Не так

…Хриплый, судорожный чей-то вдох, звук коего приводил в дрожь, растерзал гробовую тишину в клочья, будто утопленник из какой готической новеллы всплыл с глубин и тотчас воскрес из преисподней волею злых сил. Едва приходя в чувство, он и не сразу понял, что услыхал никого иного, как самого себя. Только мыслить себя тем утопленником в голову ему не пришло, хоть это и было недалеко от истины — весь разум его, все существо было охвачено, прямо как этой тьмой, неописуемым ужасом. Он никогда не боялся темноты, даже мальчонкой, не боялся и темной нечисти из сказок няни и россказней дворовой ребятни, с которыми играл в закоулках усадьбы тайком от отца. Но теперь, посреди этого кромешного мрака вокруг, липкий и тягучий, как смола, просто дикий страх будто поглотил его всего и сковал почти что намертво, оставив лишь сердце бешено колотиться да легкие лихорадочно хватать душный воздух. Где он, как оказался в этой тьме, что так необъяснимо его пугала? Пытался отчаянно понять, насилу продираясь сквозь дремучие заросли паники, но находил лишь обрывки — поместье Урусовых, полутемный амбар, скрип снега за спиной, резкий запах жженного сена… и жалобный глухой скрежет засова. Он в западне, как зверь в лесу, как лисица в норе, обложен огнем, и выхода нет нигде… Может он все-таки умер? Издох где-то в лесу, куда из последних сил отполз, отброшенный взрывом, каким-то чудом не отдав Богу душу сразу, едва огонь добрался до бочек с порохом. А все, что было после — предсмертные химеры, коими его напоследок потешила агония? И вот она какая, смерть — могильная тишь, пустота и кромешная тьма, хоть глаз коли. Странно же было бы, право, думать, что его, раба божьего Михаила, за все дела его и прожитые годы милостивый Господь наградит светлым покоем в небесном царстве… За сими невеселыми мыслями он и не заметил, как ужас нежданно выпустил его из мертвенно-крепких объятий, дыхание унялось, сердца стало не слышно, и глаза вдруг начали различать совсем рядом свет, а тело чувствовать под собой опору. Несколько мгновений - и он уже ясно видел пред собой разожженный камин, вьющийся узор кованной решетки, два бронзовых канделябра французской пышной работы, на пять свечей каждый, личный дар государыни Елизаветы Петровны его прадеду на именины, старое кресло с обивкой цвета бордо, с высокой спинкой, орехового гарнитура, что еще покойный отец привез из Петербурга, гордясь, что мебель его изготовлена самим поставщиком императорского двора господином Туром… Так он не в аду, он в Отрадном? Воронцов был совершенно сбит с толку, каким чудесным образом из горящего амбара с оружием заговорщиков он, живой и невредимый, перенесся в свое имение, в старое отцовское кресло перед камином в малой гостиной, выходящей окнами в сад. Попытаться найти этому сколь-либо разумное объяснение князь не успел — его слух, также вновь заострившийся, уловил чьи-то тихие шаги рядом. В полумраке к нему приближалась с другого конца гостиной фигура, которую без труда можно было опознать как дамскую. Лица ее он разглядеть не мог, ибо единственным источником света были камин да свечи, освещавшие лишь небольшой клочок комнаты вокруг себя. Но вот дама подошла совсем близко, и не узнать ее стало никак невозможно. Саша… Это был не шибкий, но удар под дых. Князь не был готов так нежданно, без предупреждения увидеть злосчастную здесь, в своем доме… в ее доме. Что должен был стать их домом, как он, ослепленный болван, мечтал. Если б только было знать, как судьба иезуитски посмеется над ним, исполняя это наивное желание!.. А Саша так и стояла в шаге от него, не отводя очей, и все молчала. В глазах ее не было ни жалобности, ни заискивания, чего можно было б ждать от виноватой обманщицы-жены, желающей хоть как-то спасти свое положение — взгляд ее, устремленный прямо на него, так и лучился какой-то пронзительной, печальной нежностью, будто так и говоря «ну почему ты у меня такой?»