Из прошлого — в чудо

      Вокруг всё красиво украшено, каждая веточка на дереве в снегу, дети катаются на ледянках с горок, окуная в воспоминания о своём прошлом, когда обычная заледеневшая лужа казалось бескрайним замёрзшим океаном. Сейчас всё совсем иначе.       Как-то пропало это Новогоднее чудо, ушло. Все ожидания на лучшее тоже остались где-то там, далеко-далеко. Словно кто-то высосал всю радость праздничную, оставив только душевные терзания.       Арсений не знает, что делать с этим. Он думает, что надо бы всё привести в порядок, все дела доделать и с нового года начать действительно новую жизнь. Но вот только до ярких салютов в полночь осталось совсем немного, всего восемь часов. Не успеет ничего, даже квартиру в вылизать не сможет — нет ни моральных, ни физических сил на это. Только горечь разочарования в одинокой, этой чёртовой взрослой жизни. И каким же был дураком Попов, когда хотел скорее вырасти.       Пребывая в этих мыслях, Арсений заглядывает в почтовый ящик, откуда вытаскивает, кажется, тонну макулатуры — реклама окон, съём квартиры, счета за коммуналку и…       Арсений долго смотрит на конверт, что пришёл из Москвы. В графе адресата ровным красивым почерком имя, что откидывает на несколько лет назад, в счастливую жизнь, от которой Попов сбежал, побоявшись свалившейся на него ответственности, испугавшись сделать шаг, который перевернёт всё с ног на голову. А тут этот конверт и буквы… Вот же ж бл!..       В подъезде резко становится слишком холодно, в лифте, что едет очень долго, оказывается чересчур мало воздуха, а трясущиеся пальцы не слушается, почему Арсений не сразу попадает ключом в замочную скважину. Но через все эти трудности Попов всё же оказывается в квартире, кладёт конверт на полку, быстро снимает зимнюю куртку, перекладывая конверт из одной руки в другую, а потом идёт на кухню, где бережно разворачивает и достаёт письмо.       «Привет, Арс».       Глаза пробегают по первым строчкам, и в сердце что-то колет — резко так, что Попов пугается на секунду.       «Странно тебе писать. Да и отправлять такое страшно, но я не могу себя остановить, потому что уже два года хочу тебе что-то отправить, но на сообщения мне не хватает смелости, да и ты, наверное, меня заблокировал. Ты же можешь нежелательных личностей в чёрный список кидать, я помню. И я так боюсь быть тем самым нежелательным».       Арсений поджимает губы, читает строчки вновь и вновь и как же хочет сейчас по башке дурной своей дать за то, что заставил когда-то родного человека так думать.       Нежелательный.       Неужели Попов так себя вёл? Настолько отстранённо?       «Это Антон, прости, я сразу не представился. Но, наверное, ты понял уже всё по конверту. Надеюсь, ты сейчас не сидишь с ахуевшим лицом от того, что я тебе пишу, потому что я сам от себя в шоке, а ты, как я помню, ещё и эмоциональный».       Помнит. Антон не забыл ничего. Ещё и пишет об этом так спокойно, словно это обычно — помнить человека, с которым разошлись не на самой приятной ноте.       «Мне надоело вынашивать всё в себе, я не могу. И сейчас надеюсь, что читаешь это ты, а не какой-нибудь мужик. В конце концов, ты ведь мог сменить адрес, но если всё же ты, то я очень хочу, чтобы ты вспомнил всё. Всё, что меня гложит. И если ты готов, то я начинаю».       Попов грустно усмехается, закусывает нижнюю губу и прикрывает на секунду глаза, чувствуя, как в уголках глаз скапливается влага — слишком эмоциональный, а это же ещё только начало письма.       «Помнишь, как мы первый раз встретились? Как я зашёл в класс, все сразу окрестили меня «новеньким» и так и называли с седьмого по одиннадцатый. И никто не хотел тогда со мной партой делиться, а ты согласился, пододвинулся. Сидел на последней. Даже ручкой тогда со мной поделился, улыбнулся тепло, а я помню то чувство, которое у меня возникло — всё внутри перевернулось. Как током в тысячу вольт прошибло, как только я в глаза твои заглянул».       А в зелёных глазах Арсений тогда тоже потерялся, забыл, что надо бы начать записывать тему, а не глазеть на «новенького», словно он с другой планеты. Но всё никак тогда не отпускало. Хотелось смотреть-смотреть-смотреть, запоминать, впитывать этот немного напуганный взгляд. Эти эмоции. Хотелось вобрать в себя ту самую неловкую улыбку, румянец на щеках, чуть дрожащие пальцы.       «И ты лишь через месяц спросил, не хочу ли я с тобой потусить после школы в пятницу. Я согласился и предложил тебе сходить куда-то, в кафе там, в пиццерию. Но ты сказал, что зовёшь домой, там игра какая-то вышла. И я согласился. Странно, наверное, но вот так вот пошёл с тобой, думая лишь о том, чтобы тебе понравиться. Потому что я человек новый, да и как-то уже тогда хотелось произвести на тебя впечатление. Да, я не говорил тебе об этом, Арс, я не хотел, чтобы ты знал, что я к тебе с начала знакомства пропитался какими-то тёплыми чувствами. Это было так глупо».       Нет, не глупо. Арсений думает, что тупым в этой ситуации был он. Сам первого шага не сделал, заставил Антона нервничать и так долго пытался понять, как же произвести впечатление, что даже о чувствах Шастуна позабыл. Вот же дурак.       «И у тебя дома было так хорошо и комфортно. Ты рассказал, что с тобой не общаются одноклассники близко, что я у тебя первый, а тебя даже называют смешно — Ёбнутый Арсений или Ёбусений. А тут я тебя понял, услышал и даже на странности твои внимания не обращал. И меня после этих слов снова пробило током, только уже чуть не убило. Помнишь, как я молчал ещё пару минут потом? Потому что думал, раздумывал и в голове так ярко мигала надпись: «я сумел его понять, он меня принял, теперь мы сближаемся, я ему тоже, кажется, нравлюсь».       Арсений горько усмехается, вспоминая тихие посиделки, губу кусает уже до боли, до крови, лишь бы не заплакать.       «Арс, я не думал, что за месяц у нас получится сблизиться. Я не ожидал такого. Всего лишь каких-то тридцать дней — а мы общались так, словно я тебя знал всю свою жизнь. Я твои привычки все выучил, ты открылся мне, столько информации вылил. Даже как-то ты осёкся, сказав, что понравился тебе как-то мальчик один, сразу замял эту историю. А я запомнил, помню до сих пор. И помню, что было после такого твоего признания».       На этот моменте Арсений понимает, что всё — он не может больше сдерживать слёзы, не может со спокойным лицом читать эти строки, зная, как же раньше было хорошо. Он мог бы выбросить конверт, порвать письмо, сжечь его, потому что больно такое в памяти своей воскрешать, страшно дальше читать, не зная, что Антон ещё вспомнит, потому что дальше Арсений и сам прокручивает в голове картинки.       «Я тебя поцеловал. Чёрт, это было так по-детски, так наивно и глупо. Я всего лишь тогда губами прижался. А ты оттолкнул, губы вытер, посмотрел на меня зло. А я так испугался, что хотел сбежать. Но потом ты меня сам решительно поцеловал, признался, что я тебе нравлюсь. Тогда мы…».       — Блядство, — матерится Попов, проводит рукой по влажной щеке, размазывая влагу, что продолжает выступать из глаз, прокатываясь каплями к подбородку и спадая на лист бумаги.       «Тогда мы тобой первый раз исследовали друг друга, помнишь? Так невинно, наивно, боясь прикасаться. Да и не знали мы до конца, как это всё делается. Даже не сняли с себя ничего, кроме свитеров, просто руками водили, целовались и игрались языкам».       Попова передёргивает. Мурашками покрывается кожа, в голове непонятное происходит, а внутри словно кошки дохнут, заебавшись царапать и без того искалеченную душу. «А потом мы делали вид, что ничего такого между нами не было. В школе вели себя обычно, разговаривали мало, а потом у тебя дома целовались до трясущихся рук. Я тогда впервые увидел твоё смущение, как ты после поцелуя натягивал кофту чуть ли не до колен, чтобы скрыть возбуждение. А ведь мне было не легче, Арс. Ты бы знал, как меня сейчас переёбывает…».       Знает. Арсений знает как никто, потому что колбасит сейчас его не слабо, как тогда, после поцелуя — колени подгибаются, голова кружится, воздух заканчивается.       «Арс, помнишь, как мы всё же разделись? Я эту картинку на всю жизнь в голове сохранил. Каким ты был… красивым, доступным, с миллионом родинок. И я до сих пор помню каждую! На ключицах, на шее, на плечах и пояснице. Как же мне тогда было плохо и хорошо, я задыхался. И как мы касались друг друга, как хотели, но как же было боязно даже член в руку взять при друг друге. Но в итоге справились, довели друг друга до оргазма — яркого, словно впервые в жизни это испытали. По крайней мере, я. И я это запомнил так, словно этот всё было вчера. Арс…».       Попов тяжело сглатывает, шмыгает носом и уже даже внимания не обращает на свои эмоции, желая утонуть. Идёт ко дну и не боится, что больше не выберется.       «А потом, всего через полгода, мы познавали друг друга уже иначе. Не скромничали, не боялись, отдавались друг другу, словно в последний раз. Это был наш первый секс, Арсений. Самый первый и в нашей с тобой жизни, и в моей. Мы познали другую, запретную сторону наслаждения. Я тогда тебя не стеснялся, не страшился себя, что я что-то не так сделаю. Потому что ты был рядом. Ты делал мне комплименты и говорил, что я самый твой лучший и любимый. Твой, Арс, только твой. А я плакал — не от неприятных ощущений или боли, а потому что ты это сказал. Ты мне помог, говоря, чтобы я не зажимался, не замыкался в себе и не стеснялся говорить о чувствах. Клянусь, это был лучший секс. С тобой он был лучшим».       Арсений чувствует, что скоро закончится письмо, для достоверности переворачивает лист и тяжело сглатывает, видя в конце нарисованное сердечко.       «И мы с тобой сближались каждый день, каждый раз, когда я смотрел в твои глаза, а ты мне рассказывал какие-то истории. Я в тебе утонул и выбираться не хотел. А ты не тянул вверх, просто спокойно принимал меня со всеми тараканами. Я тебе очень благодарен за веру в меня. За то, что ты дал почувствовать себя живым.       Я готов был с тобой прожить всю жизнь, но потом ты… Смылся. Ты побоялся, что мы будем жить вместе. Испугался такой ответственности, что я буду считать тебя странным и уйду. И просто сбежал. Арс, ты убежал от проблем, но не знал, что все эти самые проблемы унёс с собой, а мою душу искалечил, сердце растоптал.       И как бы я ни старался тебя забыть, я помню все твои трещинки, родинки и наши с тобой вечера. Они были слишком тёплыми и прекрасными, чтобы быть правдой. И сейчас кажется, что я всё это себе придумал. Но ведь это не так? Ты есть, правда? Скажи, что ты живой. Скажи, что тоже ещё любишь меня! Скажи, что я тебе нужен, потому что я понял, насколько же ты нужен мне!       Надеюсь, у меня хватит сил отправить тебе это письмо. А тебе — прочитать его Я всё ещё как дурак тебя люблю. Без памяти. Пожалуйста, только будь живым и скажи, что я не сумасшедший…

Всегда твой и только твой, Антон Шастун».

      — Блядство, — опять ругается Попов, вытирает слёзы, но только сильнее размазывает их по лицу.       Осознание, что он всё просрал, сейчас бьёт гораздо сильнее, чем несколько лет назад. Опять сердце замирает, под ложечкой неприятно сосёт, хочется выйти из окна, а лучше — прыгнуть в машину времени и умчаться в далёкое прошлое, чтобы всё исправить, чтобы Антон не чувствовал себя так плохо, как чувствует сейчас.       И Попов уверен, что он бы сам никогда это письмо не сумел написать. Никогда бы не решился бы отправить, не смог бы хотя бы строчки накалякать — руки бы тряслись, а слёзы испортили бы лист бумаги.       Арсений всегда знал, что Антон был сильнее.       В миг Попов бросается к куртке, где лежит телефон, достаёт его и смотрит в интернете ближайшие поезда в Москву. Можно бы было и позвонить, конечно, Антону, но это глупо, по телефону такое не решают, таких разговор не ведут. Поэтому Арсений покупает билет на сапсан, даже не смотря на цену — только на время отправления, чтобы быстро успеть одеться, взять сумку с зарядкой для мобильника и паспортом. И вещи не нужны — лишь бы вовремя добраться.       И чем дольше Арсений думает об этом письме, чем больше погружается в свои мысли, тем отчётливее понимает, что это письмо похоже на чёртову предсмертную записку, пускай и без упоминания смерти. Антон ведь в ней всё написал, все свои переживания, хотя Арсений чувствовал, что Шастуну есть ещё что сказать, что, было бы больше времени, бумаги и нервных клеток, полотно бы получилось такое, что Попов бы сам предпочёл умереть, чем читать написанное.       И как же хочется опять дать себе по лицу бесстыжему, как хочется воротить назад, исправиться, поступки свои изменить. А теперь осталось только в настоящем всё пытаться наладить и верить, что Антон простит и поймёт. Пускай изобьёт, но поймёт. Попов слишком себя накручивает, боится, думает, что Антону скажет. Что вспоминал его, но боялся позвонить? Что испугался, поэтому сбежал, оборвав связи? Тупо, глупо и так по-детски, словно ему пять лет и он стоит в магазине, а мама в самый последний момент ушла, забыв что-то купить. И он перед кассиршей, которая товары пробивает так быстро, что от нервов хочется расплакаться и сбежать.       Наверное, стоило бы подумать о чём-нибудь другом, но все пять часов пути от двери до двери Арсений думает об Антоне, о своих чувствах к нему, о своих поступках. И вот всё разгоняется мысленно, кажется, впереди поезда бежит, дорогу прокладывая и всё прикидывая, когда же Антон умрёт… Или уже умер?       