Часовня

— Sie interessieren sich für Ryzhim? Женя выдохнул — задумчиво, растерянно, чтобы потом повернуть голову к своему гувернеру и поджать уши, наткнувшись на ждущие ответа стальные глаза. До определенного возраста — то есть, до вступления в юношество, — Женя был свято верен своим мыслям о том, что всех немцев можно обстричь под одну гребенку, а подлинным, идеалом будет являться его учитель. Строгий, крепкий и всегда холодный, «награждающий» сильными ударами линейкой по рукам за сущие глупости. В детстве Женя боялся его так сильно, что устраивал самые настоящие истерики, достойные любой уважающей себя барышни. Хотя, то был не страх, а даже какая-то неожиданность — мальчик уже успел привыкнуть к добрым нянькам, которых хлебом не корми дай ляльку за щечки пощипать. Наказания и не прекратились: отец поговорил с гувернером и решил, что немецкое воспитание, да еще столь строгое, пойдет на пользу его нежному сыну. Женя получал деревянным, помеченным цифрами и короткими черточками, хлыстом всякий раз, когда ошибался клавишей во время игры на пианино, когда произношение выходило рубленным и «русским», когда шпага выскальзывала из рук, когда… Да в общем-то много раз получал. — Я не уверен, что верно вас расслышал, — пробормотал, пускай тихо, но довольно четко, Женя, за что мысленно принялся себя хвалить — не растерялся, не дрогнул… — Надо было слушать. — Освальд сел, тяжело оперевшись на спинку плетенного кресла. По застекленному балкону разливалась холодная темнота неба. Отсюда виднелся большой сад, огороженный, как какой-то стражей, высокими яблонями, уже, увы, не цветущими и не гудящими от пчел, желающих вкусить нектара во имя труда. Голые деревья со снежным одеянием. Одна пчелка, которую забрали сюда из дворца, трудилась у беседки: избавляла от оков навалившего за день снега столик, стулья, подметала пол и ступени, мощеную камнем дорожку. — Ich unterrichte, unterrichte, aber alles ist nutzlos… Женя вскинулся: — Н-ну почему же… sinnlos… — И верно. — Освальд закрыл глаза; зыбкие тени от ресниц прочертили полоски по его щекам, покрытым щетиною. Удивительно, но это безобразие вовсе не выглядело безобразно — быть может, Женя привык к своему учителю, к тому, что тот всегда выглядел опрятно и выверенно, даже в этом имении. Тут его могли видеть лишь редкие гости, слуги да мимо проходящие крестьяне. — Хоть на человека стал похож. На мужчину. Конечно. Господин Schwartz не упустит возможности похвалить свое воспитание. Женя разделял его мнение целиком и полностью — уважал, ценил, любил даже в каком-то смысле, прислушивался к любым советам; это в детстве отношение Освальда казалось одной лишь дикарской грубостью. С годами умнеешь и учишься смотреть глубже. — Вы могли бы не ехать в эту глушь со мной. — Женя в испуге от двусмысленности своих слов потер запястье. — В-все же, мое наказание является лишь моим. В Питере вы могли бы в мое отсутствие встретиться и со своей женой, и с сыном. Джоанна. Прекрасная немка, которой дать хотя бы приблизительный возраст не представляется возможным никому из ныне живущих: она смеется так, как хочет, ходит так, как пожелает, и держится так, как того требует ее личное понимание настроения в комнате. Она может быть двадцатилетней красавицей с тьмой темных волос и бойкой усмешкой, может быть томной тридцатилетней Frau с обольстительными жестами и тем самым игривым огоньком: «Можешь потрогать, можешь флиртовать и обещать всего себя, да только у меня колечко на пальчике». Быть может, ей вовсе под пятьдесят, и в пользовании женским туалетом среди женского рода