… Застигнутый врасплох и уязвленный, Воронцов хотел было решительно отвернуться, а то и просто встать и уйти, одним маневром обозначив виновнице все, что должно. Хотел… и не смог. Едва восставшая вновь на дыбы, волна злости, подозрений и обиды, грязная, как в штормящем море, вдруг словно застыла... и тотчас исчезла. Поражаясь самому себе, не чувствовал он сейчас ни злости, ни обиды, ни подозрений, ставших до отвращения привычными его спутниками с того проклятого утра, когда она призналась. Ничего! Будто все мерзкое, горькое, тяжкое, что было у него на душе, все осталось там, в проклятущей темноте, что он принял за ад, покуда не очнулся у своего очага и не увидел при свете его огня только свой любимый дом и ее, свою жену перед Богом и людьми. Забыв почти что обо всем, он смотрел и не мог на нее насмотреться, едва дыша и, как дитя, боясь лишний раз шелохнуться, словно перед ним ангел, что в любой момент может вдруг вспорхнуть и улететь. Он слишком давно ее не видел, и только теперь осознавал, как скучал все это время, от того так жадно вглядывался в лик, стан, платье, в каждую пядь. Чей-то срывающийся голос, странно похожий на его, где-то в глубине души еще отчаянно кричал ему остановиться, отвернуться, не поддаваться!.. но и тот уже был далеко, в том же бескрайнем мраке, а душа будто изо всех сил рвалась вперед, на свет огня, и видела Сашу, в ее любимом домашнем платье с юбкой из шотландки, закутанную в теплую молочную шаль, доставшуюся ей еще от матери… Последнее эхо неверия простонало вдалеке, клеймя предательницей память, что неумолимо-услужливо принялась живо напоминать ему, какое под этим теплым ворохом материй все мягкое, до сумасшествия нежное, податливое его ласкам… Вырваться из этой дурманящей зыби воспоминаний, что вспыхивали свечным пламенем и будто ненароком обжигали, Воронцов оказался не в силах. Она была как будто все той же, какой он ее видел в последний раз, но что-то в ней все же изменилось. Стала еще краше, чем прежде, в лице, в фигуре, особенно в лице появилось что-то новое, почти незаметное — какая-то плавность, неземная безмятежность, что-то подобное он видел, кажется, в итальянских церквях на фресках с мадонной… А может ему это и казалось после долгой разлуки?.. Наконец, Сашенька сдвинулась с места, и присела в кресло напротив, по-прежнему храня молчание. Вдруг шаль, до этого почти с головы до пят укрывавшая ее, нечаянно скользнула с хрупких плеч, и пока она ее рассеянно поправляла, он заметил наконец, что на самом деле изменилось — там, где раньше стан ее был тонок, как у греческой статуи, он аккуратно, почти изящно округлился… Не может быть. Или… может… Ошеломленный, Воронцов вновь не мог теперь понять ничего — как? Он только что горел в амбаре, попавшись в ловушку заговорщиков, и вдруг он дома, в имении, словно и не было ничего, и Саша тяжела… В смятении он пытался наконец объяснить себе эти воистину чудеса, будто из милых сумасбродных сказок чудака Гофмана, но то ведь сказки, а они-то здесь, на грешной земле… А может ничего этого не было? Ни обмана, ни заговора, ни пожара, ни всего остального? Просто он захворал, простудился, когда они садились в экипаж у церкви, и занемог на другой день, ведь был такой лютый мороз… Или подлая дрянь Елена его отравила, когда он не поверил ее россказням про Сашу! Подсыпала ему что-то, когда он велел ей убираться — с нее станется!.. Сколько же времени он был тогда в бреду и беспамятстве? Если Саша уже… Месяц? Два? Или три? Так долго и тяжко, если он ничего об этом не помнит… Не было! Не было, не было, не было! Да, пожалуй все так и есть! Иного быть не может! Так наивно и глупо звучащее, это умозаключение принесло ему невероятное облегчение и счастье, аж какой-то сумасшедший жар опалил всего изнутри, с головы до ног, и в самом деле это решительно объясняло все! Казалось, от нахлынувшей радости он сейчас подскочит да сорвется в пляс, подхватив на руки жену и закружив по комнате, хохоча, как дурак… Но Воронцов остался сидеть, умиротворенный снизошедшим вдруг покоем. Догадка, где реальность, а где недужные химеры, вселили в него удивительное чувство, будто он раскрыл меньшее сам секрет бытия, и в награду за то теперь видел лишь ее… Пока князь был поглощен своим озарением, она откуда-то достала рукоделие и что-то неспешно шила. С каких это пор, интересно, Саша взялась за иголку и шелка, ведь даже разговоров о них терпеть не могла раньше? Впрочем, какая уж теперь ей шпага… Огонь в очаге весело плясал свой незатейливый танец, треща дровами, и волшебно озарял ее своим уютным светом, зажигая на пшеничных, небрежно распущенных по плечам волосах рыжие искры, даря лицу нежный цвет, навевая самые высокие образы. Такая близкая, такая прекрасная, такая родная… Щемящая, горькая нежность подступила вдруг к горлу. Отчаянно, необъяснимо захотелось сесть на полу прямо у ее ног, обнять, положить голову на колени, уткнуться носом в колкую и теплую паутину шали и молчать. Сказать хотелось так много, что лучше всех слов, застывших на языке, было единственно молчание, всю драгоценность и счастье которого он пожалуй осознавал впервые в жизни… И плевать, если кто войдет и увидит его в таком нелепом положении — теперь, когда все стало на места, для него не существовало почти ничего. В этом мире сегодня, на крохотном островке посреди ночной темени, остались только они вдвоем, и вот теперь-то у них все будет хорошо… И тут блаженное забытие, в которое так счастлив он оказался провалиться, дрогнуло и пошло трещинами — тишину порвал сдавленный, жалобный всхлип. Очнувшийся от мечтаний Воронцов встрепенулся и увидел, что Саша вдруг вся сжалась, чуть не став меньше размером, забилась в угол кресла и, уронив на пол свое шитье, горько жалобно заплакала, шепча его имя. Это его охолонуло и даже испугало. Что с ней, ей плохо, больно? Едва он хотел немедленно вскочить, схватить ее в охапку и хотя бы понять, что приключилось за считанные мгновения, когда она так безмятежно сидела у огня, как вдруг понял, что не может пошевелиться… Никак, будто парализованный! Что за черт?! К сердцу подступил хладный ужас, в глазах стало темнеть, а она все плакала и плакала, беспомощно зовя его. Саша, Саша!.. *** Испуганный хриплый вдох упал мелким камнем на гладь здешней ночной симфонии, и тут же канул, едва ли поколебав ее привычное звучание, как и чей-либо покой. С каждым выдохом, становившимся все тише и спокойнее, он приходил в себя и спустя несколько мгновений уже чувствовал холодную испарину на лбу, налипшие волосы, живость рук и ног, смешавшийся в один запахи сырости, конюшни и трактирной стряпни. Быстро привыкшие к темени глаза узнали уже порядком закопченный белый потолок, очертания едва сидящей на петлях двери в коридор, а слух ясно различил из царившей здесь вязи звуков сладостное похрапывание с ложа по соседству славного малого господина Муреева, безмятежно видевшего десятый сон после очередного дня пути, да раздававшуюся со двора ворчливую ругань станционного смотрителя на нерадивого Емельку, недостаточно уразумевшего, что лошадкам прибывшим немедля должно задать овса да напоить, ибо барин изволят ехать с первыми петухами, в Екатеринбурх торопятся-с к обеду… С уст сорвался горестный, мучительный стон и точно также безнадежно потонул в сонной духоте дрянной комнатенки, ставшей их очередным ночлегом в погоне за заговорщиками. Пробуждение, принесшее хладный пот и уже точное осознание, где он и что с ним на самом деле, было подобно увесистой, оглушительной оплеухе, которой его