«Мусор». Так он меня назвал

      Прошла неделя, как Чума великодушно позволила мне остаться в этой заброшенной комнате. Здесь нет работающих ламп, нет зеркал или какой-либо мебели. Окна заколочены, поэтому свет проникает через щели, а место, на котором мне дозволено спать, больше похоже на груду тряпок, чем полноценный матрас.       Сюда никто не приходит. Раз в три дня после двух громких стуков у двери появляется нечто, похожее на суп: в нём нет мяса, нет овощей — это едва тёплая вода с привкусом чего-то съестного. Дверь не заперта, с другой стороны нет стражи или слуг. Я знаю, что могу сбежать в любой момент. Я сбегала. И пусть нигде нет охранников, Чуме всё равно удаётся поймать меня. Она счастлива, когда я пытаюсь бороться. Она ласково зовёт меня своей птичкой и снова сажает в клетку — до очередного раза, когда я решусь сбежать. А я решусь. Не могу не решиться.       Первое время я ждала помощи. Любой, от кого угодно, только бы помогли. Ждала весточки от сбежавшей матери, план побега от Мими, шёпота Дино за дверью, его объяснений. Ждала издёвок от тех, кого когда-то убила, злорадства и ненависти. Ждала кроху родной энергии, каплю надежды на спасение, хоть одно слово любимым голосом.       Теперь я никого и ничего не жду.       Я говорю сама с собой, как делала это в темнице. Пытаюсь не сойти с ума, коплю силы, хотя внутри снова оглушительно пусто. Похлёбка не даёт насыщения, подстилка не согревает, сны мне не снятся. Я живу в напряжении, в отчаянной надежде на лучший исход. «Всё будет хорошо» — заклинание, которое я шепчу каждую секунду, фраза, которую произносят мои губы в часы отчаяния. Она гасит мою дрожь, успокаивает нервы и замедляет сердце. Она — надежда, единственное, что у меня осталось. — Всё будет хорошо, — произношу я в стену, скрючивавшись на своей «постели». Я дрожу — мне безумно холодного и бесконечно страшно. На теле только заставшая рождение самого Шепфа накидка. Она тонкая и не удерживает тепло. Силы на собственное согревание я не трачу — их почти нет, и то, что осталось, берегу для побега, потому что еда, которую мне выдают, совсем их не восстанавливает. — Всё будет…       Дверь отпирается. Я вздрагиваю, тут же пытаясь вскочить на ноги. Тело затекло, ноги одеревенели. Мир кружится, меня ведёт в сторону. Я упираюсь крыльями в стену, пытаясь стоять ровно, и фокусирую взгляд на вошедшем.       С губ срывается сиплый выдох.       Люцифер стоит у прохода, привалившись плечом к косяку и скрестив руки у груди. Я вспоминаю, как он так же стоял сотни раз у входа в нашу спальню, как улыбался мне, как смеялся, когда я подзывала его к себе. Сейчас он выглядит равнодушным. Настолько, что у меня скручивает все внутренности, а ладони потеют. Воспоминание и реальность вызывают настолько сильный диссонанс, что к горлу подбирается тошнота.       Я топлю отчаяние глубоко внутри. Как заученную мантру повторяю «это маска, это маска, это маска». Я верю, что то, что он говорил Чуме — ложь. Я хочу верить. Другого мне не остаётся. — Люцифер, — я облизываю губы и делаю шаг в его сторону. Ноги не держат, они дрожат, покрываются мурашками от холода. Не знаю, могу ли звать его, не знаю, могу ли подойти ближе. Но продолжаю звать и идти, — Люцифер, что сейчас происходит? — я делаю ещё два шага, обхватывая себя руками. — Что мне делать?       Он молчит. Его взгляд на несколько секунд оказывается прикованным к месту, на котором я лежала, потом скользит по всему моему неспособному к регенерации телу и останавливается на глазах.       Я делаю ещё один шаг. Он должен сказать, что у него есть план. Что мы выберемся отсюда, что этот кошмар закончится. Я верю, что он пришёл именно за этим. Верю, что всё ещё любит меня и заботится обо мне. Хочу верить. — Люцифер, что… — я замолкаю, когда замечаю, что он хмурится. Замираю на месте, в одном шаге от него, почти готовая протянуть руку и коснуться. Пальцы зудят от этого назойливого желания, но моё тело отныне — камень. Камни не двигаются, не мечтают о тепле, не желают любви и не живут прошлым. Я больше не двигаюсь, не пробую коснуться, не пытаюсь заговорить.       Когда ветер от дверного хлопка встречается с моим телом, я позволяю лишь одной слезинке скатиться по щеке.       Не помню как добралась до постели, не знаю уснула ли я или просто вырубилась на время. У меня не было желания вставать, куда-то идти, в очередной раз осматривать комнату на наличие каких-либо ходов отступления или оружия. Но я заставила себя сесть и оглядеть комнату, в которой знала каждый угол — это было моим обещанием само себе.       Обшарпанный одноместный диван с толстым и старым, но тёплым одеялом, стоящий в противоположном углу, стал для меня полной неожиданностью.