ей равных нет. Освальд и Джоанна были разными, но тянулись друг к другу, как Луна тянется за Солнцем на небосводе. — Johanna отдыхает в Германии от моего общества. Ингвара я пригласил прямиком сюда. Надеюсь, ты не возражаешь. — Как я могу… — рассеянно отозвался Женя. Ингвар… Женя, мыслями унесшийся в Германию, вернулся обратно сюда и взял со стола немецкий журнал месячной давности — иначе их получать не удавалось, такое вот создавалось впечатление того, что немцы на месяц впереди всей Империи. Он быстро нашел статью, название которой криво-косо перевел как «Из анатомического театра прямиком в родильное отделение». Честное слово, как бы интересно ему ни было, узнавать содержание статьи желания нет. Ниже красовалось жирно напечатанное «Artikel von Dr. Ingvar Alden», едва-едва различимое в полумраке зимнего, пасмурного вечера. В тексте самой статьи сделаны пометки с переводом, написанным мелким, убористым почерком, быстрым, слегка нервным. Знакомым до боли. Женя поднял голову и успел заметить, как рыжая пчелка тут же отвернулась от него, набычив крепкие плечи, спрятанные под полушубком. — Когда же он прибудет? — На неделе. — Мы окажем ему самый радушный прием. Освальд молча кивнул, пройдя мимо, прямиком в уже темные глубины дома. Верно, в свой кабинет, подводить скучные итоги дня, состоящие сплошь из таблиц и цифр. Дверь закрылась за ним, лязгнув всеми балконными стеклами. Женя посидел еще пару минут, отчаянно надеясь на то, что рыжее чудо прекратит наконец наводить порядок в беседке и осчастливит его своим взглядом, но, видимо, все потом. Потом. * Женя тяжело, глубоко вздохнул и услышал тихий смешок, от которого в груди потеплело ужасно сильно. В постели было точно как в теплых объятьях, которыми его, увы, обделили; он завернулся в пуховое одеяло так, что торчала одна только голова со встрепанными волосами да внимательно наблюдающие глаза. Даниша прекратил набивать печную пасть поленьями, сел на корточки и принялся возиться со спичками и толем. Вскоре пламя неуверенно затанцевала под поленьями. Сев в кресло, Даниша запутался в женин халат и поджал под себя замерзшие ноги. — Да-ань, — тихонько позвал Женя. — Дань, иди сюда. Родные щеки зарделись, Даниша заерзал, стараясь стряхнуть с себя смущение. Рыжие, нерасчесанные после мытья волосы вились неряшливыми кудрями. Нескладная, тощая фигура едва, казалось, умещалась в кресле, держалась пятками за край, дабы не грохнуться. — Подожду, пока разгорится. — Даниша запрокинул голову, прикрыв глаза — устал за день. Острый кадык грозился проткнуть его горло — А то вставать не охота потом будет. Женя так просто решил не сдаваться. — Да-а-ань. Ну Дань. — Подожди немного. — Даниша раздраженно-лениво напыжился, покрепче закутываясь в халат — совсем как разбуженный петух. При этом его шея и грудь оголились треугольным вырезом. Завиднелся крестик. — Не разгорится — холодно будет. Замерзнешь. — С тобой не замерзну. Даниша в ответ громко, ворчливо раскраснелся. Они поддерживают это их хрупкое, нежное нечто уже три года. Им было тринадцать в их первый раз. Неловкий, пахнущий травяным мылом. Женя тогда понял, что долгие взгляды слуги, его красные щеки — то же самое, что испытывал и сам Женя. Только вот ему это приходилось прятать за маской бесстрастия и меланхоличного, слегка ироничного «Притворюсь, что ничего не заметил». Женя тогда осознал и почувствовал, буквально ощутил, как в животе, в груди, давя на внутренности, на сердце с легкими, разрастаются цветы — не пошлые, томные розы, а веселые, летние полевые цветы. Разрастись, зазвенели улыбками и спокойствием, и Женя, расчувствовавшись — юная, совсем еще юная душа ребенка!.. — мягко взял рыжего слугу за плечи, еще хрупкие и тонкие, тихо поднял, радуясь своей добротности и заставляя служка встать на носки, дабы поровняться… И поцеловал чужие губы. Тонкие, обветренные, покусанные, сухие от, без сомнений, волнения. Поцеловал неумело и кротко, не услышал, а ощутил чужой, шумный выдох, и тут же отстранился. Прошептал, какой тот красивый, а цветы внутри цвели, цвели, цвели… Они взорвались яркими красками, когда служок тронул свои губы, уставился в стену, а после ткнулся ему в плечо и робко спросил, можно ли его поцеловать. Женя его обнял, поглаживая по спине и пальцами проводя по выпирающим позвонкам. Много позже Женя понял, что Данише тогда было не столько нежно-чувственно, сколько страшно. Только полгода назад они друг другу выговорились. Данишу потряхивало, он то и дело сжимал дрожащими пальцами крестик, но тут же отрывал руку, словно обжигался. И рассказал, что все, чем они занимались три года, все это — как тяжесть на сердце. Каждый поцелуй, каждое касание, подразумевающее чувства, каждый иной взгляд — грех. Рассказал, что после первого их раза, такого невинного и светлого, он проплакал всю ночь, чередуя слезы с молитвами. А Женя в то же самое время лежал и глупо рассматривал потолок, счастливый, точно сытый пес. Дорвался до любви, до желанного мальчишки с милыми веснушками, смышленными глазами и ти-и-ихим, чтобы гувернер не услышал, «Птица в немецком мужского рода… Der Vogel…» Мальчишка открылся ему, позволил коснуться своего сердца, а Женя обрадовался этому невыносимо. Юноша открылся иначе. Юноша сказал, что любить — сложно. Юноша шепотом, в котором звенели слезы, добавил, что даже не уверен в любви. В том, что сам князь его любит. Эта ночь откровений была болезненной, но нужной; этой ночью Женя старался быть рядом, обнимал, но отчаянно стараясь делать это без похоти, но, как водится, попытаешься сделать что-то без задней мысли — и эти самые мысли вырвутся наружу. Гадко и не нужно. — Д-дань… Даниша вздохнул, поднялся, поправив халат. Пока он шел до кровати, Женя пару раз успел вновь ощутить то же самое ощущение цветения где-то в животе. Даниша неловко — всегда неловко, абсолютно все, но тщательно и быстро, — снял с плеч халат, свернул вдвое, положил на спинку стула. Женя приподнял одеяло, и Даниша, холодный, смущенный, юркнул к нему лаской. Женя тут же обнял его, положил на себя, укрыл их получше. — Расслабься. Не мышцы, а дерево. Даниша выдохнул, хотел было съязвить, но очень устал для даже словесных препираний. За три года Даниша вытянулся, стал крепче; его поджарая фигура нуждалась в приличном количестве еде, но никак не в недоедении. Тихо выл в трубах ветер, трещали поленья, сопел его любимый человек, который вместо слов использует самого себя — если позволяет, то, значит, все хорошо. Но это не значит, что позволение означает согласие. Не желая об этом думать, Женя прикрыл глаза, лег на бок и ткнулся в рыжую макушку. * Ингвар зашел в дом так тихо, что если бы не слуги, возвестившие о том, как гость вылезал из телеги, — никто б его не услышал. — Доктор Ингвар, добрый день, прохо… дите… Мужчина смущенно улыбнулся, плотнее прижав к груди кота. Тот дрожал, весь был в снегу и тихонько, жалобно мяукал. — Могу ли я с порога попросить у хозяина дома немного съестного для кота? — Всенепременно, — пролепетал Женя. Взглянул на служанку, а та уже поклонилась и убежала со звонким «Сейчас, сейчас все будет…» — Герр Освальд сейчас на званом обеде у семьи Джонсон, но вашей