столь щедро попотчевали наотмашь прямо с порога. Было, все было… Проклятье… Горячие, злые, бессильные слезы тотчас вскипели в глазах, и князю стоило усилия сдержать поднявшийся волной горький всхлип. Глумливая скотина Морфей снова вдоволь покуражился над ним, без труда пробравшись, как вор-ловкач, в самые глубинные тайники его расхристанной души и ударив со всего размаху тем самым, что он так отчаянно пытался в этих тайниках сокрыть… Раз за разом, неизменно ночью, стоило ему заснуть, его заманивали и дурманили видениями, где он был так счастлив и свободен, чтобы вскоре разбудить лязгом цепей, в кои сердце его было напрочь заковано. А он, раз за разом, обманывался, как неразумное доверчивое дитя, и, просыпаясь, серчал, клял, хорохорился и чуть не плакал от обиды… Ни живой ни мертвый, Воронцов лежал бревном на паршивом деревянном канапе и безучастно глядел сквозь пелену в кривой, когда-то на совесть беленый потолок, молодой и полный сил мужчина, разбитый и раздавленный собственными чувствами. Душимые, комкаемые, заталкиваемые в самые дальние углы при свете дня, с наступлением ночи они неудержимо вырывались из оков и с беспощадностью Эриний разили его насмерть. И он смиренно принимал свою участь — возразить в свою защиту было нечего… и не было никаких сил даже пытаться этому сопротивляться. Опустошенный, он ощущал себя воскресшим утопленником, которого, как жалкую щепку, взбешенная пучина пронесла в диком танце по всему своему чреву, а после, насытившись, выплюнула из чернеющей глубины на пустынный берег, где неведомые силы зачем-то возвратили его телу жизнь. Не иначе, чтобы повторять эту казнь каждую ночь… Чувствуя буквально кожей, как он сейчас жалок и ничтожен, всем своим нынешним положением живого мертвеца, без права на свое честное имя и свою жизнь, князь рывком перевернулся на бок, впечатавшись в омерзительно душную подушку профилем и стиснув крепко зубы. По носу медленно сползла скупая слеза, он закрыл глаза и глубоко задышал. Внутри, под оболочкой, не осталось ни злобы, ни обид, ни подозрений, ни гордыни, ни бравады, ни такой горячечной, слепой лжи самому себе — только ноющая боль, пустота и тоска, скулящая, как побитая собака… Лишь теперь, немного успокоившись, он наконец заметил, что рука его что-то сжимала все это время и до сих пор, на что он, будучи почти что не в себе, просто не обращал внимания. Воронцов открыл глаза и медленно разжал кулак, хотя и без того прекрасно знал, что там как по волшебству окажется. Обреченным взглядом он уставился в маленький, искусно отделанный металлом овал, контуры которого едва не до крови врезались в кожу. Открывать не было нужды — он помнил каждую черточку, каждую деталь портрета, удавшегося художнику на славу. Это лицо было всегда перед ним, где бы он ни был, даже в огненной западне… Он помнил все. Как бы ни пытался, как бы страстно ни желал забыть — память о том, что было, всегда оставалась с ним, как этот самый медальон. С той самой минуты, когда дрожащие тонкие пальцы вложили ему его в руку уже на самом пороге — и до сих пор, чрез огонь, беспамятство и прочие мытарства, он всегда чудесным образом оказывался при нем, как проклятая верига и как волшебный талисман одновременно… Избавиться от него он не мог — рука не поднималась, как будто перед страшным святотатством, и забыться тоже было не в его власти — осколки короткого его счастья, так глупо и легко разбитого вдребезги, накрепко впивались в сердце, душу, разум, все его существо, и медленно, мучительно терзали, цедя из ран, казалось, саму жизнь… Зажмурившись, он снова заключил в кулаке медальон с ее портретом и прижал к пересохшим губам. Все должно было быть не так, Сашенька, не так! Не должно было быть этого! Этой кляузы Елены, этой водевильной интриги тестя, этого молчания твоего, этого