***

      Диван, пусть и старый, все равно намного лучше тонких тряпиц. Не знаю с чего вдруг Чума расщедрилась мебелью и тёплым одеялом, но я не берусь спрашивать. Я довольствуюсь тем, что есть, наконец нормально сплю, не дрожу от холода, тело не ломит от жёсткого пола. Силы восстанавливаются, пусть и по крупицам — о большем и мечтать не смею.       После двух стуков на полу за дверью появляется похлёбка. От посуды холодеют пальцы, но я всё равно держу плошку в руках, забираясь с ногами под одеяло. Принюхиваюсь — бесполезно. Я не могу разобрать что это и насколько оно полезно. Но это еда, хоть что-то, что заполнит мой голодный желудок. Есть это намного лучше, чем не есть вообще.       Я успеваю съесть несколько ложек прежде, чем дверь открывается. Замираю, расширившимися глазами всматриваясь в лицо вошедшего.       Люцифер.       На этот раз он входит глубже в комнату, останавливается в двух метрах от меня и молчит. Всё так же равнодушен, всё так же холоден. Он не будет со мной разговаривать.       Я поджимаю губы, возвращаясь к еде. Возможно, за ним следят. Возможно, что следят за нами обоими. Тишину комнаты наполняют только глухие удары ложки о тарелку. Между нами никогда не было такой тишины. В школьные годы мы всегда препирались друг с другом, спорили и повышали голос. С осознанием чувств друг друга к нам пришла тишина, но она была полна нежности и любви, понимания и снятия всех масок. Никогда не была настолько неловкой, полной недосказанностей и недоверия, страхов и опасений.       Громкий звук заставляет меня дёрнуться, чуть не опрокинув тарелку. Солнечный луч бьёт по глазам и я щурюсь с непривычки, концентрируясь на стоящем у окна мужчине. Он… оторвал от окна одну дощечку?       За окном светает. Рассвет. Я замечаю, что почти не дышу, всматриваясь в небесную гладь и плывущие облака. Скучаю по ощущению полёта, по ветряным потокам, которые ласкают перья. Я почти не помню какого это — спокойно лететь вперёд, наслаждаясь ветром.       Люцифер шагает ко мне и я вздрагиваю, переводя на него взгляд. Он не смотрит мне в глаза — осматривает всё лицо, хмурится. В глубине его глаз загорается ярость, на скулах начинают ходить желваки.       Я не боюсь, никогда не боялась. Я знаю, вижу, что его гнев направлен не на меня. Но не понимаю причин.       Люцифер кидает взгляд на тарелку в моих руках и тут же уходит. Я не останавливаю его, не прошу объяснений и не прощаюсь. Провожаю спину взглядом и жду.       Хлопнет или нет?       За взвинченным демоном дверь закрывается удивительно тихо. Я расслабляюсь, позволяя себе наконец улыбнуться. Он точно зол не на меня.       Убираю тарелку в сторону и подхожу к образовавшемуся Люцифером окошку. Солнечный луч ласкает кожу, согревая через стекло. Решаюсь посмотреть на своё отражение и почти прихожу в ужас — щёки впали, скулами будто можно резать бумагу, вокруг уставших глаз тёмные круги, а вся кожа серая и почти неживая. Ощупываю руки, шею, бока — я больше похожа на скелет, чем на человека.       Возвращаюсь на диван, заворачиваюсь в одеяло и сворачиваюсь в клубок. Больше не хочу есть. Я надеялась, что в этой похлёбке есть какая-то польза, какой-то смысл, но, увидев своё тело, понимаю, что нет. И никогда не будет.       В следующий раз стук раздаётся через день. Тарелка почти обжигает, от супа идёт пар и приятный запах. В нём овощи и несколько кусочков мяса. Я ем, чувствуя тепло и насыщение. Щёки печёт.       Через день снова стук, снова горячее и полезное блюдо. И снова, и снова, и снова. Больше ту похлебку мне не приносят.

***

      Проходит неделя. Горячую еду приносят через день, диван и одеяло никто не забирает, окно не замуровывают. Мне жалуют более тёплую тунику и меховую накидку. Я больше не сбегаю, стараюсь не привыкать к горячей еде, теплой одежде и солнечному свету. Жду, когда в комнату вальяжно войдёт Чума и прикажет всё это забрать, чтобы насладиться моим отчаянием.       Никто не приходит и ничего не забирает. Я продолжаю ждать. — Поразительно.       Я вздрагиваю, открывая глаза и подрываясь на спальном месте. Мальбонте рассматривает меня, сидя на диване у моих ног и подпирая ладонью подбородок. Он выглядит довольным и, одновременно с этим, чем-то раздосадованным.       Поджимаю ноги к груди, сильнее зарываясь в одеяло, будто это может уберечь меня от него. Прямо как в детстве: одеяло — барьер от зла, моя защита и моя броня; зарылся в него прямо с головой и никакие монстры под кроватью и призраки не страшны. Но я уже не маленькая, а мои враги не испугаются мягкой ткани.       Заставляю себя выпрямить спину, всматриваясь в чёрные глаза напротив. Я ждала его. Ждала ненависти и презрения, издевательств и боли. У меня нет сил: я не могу сбежать, не могу защититься, тогда как ему возвращены все его. У меня нет шансов. — Что именно?       Мальбонте встаёт, с особым интересом осматривает место, на котором сидел, окно, где не хватает дощечки, пустую тарелку у дивана. Рассматривает моё вернувшее краски лицо, медленно приходящее в норму тело. Уделяет внимание тёплой одежде.       Он хмыкает, подходя к двери. Открывает её, делает шаг и, обернувшись ко мне, произносит со странным выражением смирения на лице: — Поразительно, что демон может настолько сильно любить.       Я остаюсь одна. Обхватываю себя руками, укрываю плечи крыльями. Представляю, что меня обнимают. Мне тепло и уютно. Тревога, которую я душила в себе всё это время, ослабляет хватку. Я наконец знаю, что верила не напрасно.       «Мусор». Так он меня назвал.       Я улыбаюсь, прикладывая ладонь к безудержно колотящемуся сердцу и шепча на грани слышимости: — Придурок.