компании я один буду безмерно рад. — Он надолго?.. — Так мало слов… Тяжело говорить витиевато, когда одной рукой ты прижимаешь к себе кота, а второй, согнув себя в три погибели, разуваешься. — Как правило, такие обеды и ужины длятся от двух до четырех часов. Ингвар бесшумно присвистнул, отдал Жене кота, дабы снять с себя пальто. Шерсть кота была холодной, а сам он жался к человеческому теплу с таким рвением, что у Жени аж слезы вскипели в уголках глаз. Кот заскулил, и Женя вздохнул, негромко, ласково успокоив его: — Тише, малыш… — Я не заметил никаких видимых травм, да и на руках он не трясся, так что… — Вы осчастливили наш дом не только своей персоной, но и мурчащим чудом? — Женя вжался пальцами в мягкую шерстку, белую, с бледно-рыжими пятнами. — Ямщик поначалу косился на меня, но потом успокоился. Уж больно я, видно, создавал яркое впечатление, будучи с котом у груди. — Верно, — улыбнулся Женя. * — И в связи с чем вас отослали из самого дворца?.. — Ох… — Женя оживился, завозился в кресле, удобнее устраиваясь там с кружкой чая. Даниша сидел на полу у окна и что-то зашивал; от его присутствия становилось спокойнее, а Ингвар не возражал. Отношение к слугам у немцев было прекрасным. Единственным моветоном в гостиной зале являлась развязная поза Жени, но и на нее Ингвар смотрел спокойно. — Презабавная история, mein Herr. Случилась она на небольшом светском балу. Некий французешко — не подумайте, Ингвар, что таково мое отношение ко всем им, я говорю об одном конкретном, — крайне нелестно высказался в адрес моего брата. А я юноша вспыльчивый… Ингвар, уже понявший всю историю, усмехнулся. Женя смущенно улыбнулся в ответ, разумно промолчав о самом нелестном высказывании. Этот французский гость обосновался в столице еще за неделю до бала и имел возможность видеть, как цесаревич навещал здание канцелярии, как общался там с одним — одним только — работником, кудрявым и… женатым. Скандал, куда ни глянь и с какой стороны не смотри, похоть, ужас, грех!.. Разумеется, Женя его ударил. За это и заслужил эту глупейшую ссылку прямиком в новый год, но отстоял и честь брата, и его спокойствие. Тому всего восемнадцать лет, пускай возится, с кем хочет и как хочет; нельзя только позволять этому всему просачиваться на свет Божий. — Разрешите откланяться… — Женя вынырнул из объятий уютной тишины и воззарился на поднявшегося и отложившего шитье Данишу. — Разрешаю. Даниша еще раз поклонился ему, и Женя успел заметить тень благодарности, пробежавшую по его губам. Тонким и покусанным. — Ты до часовни? — Даниша кивнул. — Ступай. За меня тоже помолись. Даниша вновь кивнул, оправил рукава с волосами и направился прочь из комнаты, вначале в темный коридор, а оттуда — в небольшой лесок. — Erkältet euch nicht, — бросил Ингвар ему в догонку, заботливо улыбаясь. — Там тепло, — ответил Даниша и тут же поспешил стыдливо, испуганно спрятаться. Ингвар уставился на Женю, и тот криво улыбнулся, отчаянно стараясь, чтобы улыбка эта не была истеричной: — Он… Он со мной с детства, слушал речь Освальда и… — «И занимается переводом ваших статей, за что получает заветные рубли». — И вот… — Поразительно… — У него хорошая память. — И умные глаза. — Да. — Женя сглотнул. — Он смекалистый. * Освальд и Ингвар выглядели в одно время одинаково и различно. Те же глаза, те же губы, то же гнетущее молчание отца и сына, которые разъехались по разным странам, рассорившись, и при каждой встрече пытаются друг друга понять, как-то подступиться; пока что вытащить хотя бы кирпичик из стены не пытался никто. Так, просто стучали костяшками по