i.
Джейхейра будит его в шесть утра, не в силах больше ждать, пока Эйгон сам проснется. Справедливости ради он вообще не привык спать в доме отца до обеда; хотя бы потому, что здесь есть она. Хотя бы потому, что она заправляет прядь волос за ухо и тихо произносит, стоит ему открыть глаза: — Там снег выпал, представляешь? Он глаза сонно трет, на локтях приподнимает и взгляд переводит на окно, за которым все еще темно. — По кофе и лепить снеговиков? — спрашивает он, и она согласно кивает. Горничная что-то умилительно лепечет про первую любовь, когда Эйгон помогает Джейхейре завязать шапку под подбородком, но он ее не слушает. Для него эта любовь — первая, единственная и точно вечная. И плевать, что там говорят эти взрослые. Ей едва четырнадцать, ему скоро исполнится семнадцать, но в серьезности своих чувств он не сомневается. Она, впрочем, тоже. Джейхейра накручивает ему на шею шарф и тянет за собой на улицу. — Быстрее, пока снег не растаял, — подгоняет его. И снег тает на ее ладонях, покрасневших от холода, когда они лепят уже третьего снеговика, а солнце медленно-медленно начинает подниматься над горизонтом. Эйгон отдает ей свои перчатки, потому что сходить за ее она его не отпускает. Снега-то не больше пятнадцати сантиметров, но они валяются в нем, держась за руки, и совершенно забывают о завтраке. Совершенно забывают обо всем, что творится за пределами их маленького мирка на двоих. В ее больших глазах целая вселенная; и в канун нового года, еще до того, как все остальные обитатели дома проснутся, они впервые целуются, неловко прижимаясь губами друг к другу.ii.
У нее щеки в муке, руки и даже джинсовый комбинезон, который она так часто носит. Деймон пальцы просовывает в шлевки на ее талии и тянет Хелейну к себе. — Подожди, подожди! — смеется она, не успевая прихватить со стола тесто. — Мне еще буквально секунда нужна. Видеть ее во время готовки все еще не кажется чем-то привычным, хотя она постоянно прогоняет и повара, и горничную с кухни, хозяйничая так уверенно, что ни у кого не хватает смелости с ней спорить. Видеть ее счастливой кажется еще чем-то более эфемерным и призрачным. Непривычным и от того еще более ценным. — Ты хочешь весь канун нового года провести у плиты? — уточняет он, когда она приподнимает руки, испачканные в тесте, муке и масле, чтобы не испачкать его, и проворачивается в его объятиях. — Пауки были не очень рады, что кормить их пришла не ты. — Ты покормил пауков! — она в губы целует его коротко и улыбается так тепло-тепло, что эта улыбка, кажется, может даже айсберги растапливать. — У детей должна быть нормальная выпечка, а не каменная, — добавляет она и указательный палец засовывает себе в рот. — Тесто вроде получилось. Попробуй. Деймон за руку ее ловит, Хелейна смеется и говорит: — Да со стола! — но он тянет ее пальцы в рот и облизывает, не отводя взгляда от ее глаз. — Ненормальный! И ее смех, ее счастливые глаза будто возвращают ему давно забытые чувства. Все то, что он уже не думал когда-либо испытать. Все то, что она заставляет его испытывать в пять, в десять раз сильнее, чем когда-то в молодости. — Очень вкусно, — одобрительно кивает и еще раз губами обхватывает ее большой палец, заставляя смущенно отвести взгляд. — Так, не мешай мне. — То есть сколопендр тоже мне кормить? — А ты справишься? — она скептически прищуривается, и он чмокает ее в губы. — Умру, пытаясь, — фыркает он, выпуская ее из объятий. — Горничная точно к ним не подойдет, а Мейлор снова сыпанет от души. Вариантов не остается, — и выходит из комнаты. — Деймон, они безобидные! — кричит она ему вслед, пытаясь убрать с лица глупую улыбку. Но на кухне пусто, никто не может поймать ее на этом ощущении полной безопасности и счастья. Из гостиной слышны голоса ее детей, его детей (их, их детей, однажды она привыкнет к этому), и никто в этом доме не считает ее странной. — Я выкину омелу, если вы не отлепитесь друг от друга! — доносится его голос из коридора, и она снова смеется. Кажется, этот новый год получается одним из самых счастливых в ее жизни.iii.
Похмелье просто ужасное, но он почему-то все еще не опохмелился, хотя Санфаер каждые минут пятнадцать протягивает ему маленькую бутылочку Джека, будто эта бутылочка может спасти не только вечер, но и всю его пропащую жизнь. Эйгон обещал не портить Джейси праздники; и не то чтобы он хоть одно обещание, данное ей, сдержал, но пока он держится. Не ясно, надолго ли хватит этого «пока», но он отмахивается в девятый раз за день от Санфаера и утыкается в телефон. Очередная сторис, где она счастливо улыбается, облепленная с двух сторон младшими братьями. Очередное напоминание, что лучшим подарком для нее будет его отсутствие в ее жизни. — Долго будешь еще пялиться? — уточняет Санфаер, заглядывая в экран телефона через плечо. — Она не материализуется из сторис, если ты будешь на нее смотреть пару часов. — Отстань, — беззлобно и тихо. Вот видео, где они кладут идеально упакованные подарки под елку, оставшееся с рождества. Вот другое, где Люк (или Джофф? он все еще их путает) взрывает над ее головой хлопушку, а она смеется. От звука ее смеха становится так тепло, что ему хочется быть там. Быть рядом с ней, лежать головой на ее коленях, чувствовать в своих волосах ее пальцы и прижиматься щекой к бедру. — Иди грей машину. — Едем бухать? — Нет. И больше он ничего не поясняет. Только кладет телефон на кровать рядом с собой, ладонями трет глаза и пытается заставить себя собраться. Сегодня он будет трезвым; ну или попробует быть трезвым. Видеть старшую сестру нет никакого желания; видеть ее дочь хочется так сильно, что он встает с кровати, напяливает свежую одежду, кое-как приводит волосы в порядок и даже ничем не закидывается перед тем, как спуститься в машину. