Тёмно-зелёный

***

      Бетонное крыльцо. Жестяная крыша. Тёмно-зелёные двухэтажки возле дороги. Новый год.       – Мама…       Морозно, но не страшно. Привычно. Мама сидит с подругами на крыльце — у костра на скамеечке, — курит сигарету. Даже в пухлой старой куртке она выглядит красиво и загадочно. Отставила ногу в сторону. Смеётся. Болтает.       – Мам!…       Оборачивается, и все они замолкают. Мама не встаёт, но смотрит на меня в ожидании того, что я скажу.       – Танечка потерялась.       Мама тревожно хмурится, поднимается и подходит ко мне, приобнимая за плечи.       – Что значит «потерялась»? А куда она могла деться?       – Она сказала, что спустится к вам что-то спросить и потерялась, – шепчу-лопочу, будто я сама Танечку потеряла. Мне стыдно, хотя она старше. Это скорее она за мной присматривала.       – Да, не уследили мы с вами, девчонки… – обеспокоенно поворачивается она к подругам, а те поддакивают и сетуют на свою невнимательность, мол, мимо них ребёнок непонятно куда ушёл, а они и ухом не повели. – Соф, а она ничего больше не говорила? Не хотела куда пойти, может, с кем-то встретиться?       Я киваю, вспоминая нечто подобное, и тут же хмурюсь от обиды.       – Она сказала, что ей грустно и что она хочет к маме. Кажется, ей у нас не нравится…       Закусываю губы со всей силы, но слёзы уже катятся по щекам. Обидно, что аж больно где-то! Не нравится ей у нас, вот ещё! И со мной не нравится! Но я-то здесь, с мамой. А она в Новый год без мамы. Грустно же, правда…       – Тогда давай позвоним её маме и спросим, не у неё ли Танюша? Хорошо? – приулыбается мне моя, и я киваю, даже не смотря на неё прямо: в голове только мысли о Тане.       Мама просит подруг её не ждать, отходит от костра на другой конец дли-инного крыльца и звонит маме Танечки. Её подруги в это время увлекают меня к себе, сажают на коленки, расспрашивают обо всём на свете: о Танечке, о том, как долго мы дружим, о том, с кем ещё я дружу из группы. Потом спрашивают про старшую сестру, но я мало что могу о ней рассказать и не понимаю, почему они не могут спросить это всё лично у неё.       Наконец, мама подходит к нам.       – Нина сказала, что дочка прибежала к ней минут пятнадцать назад и отказывается уходить. Попросила забрать её назад. Мы пойдём сходим с Софой, а вы тут посидите, хорошо?       «Да, конечно», «Хорошо, хорошо», «Само собой, Нюш!» — отзываются весёлые подруги и легко отпускают нас. Мама берёт меня за руку и мы быстро спускаемся с бетонного навеса-крыльца, под которым часто прячутся кошки или ночуют бездомные, на неприметную тропинку между сугробов, вереничкой проходим по ней и вываливаемся на дворовой въезд, тут же его переходя и вспрыгивая на тротуар. Мама посмеивается с того, какой у нас цирковой путь из дома, а мне почему-то смеяться не хочется. Мысли вертятся. А я едва успеваю одну ухватить за хвост:       – Мам.       – Ась?       – А почему Таня каждый Новый год с нами, а не со своей мамой?       Улыбка на мамином лице будто выстывает, но в то же время не кажется страшной. Просто меняет оттенок. Мама становится почти грустной и долго молчит.       – Потому что каждый Новый год мама Танечки празднует так же, как мы с подружками. Только мы с ними так празднуем уже ночью, а она с самого вечера. Танюше было бы холодно всё время сидеть с ними возле костра. А дома было бы грустно одной. Поэтому мама Танюши просит нас её забирать на Новый год.       Я хмурюсь, глядя на маму. Она тяжело вздыхает, тоже хмурится, но как Пьеро из сказки — печально. Приобнимает меня за плечи и неожиданно целует в лоб.       – Ну, у нас же тоже неплохой Новый год получился? Салатики вкусные и ёлочка нарядная. Да и ты рада, что Таня у нас в такое чудесное время ночует, правда же?       – Правда, – улыбаюсь я, ощущая, как в бочке дёгтя появляется ложка мёда. – Мы столько всего успеваем сделать за ночь, мам! Мы во столько всего поиграли сегодня! И подарков столько открыли! И в прошлом году тоже!       – А надо было спа-ать, – голоском кикиморы ехидствует мама, хватая меня за нос. Я громко возмущаюсь, стараясь спрятать нос, а она хохочет и треплет меня по голове. Шапка сползает на бок.       – Ну ма-ма-а!! Шапка сползла!       Мама поправляет её и тыкает нашими носами, как индейцы, которые давным-давно так друг друга приветствовали. Я видела это в фильме «Ягуар». Там был очень красивый и правильный индеец. Не такой, что в центре города на музыкальных инструментах играет. Не ряженый. Настоящий.       – Давай поторопимся, – говорит мама и поднимается, крепко держа меня за руку. – А то Танюша отморозит носик. И ты, возможно, тоже.       – Не, я морж! – хихикаю я и вприпрыжку устремляюсь рядом с мамой.       – Морж мой, – хихикает мама в ответ, и дальше я слышу только вжикающее шуршание курток и хруст снега под ногами.       Мы идём по тротуару мимо таких же тёмно-зелёных двухэтажек, как наша, и таких же высоких бетонных крылец. Эти плиты даже выше, чем я. Тускло светят фонари, стоят поцарапанные и побитые машины у тротуара, снег большими сугробами завалил все подъезды. Я скользю по скрытому льду, но мама держит меня за руку. Мы шуршим. Мы слушаем.       Где-то далеко сигналит машина, лают проснувшиеся собаки. Им, наверное, сейчас страшно холодно. Но они и в следующем году будут лаять, и в послеследующем, потому что лаяли в предыдущем и том, который был до этого. Где-то мяучит кошка. Распевают песни весёлые пьяницы. Шуршит-шелестит ветер. И снова тихо. Только снег хрустит да куртки со штанами вжикают друг о друга. Штанина о штанину — вжик-вжик, вжик-вжик…       Мы выходим на большое кольцо, где иногда проезжают машины, кто-то разворачивается и куда-то спешит. Посередине кольца, на круглом тротуаре, стоит огромная районная Ёлка! Вдалеке за кольцом виден закрытый театр, который после выходных заработает вновь. Тут всегда интересные спектакли за несколько дней до Нового года показывают. Возле театра виднеется пламя костра, за шумом редких машин различим громкий хохот.       Я отпускаю мамину руку и бегу туда, завидев Танечку в её жёлтой осенней кофточке. «Таня!» — кричу я один раз и понимаю, что лучше будет сначала добежать. Вижу, что машин нет и перебегаю дорогу, вспрыгиваю на тротуарный круг и бегу к следующей дуге. Позади кричит мама. Но Таня сейчас важнее. Передо мной проезжает машина, и дорога дальше свободна. Я перебегаю и её, добегаю до театра и останавливаюсь возле костра. Вижу Таню, что жмётся к маме. Вижу маму Тани. На Таню она не смотрит, только на кого-то, кто сейчас говорит. Смеётся, а Танечке обнимать её неудобно — она постоянно двигает руками, вынося для тоста тёмно-зелёную бутылку. Мама Тани красивая: светлые гладкие волосы в красивой причёске, жёлтое пальто интересной формы, белая накидка поверх плеч, нога на ногу в капроновых колготках закинута. Туфли на каблуке…       …Но мне она не нравится. Тане её неудобно обнимать.       – Ой, Софа, здравствуй! – расплывается в лучистой улыбке мама Тани. – А твоя мама где? А, вижу, вот она бежит. Что же ты на дорогу без неё выбегаешь, а? Она вон, как переживает.       На этих словах её яркая улыбка тусклеет, а сама она делает глоток из тёмно-зелёной бутылки и локтём двигает дочку ко мне.       – Ну же, Таняш, иди к подружке. Что ты? Ты меня завтра ещё увидишь, а с подругой Новый год провести дорогого стоит! Всё, не хнычь, давай! Софа видишь, как тебя ждёт!       Таня неохотно отлипает от мамы и кисло топает в мою сторону. Берёт меня за руку и без объяснений, не глядя в мамину сторону и не прощаясь, ведёт меня назад. Я желаю тёте Нине счастливого Нового года и спешу вслед за подругой.       Мама как раз поспевает к нам, перекидывается парой слов с мамой Тани и бежит за нами, чтобы перевести нас через дорогу. Минуя дорожное кольцо, мы вновь идём по дворам, но уже обратно, домой.       – Танюш, тебе не холодно? – гладит мама Таню по плечам, но Таня мотает головой. Мама с грустью вздыхает. Гладит по голове меня и заговаривает с Таней вновь. – А красивая у тебя кофточка — не против поменяться?       Она говорит это со смехом, и понятно, что шутит — Танина кофточка будет ей мала. Но Таня всё равно жмёт плечами, хотя за край кофты всё же держится ручкой без перчаток. Мне это не нравится.       – Тань, – серьёзно говорю я и снимаю варежки, – …надень, пожалуйста. Ты замёрзнешь.       Таня принимает варежки и надевает их, вновь хватая меня за руку после этого.       – Тёть Нюр, идите, – бормочет она, – …мы сами дойдём.       Мама печально улыбается и гладит нас по щекам.       – Я на быстром звонке, хорошо? – кивает она нам, и мы обе киваем в ответ. И мама быстро уходит вперёд нас.       Мы долго и медленно топаем в тишине. Иногда начинаем скользить, и я громко хмыкаю, надеясь, что Таня подхватит веселье, но Таня не смеётся. Она смотрит в никуда и лишь помогает мне иногда не упасть. Мне грустно.       – Я ухожу из садика в этом году. Ты помнишь?       Как громом меня поражают её слова, и я вспоминаю, что она говорила об этом не так давно. Но я успела забыть. Мне становится ещё грустнее.       – Почему?       – Мама сказала, что я перееду к бабушке. Она на другом конце города живёт.       «На другом конце города»… Это звучало, как смертный приговор. Или так, будто это на другом краю света, не меньше. Для меня это так и было.       – Ну ты же… Будешь к нам приезжать, правда? – обидно. Обидно-обидно-обидно.       – Нет. Бабушка не сможет меня возить.       – А если мы к тебе? – с последней надеждой спрашиваю, затаив дыхание.       – Она не любит посторонних в её доме, – без голоса шепчет Танечка. – Она и меня-то с трудом согласилась взять…       – Понятно…       Так нечестно. Но никому до этого дела нет.       – Мы же увидимся ещё когда-нибудь?       – Может быть, – не глядя на меня, говорит Таня. И если обычно я верю её словам, то сейчас это прозвучало как «Никогда».       Мы молча бредём по тротуару, а я шмыгаю носом и редко утираю слёзы.       Неправильно это. Некрасиво. Все они неправильные. А Таню жалко. И немножко — страшно. Как она там будет? Без меня, без ребят из нашей группы, без мамы? Совсем одна, с какой-то там бабушкой, о которой я первый раз слышу.       – А ты же будешь мне отправлять СМС-ки хоть иногда?       – Конечно, – приулыбается Таня, и это первая её улыбка с момента, как она потерялась. Она смотрит на меня ещё немного, а потом отводит усталые глаза. – Я буду скучать по тебе, Соф.       – И я по тебе, – трясусь от слёз и стискиваю её руку в моей варежке так крепко — никогда и ни за что её не отпущу! Таня молчит. Обычно она обнимает меня, когда я плачу, но сейчас она просто продолжает идти. И молчит. Она не плачет. Но мне так страшно смотреть в её тусклое лицо, в её поникший взгляд, задумчивый не в меру.       Мы плутаем мимо домов, немного потерявшись, и в этот раз вывожу нас я. Таня только грустно улыбается. А когда наконец доходим до нужного подъезда, то видим, что мама с подругами уже разошлись, кострище погасло и забросано снегом, и только тлеют мерно последние угли. Скамейка покрывается редкими хлопьями.       Мы поднимаемся на крыльцо — семь высоких ступенек! — и тут Таня останавливается и останавливает меня. В ночной тишине её голос звучит пугающе и очень… Лично. Будто она говорит какую-то тайну.       – Как думаешь… Зачем мы живём?       Я смотрю на неё.       – О чём ты?       – Ну… Зачем это всё? Жить тяжело.       Я не знаю, почему именно, но во мне будто что-то умирает от этих слов. Они мне кажутся неправильными. Будто они — шорох в темноте, а через несколько мгновений из этой темноты выпрыгнет монстр. Мне страшно. До трясучки страшно.       – Что ты такое говоришь? – лепечу я и подхожу ближе, как внезапно Таня срывается на повышенный тон:       – Да то и говорю! Зачем жить, когда всё вот так?!       Я наконец вижу в её глазах что-то живое, и Таня выглядит злой и обиженной, и я плачу, но не оттого, что напугана её криком, а оттого, что мне страшно узнать, почему ей закричать захотелось.       – Это всё неправильно! Я устала! Почему мама так… Так… Так ненавидит меня?! ПОЧЕМУ?!       Таня смотрит на меня и отводит глаза, смотрит во двор, в тёмно-зелёные тени, будто её мама сейчас выйдет оттуда и расскажет ей всё, объяснит, но никого не находит и возвращается взглядом ко мне.       – Соф… Почему я? Почему только я? Я не знаю, что ей ответить. И боюсь что-то спросить. Но я подхожу к Тане и обнимаю её за плечи. А она трясётся и кричит, впервые, кажется, при мне рыдает и плачет.       – Почему я, Соф? Что я сделала? Почему? Я не хочу уезжать… Я не хочу…       – Тань… Не плачь, Тань… Я же с тобой пока… Ты только летом уезжаешь. А сейчас ты тут.       – А потом что? – подвывает Таня, размазывая слёзы по моей куртке. – А вдруг бабушка меня тоже ненавидит? Она ведь не хотела меня брать… Я устала, я так устала, я больше не могу, Со-о-фа-а…       Она снова срывается в плач, а её мальчишечьи светлые волосы щекочут мне щёку, и будто бы тоже прощаются и грустят, тоже плачут. У неё холодный пушистый затылок.       Почему-то я чувствую себя слабой. Беспомощной. Я ничего не могу сказать, а могу только обнимать и, разве что, плакать вместе с Таней. Но, кажется, это не то.       Она жмётся ко мне крепче. Плачет всё надрывнее. Сжимает куртку в руках так, словно хочет разорвать её. Я никогда не видела её такой. Она мне сильной кажется. Очень сильной. Гораздо сильнее меня. А ещё взрослой. Неправильно взрослой. Некрасиво взрослой. Рано взрослой.       Мы сидим на скамеечке и смотрим на то, как кострище медленно залепляет хлопьями снега. Холодно. И мне тяжело и грустно, но почему-то это не сильно расстраивает. Таня ведь рядом. Ей тоже тяжело и грустно. Мы молчим.       Она отправила моей маме сообщение, что мы задержимся на крыльце. Совсем как взрослая. Она уже и читать, и писать умеет хорошо, и пишет почти без ошибок. И считать научилась, даже сдачу сама считает. Её мама даже ей карманные деньги даёт.       Я положила голову ей на плечо. Мы о чём-то разговариваем. О Никите, о Лерочке, об Артёмке. Потом о недавнем спектакле в театре, о тёмно-зелёной Ёлке, которую поставили перед театром, на кольце. О Дедушке Морозе. Таня вдруг говорит, что нет никакого Дедушки Мороза. Что это родители подкладывают подарки. К ней вот никакой Дед Мороз не приходит. Только мама что-нибудь дарит. Кофточку жёлтую вот тоже она подарила. Я не согласна, но почему-то спорить сейчас не хочется.       Я беру уголь и пишу на стене: Софа+Таня. Потом краской обведу, чтобы не смылось. Смотрю на неё. Тихонько улыбается — еле заметно. А в этот момент берёт ещё один уголёк, перед этим сняв мою варежку, и рисует держащиеся друг за друга ладошки. Я так рисовать не умею. Зато Таня умеет.       – Я потом краской обведу, – обещаю я, бросая уголёк в снег. – Пойдём?       – Пойдём, – соглашается она и только мы сдвигаемся с места, как Таня резко уходит в сторону. А только взглянув на неё, я вижу, как неестественно вывернута её нога, и как сама подруга летит с крыльца головой вниз. Вижу страх в её глазах.       – ТАНЯ!       Я бросаюсь вперёд, хватаю её руками за локоть, но сама же поскальзываюсь и лечу вслед за ней. Сердце сжимается.       Это конец.       Бухаемся в снег, и голову и лицо тут же обжигает ледяной болью, вспыхивает горячим локоть и плечо, а ещё бок и нога. Изо рта вырывается сдавленный крик. Я, чувствуя, что еле могу пошевелиться, поднимаюсь из сугроба и, предчувствуя что-то страшное, подбираюсь к Танечке.       Чутьё подвело. Облегчение рваным хрипом вырывается из горла при виде целёхонькой, лишь напуганной подруги, а я упираюсь руками в снег по сторонам от её головы.       – Тань, ты в порядке?       – Да, кажется, – бормочет она, широко раскрытыми глазами хлопая и оглядываясь вокруг. Смотрит на меня. – Мы живы?       – Да, кажется, – повторяю за ней и почему-то слабо смеюсь, хотя мне вообще не смешно. Таня громко выдыхает и смеётся вместе со мной. Садится, упираясь руками в снег. Все её волосы тоже в нём, и я спешно отряхиваю их, вспоминая, насколько он больно жалится. Она смотрит мне в глаза и сдавленно, медленно выдыхает вновь.       – Соф.       – Ась? – я поворачиваюсь к Танечке и долго смотрю в зелёновато-карие глаза. А Танечка внезапно подаётся ко мне.       Странно. Так разве не с мальчиками целуются? Или она промахнулась мимо щеки?       Таня отлипает от меня и снова смотрит. Так внимательно, будто ждёт чего-то. Чего-то нехорошего.       Значит, не промахнулась.       – Не противно? – наконец, после долгой паузы, спрашивает она меня, а я даже и не знаю, что ответить.       – Нет, – отвожу я глаза. И стыдливо краснею: – А что, должно быть?       Наверное, должно быть. А я как-то не так себя повела, да?       – А если бы тебя Лерка поцеловала, тебе было бы противно?       – Что? – удивляюсь я. – А Лерка-то с чего вдруг?       – Ну представь! – тихо злится Таня. И я представляю. Тут же кривлюсь.       – Не, не надо Леру. Фу, – ошарашено отвечаю я. – Лера хорошая, но я не хочу, чтобы она меня целовала.       – А Матюша? – всё так же внимательно вопрошает Танечка. – Он тоже хороший.       – Да что ты пристала, – морщусь я, представляя слюнявые губы Матвея и поднимаясь на ноги. – Не хочу я твоего Матюшу целовать, отстань.       Таня вдруг веселеет, а лицо её разглаживается. Она подскакивает на ноги и обнимает меня, наваливается всем телом.       – А-а-а, Таня, отста-ань, я же сейчас упаду-у!!       – Не упадёшь! – хохочет она. – Я тебя держу!       – Ну давить-то перестань!       – Ладно-ладно, всё… – фыркает Танюша и съезжает с моих плеч, поднимает мою шапку и варежку, хватает меня за руку и тянет к лестнице на крыльцо. – Пошли. Твоя мама нас уже, наверное, заждалась.       – Угум, – бурчу я и иду вслед за ней, крепка держа её за холодную тонкую ладонь.       Где-то запевают веселые пьяницы, где-то лают собаки, где-то смеётся Танина мама, а мы с Таней идём домой провожать новогоднюю ночь. И есть салат — обязательно.       – Давай писать друг другу каждый месяц? – спрашивает меня Таня тихонько, пока мы поднимаемся по лестнице тёмно-зелёного подъезда.       – А месяц — это сколько?       – А ты спроси у своей мамы, – улыбается Танечка, потирая холодные руки. Я почему-то хочу их согреть. И беру в свои. Она останавливается.       – Хорошо. Почему у тебя в варежках руки холоднее, чем мои без варежек?       – Потому что я ем мало, – пожимает она плечами. – Мама так говорит.       – Мало ли что мамы говорят… – фыркаю я. – Ты вот на празднике целую тарелку селёдки под шубой умяла, а потом ещё и оливье заела. И где тепло?       – В моём животике, – хихикает Таня и снова берёт меня за руку. Мы поднимаемся до квартиры, нас впускают в дом, и всю оставшуюся ночь мы укладываемся спать и греем друг друга, накрывшись одним одеялом. И где-то на грани сна чувствуется, как Таня снова целует меня в губы, а потом в нос. И желает спокойной ночи.