кладке, надеясь, что штурм пройдет как-то сам собой. Молчание пытался разбавить Женя, краем мозга соображая, что отчасти он сам, будучи маленьким ребенком, положил первые кирпичи, ставшие впоследствии непреодолимой преградой. Ингвар хотел, чтобы отец остался с ним в Германии, а Освальд желал воспитывать младшего князя, ведь это и почет, и крупное жалование. Еще задолго до вот этой встречи Женя и Ингвар вели переписку, и неизменно Ингвар интересовался отцом. Вскользь, ненавязчиво, но это было столь явно… Ровно как и вопросы Освальда: «От него письмо? Как он?.. Что пишет?». И все — между делом, словно бы наплевать, хотя на деле — волнение, нервы. Но сами друг другу они не пишут. Гордость? Быть может. Насколько Жене было известно, скандал между ними произошел ещк и из-за Джоанны, которая относилась с презрением ко всем живым людям, кроме Освальда. Ингвар таких женщин не любил, считал, что она принесет их дому одни несчастья и беды своей похотью. Тут-то может и прозвенела пощечина от отца сыну. Несмотря на легкое, жужжащее напряжение, Женя чувствовал себя спокойно. Слушал, как Ингвар распинался о своих исследованиях, причудливо мешая русский с немецким, и как Освальд вставлял свои комментарии. Ингвар чуть картавил. Картавость расслабляла, создавала ощущение чего-то родного. Открылась входная дверь, ноги облизал холод. Короткая возня, тихие, чуть прихрамывающие шаги, застучавшие по лестнице… — Уже довольно поздно… — беззлобно пробормотал Женя. — Мы еще посидим, пожалуй. — Хорошо. Женя кивнул им и направился наверх * — Я ходил в другую часовню. В ту, которая дальше от новенькой. — Женя весь обратился в слух, удобнее устроился рядом с ним на постели. Даниша прижимал к животу кота, уже сытого и пригревшегося. — Она деревянная вся, покосившаяся. Дерево от холода чуть потрескивало. А из всего уцелели разве что деревянные кресты да икона внутри. Женя коснулся его локтя, почувствовав тревогу, скребущую сердце шипастым стеблем розы. — Я подумал, ну… Там порядок навести, досок натаскать, залатать все — и будет как новенькая. — Даниша покраснел, вздохнул. — Может, и нам тоже сделать так же? Ну, внутри?.. — Даниша быстро облизнул губы и заговорил быстрее, вспыльчивее, словно Женя вот-вот заткнет его: — К тому же, скоро новый год, а я не хочу, чтобы и дальше все это… п-противное изнутри шло. Из года в год. — Даниша вытер текущий уголок глаза костяшкой. — Глупо, да? — Ты на самого себя не похож. — Я волнуюсь. — В тебя влюблен князь, Дань. — Из-за этого и волнуюсь!.. Женя тихо фыркнул, и Даниша оскорбленно округлил глаза и выдохнул. Женя множество раз видел, как тот общается с другими: свободно, глуповато, шутя, отчего создавалось впечатление того, что рядом с ним люди улыбались сами собой, встречали рыжее солнышко. — Я тебя понял, Дань, — уже серьезнее сказал Женя, кладя ладонь поверх даниной, вместе с ним лаская теплый, кошачий бок кончиками пальцев. — Когда ты уже поймешь наконец, что ничего ужасного не случится? — Я не могу быть таким спокойным. — Даниша глубоко вздохнул. — Просто не могу. Жжется, понимаешь? Женя понимал. Поэтому он и снимал с шеи Даниши крестик, дабы тот не нервничал, не кусал губы, не дрожал от какого-то глубокого, суеверного ужаса. Содомия, как свято верил Даниша, каралась самим Господом, вот только Женя не верил. Покорно снимал с его шеи этот груз, чтобы Господь не смотрел на них, чтобы Данише было спокойнее. Женя снял крестик и сейчас. Даниша задержал дыхание, ощутил на губах поцелуй и выронил кроткий, тихий, рассеянный стон. Его щеки покраснели, и краска эта отчетливо бросалась в глаза в отсветах пламени из камина. — Давай обустроим нашу часовню. — Женя поцеловал его в шею и услышал сухой всхлип, испуганно застыл, накрыл его плечо ладонью. — Спокойную и тихую. И каждую… каждую ночь пятницы будет исповедоваться друг другу. — Женя поймал его взгляд. Темные блестящие глаза. Как горячий чай или сладкий кофе. — Дань, не молчи. Я тебя… Даже эти три слова казались Данише тяжелыми и вязкими, и он отрекался от них, как сделал и сейчас — подался вперед и поцеловал. — Погоди… — Прости, я, наверно… — Н-ну не при кошке же!.. Женя тихо фыркнул: — Ты серьезно сейчас? Даниша решительно кивнул, поднял пушистое, мурчащие создание и сунул его Жене. Тот ворчливо выдохнул, понес кота, оказавшегося кошкой, к двери. — Иди, погуляй… — Кошка взглянула на него. И легла прямо тут, в коридоре, свернувшись в тугой клубок. — Ну или так… К Данише он вернулся со спокойным сердцем. Поцелуи жгли. * — Дань… — Женя взглянул на часы и заскулил. — Дань, шесть утра… — Я выспался. — Ты всегда после… таких ночей высыпаешься, — недовольно пробубнил Женя, укрываясь с одеялом. Он не увидел, но уже знал, что Даниша от этих слов раскраснелся. Скрипнуло перо по бумаге. — Что переводишь? — Статью доктора Олдена. — Скука какая… — Тебе все скука. Женя вновь окунулся в сон, так что наутро, проснувшись в пустой комнате, медленно гадал, приснилось ему это или нет. За окном еще было темно. Топали на первом этаже слуги. Сегодня вечером будет званый ужин, на который они пригласили всех местных помещиков. Не столица, конечно, но зато все — с истинно деревенским колоритом. Весь день прошел в волнениях, так что Женя слепо надеялся на то, что вечер его не огорчит. Не огорчил ведь. Встретил каждого гостя и каждую гостью, обменялся со всеми поклонами, сыграл на пианино, смеясь с гостями, выпивая с ними вино и чай, закусывая соленьями и пирожками. Потанцевал с какой-то леди, фамилию которой забыл, затем азартно схватил за руку юношу, имя которого, увы, так же выветрилось из памяти, и энергично с ним повальсировал под всеобщий хохот, хотел было так же схватить и Ингвара, но тот, опять же под смешки, комично отказался. Елка звенела стеклянными игрушками, газовые лампы сказочно их подсвечивали, создавали теплый полумрак, в котором блестели от пола румяные щеки, зубы, влажные от слюны, платья дам и пуговицы камзолом и жилетов мужчин. Гомон, шаги, музыка, комнатки с приоткрытыми дверьми, в которых так же сидели группками, тихими и спокойными. В одной такой юноша играл на гитаре, а остальные, леди и парни, тянули какую-то песню. Слов Женя не мог разобрать. Французский, наверно. А то и вовсе цыганский. Цыганский — это ужас, а ведь он хотел позвать их, чтобы те пели на вечере… Хорошо, что не позвал… — Да-ань. — Ты чего не с гостями? — Жарко там. — Женя плаксиво рухнул перед Данишей на колени. Тут было тихо, прохладно. — Голова пульсирует. Вот здесь вот. — Горе ты, Господи… — Да я полежу и пройдет… — Давай на кровать. — Унеси меня, — жалобно протянул Женя, и Даниша крякнул: — Я не донесу. — Тогда я тут посижу. — Ну и сиди тут. Опять застучали шаги, зазвенели юбки да смех. Юноша на гитаре принялся наяривать что-то веселое. Он же так струны порвет… — Schlaf süß. — Даниша погладил его волосы, наклонился и поцеловал в макушку. — Ich liebe dich. Mein Engel. В животе сладко защемило. — Спасибо. Даниша промолчал; крестик сверкнул под огоньками свечей. Кошка скользнула в приоткрытую дверь и легла рядом с Женей. Тот лениво ее погладил, и она с наслаждением затарахтела. Даниша молчал. И без того наговорил многое.