разговора, этого амбара, этого взрыва, этого заговора, этих обвинений императора, этой грязной почтовой станции, этого храпа с соседней лавки… Должны были быть я, ты, Отрадное, хоть бы у самого черта отец его выиграл за карточным столом!.. Покой, благодать, дети наконец — все как у счастливых людей!.. Обжигаемый этой горькой мыслью, что уже не первый раз его навещала, он так и лежал, закрыв глаза и не справляясь с болью, даже понимая, что эта горечь ему вовсе ни к чему — что толку, ведь так уже не будет никогда, если только в очередном дурном сне… — Все не так!.. — и этот жаркий вымученный шепот растворился в глуши ночи, безразличной ко всему… *** Она проснулась легко, немедля распахнув глаза и сбросив с себя коварно-теплый покров сна. Слезы скатились по щекам прямо к ушам, но куда острее она чувствовала не эту неприятность, а что изнутри ее кто-то будто пытался изо всех сил разбудить, сильно толкаясь. — Тише, тише, маленький, — чуть хриплым со сна голосом пробормотала Саша, машинально погладив живот руками, — маме просто приснился сон… Сон, где она опять видела Мишу. Опять сон. И только сон, но такой желанный… Стерев с лица слезы, Александра, сев на постели, печально огляделась. Комната была вся залита уже рассветным, ласковым рыже-розовым солнцем, день обещал быть уже по-летнему погожим и птицы всласть на все лады пели каждая свою песню. Только ей петь не хотелось и краски глаз не радовали… В алькове стало неуютно и жарко, поэтому она слезла с пышной перины и босыми ногами неспешно прошлась по прохладному полу к окну. Во сне, который только что привиделся, все было вокруг точно такое же, с одной лишь разницей — во сне здесь был еще и он, любимый и единственный, совсем рядом! Она сидела в креслах с шитьем, к которому почти что уже приучилась, вышивала какие-то глупые цветочки, и вдруг подняла голову и увидала! По ту сторону окна, живой и невредимый, одетый по-дорожному, такой усталый, чуть обросший, стоял в саду и молча смотрел на нее. Ни укора, ни обиды, ни презрения, ничего того, что она увидела в то страшное утро в его глазах, когда созналась с ужасном секрете, — взгляд его был добрый, ласковый, как и всегда, только грустный немного, и такая же улыбка… Такой близкий, еще ближе чем тогда, когда он ей почудился в толпе возле дома, такой красивый, пусть не выбрит и не подстрижен, такой родной… Ей бы бросится со всех ног, распахнуть окно, повиснуть на шее, прижаться к колкой и родной щеке и не отпрянуть, столько ему сказать, выпалить, выдохнуть, глотая слезы, что не верила до конца даже над гробом, что он мертв, что искала, что добилась бы, кабы только не… А она как зачарованная замерла и все смотрела, смотрела на него, и вся трепетала от счастья. Жив, здоров, вернулся, стоит и глядит на нее — и разве нужно ей больше? И вдруг он сделал шаг назад и исчез из виду, словно растворился, а она, себя не помня от тревоги, кинулась вперед, дрожащими руками хватаясь за раму — открыть, окликнуть, вернуть, не отпускать больше никогда!.. Рама не поддавалась, как окаменевшая, ни одна створка не желала сдвинуться, как она ни пыталась изо всех сил дергать, толкать, стучать, никем не услышанная, и, задыхаясь от отчаяния, пробудилась вся в слезах… Тяжко вздохнув, она провела ладонями по лицу, будто сгоняла морок. Любимый снился ей часто, она уже к этим снам привыкла и даже, право, стала находить в них утешение — хоть на немножко, но он снова был живой, рядом, и все несчастья как будто забывались. И пусть забытие обречено было кончиться, а она — проснуться и понять, что все лишь сонные химеры, а Миши больше нет, меньше всего Саша хотела, чтобы он перестал возвращаться к ней хотя бы так, если иного ей уже было не дано. Наверное, она должна была уже помешаться, упиваясь этими иллюзиями Морфея. Но нет, как ни удивительно было порой ей самой, разум ее оставался здравым, а обожженная горем душа не обращалась пеплом от воспоминаний. Он ее держал на плаву в этих нескончаемых бурях, их с Мишей продолжение, подарок небес, что толкался у нее в животе, который будет похож на своего отца и ради которого она сделает все, что только сможет — прежде всего, переживет свое несчастье. Мысли о носимом под сердцем дитя спасали ее все чаще и чаще, и от тоски тоже. С каждым днем она все больше чувствовала какую-то внутреннюю стойкость перед всем, что ей еще предстоит, и сны, где Миша был с ней, как будто придавали сил — ей казалось, что так он с неба ее не оставляет, чтобы она не сдалась и смогла вырастить и защитить их ребенка. Может, она все это и придумывала, саму себя утешая, но стоило ей всякий раз вспомнить, ради кого она продолжает жить, и печаль ее становилась светлой, и горечь сладкой. Но… Погладив с грустной улыбкой живот, на котором все это время держала сложенными руки, Саша вновь обернулась к окну, против которого стояла. В задумчивости она толкнула раму — створки легко распахнулись, без какого-либо сопротивления, в комнату хлынул свежий утренний воздух. Прохладная волна его тотчас объяла ее тело сквозь тонкий батист сорочки и заставила, поежившись, ощутить себя нагой и… совершенно беззащитной. Пораженная этим чувством, молодая женщина, вздрогнув, зябко обхватила себя руками за плечи, уронив с уст всякое подобие улыбки. Этот ветерок, впущенный ею чрез окно, пробрал в один миг насквозь до самого нутра, будто Бореево ветрило. Он не только обдал хладом ее тело, но и как бы играючи сорвал и унес прочь обманчиво-теплое полотнище неги, ободрения, умиротворения, грезы и уверенности, в которую она так старательно укутывала свою душу, как в любимую шаль, оставив лишь простые и прямые ответы на вопросы… Да, ее ребенок от любимого и единственного мужа был уже сейчас и будет всю оставшуюся ей жизнь ее главным смыслом жить, и она даст ему все, что только сумеет… кроме имени, титула и состояния, что должны принадлежать ему по праву крови. Он будет ей отрадой и утешением, и может статься будет очень похож на своего истинного отца… но будет искренне считать таковым другого, на радость светским сплетням. И каждый день напоминая ей о Михаиле, сын, как и кто либо другой на этом свете, никогда не сумеет его ей заменить и вернуть то счастье, которое так быстро закончилось. А за окном же, которое легко так поддалось ей и открылось, не было ни души. Никто не стоял по ту сторону, не ждал ее и не смотрел во все глаза. Был только роскошный, тихий сад, разбитый и устроенный исключительно с изысканным вкусом почтенной графини Софьи Александровны Игнатьевой, как и все в этом прекрасном доме, где Саша, окруженная всяческой заботой ее благородного сына, ощущала себя птицей в золоченой клетке… Птицей, от которой ждут, что она вот-вот запоет, только петь она не приучена… На глаза навернулись слезы, губы с дрожью сжались в попытке сдержать накативший всхлип. Отрезвленная осознанием таких простых истин, которые и без того знала, но упорно пряталась от них, Александра снова чувствовала себя совершенно одинокой против всего этого мира, ополчившегося на нее. Нет, она не пропадет, Бог ее все еще хранил и ниспосылал помощь. И сына она вырастит достойным человеком, и однажды все ему откроет. И даже может она когда-то и отблагодарит сполна того, кого по праву могла бы назвать своим спасителем. Только больше никогда в жизни она не будет так летать, порхать, искриться и гореть, как бывает только раз и не забывается… — Мишенька, ну почему, — прошептала она сдавленно, — почему все не так, как мы хотели?.. Если какая-то пташка в саду, пропевшая свою трель сразу следом, и ответила ей что-то на этот вопрос, Саша разуметь этого, конечно, не могла никак…

Декабрь 2022 года