Кажется, проходит вечность перед тем, как Арсений выходит из поезда в Москве, мчится на всех парах в такси, поторапливая водителя, а потом уже бесцеремонно и быстро звонит в квартиру, стучит. В голове всплывают на секунду мелодрамы, в которых такие люди, как Арсений, медлят, стоят, боятся даже постучать и чаще всего уходят. А у Арсения сил ни с чем обратно уехать просто нет. Хочется перед Шастуном на коленях просить прощения, а потом обнимать его крепко, до хруста костей чтобы, в каждую клеточку его впитаться, раствориться там. И продолжать извиняться, обзывать себя, ненавидеть — только бы Антон простил.       Арсений звонит в дверь, стучит кулаками по металлической поверхности и слышит, как ключ проворачивается, а потом недовольное лицо появляется.       — У Вас что, пожа?!..       Антон так и остаётся стоять с раскрытым ртом, не договорив. Взгляд бегает по лицу Арсения, который улыбается неловко, губы поджимает и хочет заплакать от облегчения.       Живой.       Антон живой, здоровый, но какой-то помятый за полчаса до Нового года, словно спал и праздновать не собирался.       — Привет, — Попов здоровается тихо, переминается с ноги на ногу и протягивает ладонь для рукопожатия, только внезапно Антон пресекает эту попытку, отшатываясь.       Арсений несколько раз кивает, сглатывает и шмыгает носом — понимает, что после всего Антон с ним даже пить рядом не сядет, но потом чуть ли не падает, когда Шастун втягивает его в квартиру, прижимает к стене.       Долго так в глаза смотрит, словно видит в первый раз. Арсений уже пугается, ждёт удара, но получает лишь только крепкие тёплые объятия, прямо так, через холодную с улицы куртку словно ощущает это тепло, которое разливается по телу, с кровью доходит до мозга и вырубает сознание к чертям.       — Прости, — шепчет Попов. — Умоляю, если сможешь, прости меня. Я так люблю тебя, но я такой подлый трус, я такой выродок, такой кретин, такой долбан…       — Арс, заткнись, я тебя умоляю, — произносит Антон приглушённо, затем отстраняется, сам быстро расстёгивает куртку Арсения и прижимается уже к тёплому телу через футболку, что Арсений впопыхах надел, буквально первую попавшуюся, которая из шкафа вывалилась. — Какой ты тёплый…       — Ты спал, что ли? — Спрашивает Арсений, наконец и сам сцепляя руки у Антона за спиной. — Новый год пропустишь?       — Да и чёрт с ним, — Антон прикрывает глаза, укладывает голову на плечо Арсения и утыкается носом в шею. — Ты получил моё письмо? Поэтому приехал?       — Да. И, я думаю, нам надо много чего обсудить. И… В общем, я ещё раз скажу, какой я идиот, что упустил…       — Я же говорю, Арс, заткнись. Ничего… Я отходчивый. Пускай и хочу послать тебя и выбить из тебя всю дурь, но больше хочу заобнимать. Я так соскучился.       Арсений силой отстраняет Шастуна от себя, смотрит в его красные глаза и мотает головой, осознавая, что эти слёзы — из-за него. Чёрт бы побрал Попова с таким характером и своими страхами.       — Антон, давай присядем? Чаю попьём, посидим, поговорим.       Антон только кивает, утирает слёзы ладонями и берёт Арсения за руку, переплетает пальцы, а сам улыбается, словно они всего неделю не виделись, а не несколько лет.       — Я не хочу тебя отпускать, — признается шёпотом Антон, мотает головой и снова шмыгает носом. Дышит часто, как после марафона, успокоиться не может. — Арс, я так не хочу тебя больше никуда отпускать. Хочу привязать к себе и ходить с тобой везде. Пожалуйста, скажи, что ты приехал не чтобы меня успокаивать, а…       — Я об этом и хочу поговорить. Я приехал, чтобы вернуться.       Арсений и сам шмыгает, неловко улыбается, а после целует в кончик носа, в ту самую любимую родинку, которая снилась столько раз, что каждое утро становилось больно от осознания, кого Попов потерял.       — Идём. Доставку закажем? Отпразднуем?       — Думаю, нам будет не до празднований.       Попов поджимает губы, смотрит в зелёные глаза и снова пропадает, отключаясь от реальности.       И всё же зелёный цвет успокаивает. Всё же придаёт сил, особенно зелёные Антона, что в душу заглядывают, в каждый её уголок, зная о всех невысказанных чувствах.       Разговор будет долгим, и Арсений, и Антон понимают это. Но они оба наконец-то готовы всё обсудить, чтобы потом не было побегов, расставаний и пролитых ночами слёз.