых руках и головой вниз шлёпало к нему босыми ногами. Он сжал пальцы на стопах, крепче вцепился в подлокотник. Не помогало. «Не то, чтобы был я грустен...» Тилль даже не смог судорожно вздохнуть, когда существо уселось меж его разведённых колен: лизнуло низ живота и повело ниже, оцарапало бёдра и вжалось физиономией в лобковые волосы — он сжал губы в тонкую полоску и закрыл лицо обеими ладонями. «Лишь порезался о слог, что был гнусен...» Этот горячий рот, что одним разом вобрал его в себя, напомнил о Зоммер. Может, это и она? Осунувшаяся, пожелтевшая, с закатанными глазами — и привычно ненасытным языком, что елозил вверх-вниз и слюняво щёлкал об уже бесчувственную плоть. «В груди как-то тихо и сыро...» Она так рьяно вылизывала каждый сантиметр и мяла пальцами, задевая ногтями вздувшиеся вены, а Тилль боялся открыть рот, чтобы выпустить из лёгких весь воздух, до коликов распирающий грудь. «Сердце разбилось о любовное рыло...» Леонор пришла, когда он был уязвим. Он слышал её шаги за стенами и будто бы ожидал её прихода с трепетом в груди, — оказалось, что это лишь пугливо колыхалось сердце от ладоней на внутренней стороне бедра. «И больше прилежно мне не стучит...» Стук в дверь. Входите. Спасите. Тилль отнял руки от лица, чтобы посмотреть на приоткрытую в номер дверь; его член выскользнул изо рта Леонор, и она легонько поцеловала его в выцветший синяк на колене, когда он только открыл глаза. А когда моргнул — она уже стояла у стены. «Вовсе не потому, что мне грустно...» — Будете продлевать? — спросила она и даже не утёрла вязкую слюну с подбородка. Тилль молчал. Чужие ладони с силой давили на плечи, а ему думалось, что это Леонор выбивала из него нужные ей слова. Он бы ей ответил: вырвал из головы одну из мыслей-булыжников и кинул бы в неё — да чтоб попало непременно в лицо! «Только сердце воет натужно...» — Будете продлевать? — повторила Леонор заведённым механизмом и не шелохнулась, в упор следя, как Тилль подходил к ней, спрятав глаза за прядями чёрных волос, и как хватал её за шею. Он с сопением припечатал её к стене и несколько раз приложил затылком о мёрзлый бетон в бумажном покрытии. «Не то, чтобы был я в горе...» — Будете продлевать? — её голос совсем не изменился, а у него уже болели побелевшие пальцы от сильного сжатия. — Я хочу уйти. Выпусти меня отсюда, — зашипел он Леонор на ухо и ещё раз, сильнее, ударил головой о стену. «Но слёз накапало целое море...» — В Вашем состоянии это невозможно. Она улыбалась. И эта розовая улыбка становилась только шире, стоило уставшей руке оставить её шею; Тилль забылся, снова закрыл глаза, а когда открыл, обнаружил себя жадно целующим Леонор в губы, в язык, стискивающим на её мягкой полной груди соски, один из которых был проткнут золотой булавкой бейджика — пустого, в рамке и без фамилии. «Дым виноват в трагедии этой...» Он раздвинул онемевшей рукой её ноги, а она в ту же секунду забралась вместе с ними ему на поясницу, невозможно сдавив коленями рёбра. Тилль с хлюпаньем толкался в её холодное лоно, покрываясь мурашками от того, с каким чавканьем Леонор целовала его под челюстью. Дышать он уже не мог — в нос въедался отчётливый запах затхлости. И смрад жёлтых лилий. И лёгкий хлебный аромат. И вонь застоявшейся воды. «...Дай затянусь очередной сигаретой». И сигаретный дым, которым пропиталась вся комната. Тилль вздрогнул всем телом, когда в коридоре — то ли на этаже выше, то ли ниже, словно откуда-то из подвала — послышалось едва слышное «папа» детским испуганным голосом. Но тяжёлые вздохи Леонор окутали его голову в свинцовое одеяло. Она доводила его до исступления, покуда он отголосками вспоминал, как в первые два дня тщетно пытался поцеловать её, просто чтобы задобрить, и облачал её тело в жёлтый картон. Наряжалась она и в постельное бельё, когда по утрам Тилль забывал зашторить окна. Леонор льнула к нему, увлекала за собой в кровать и могла мучить его часами до тех пор, пока он вовсе не выбивался из сил. Пока не смыкал веки в предобморочном состоянии. А, проснувшись, уже стоял перед стойкой: в одной руке кошелёк, а в другой — непишущая ручка. Когда он оторвался от её припухших и колючих губ, срок его пребывания в номере на втором этаже вот-вот должен был закончиться.Папа!
Тилль очень хотел домой.Где тебя носит?!
Любоваться вторгающейся в комнату Леонор ему порядком надоело, хоть и отпечатки её умелых рук оставили свой след по всему его телу и щедро размазали кровь по плечу. — Будете продлевать? — выдохнула она, а у него затрепыхалось сердце, подгоняя к горлу липких пиявок, что свернулись в плотный ком. Тилль посмотрел на Леонор ещё раз. Он сидел в кресле, она стояла в дверном проёме. В привычном чёрном костюме. — Разве что всего на одну неделю... Не больше.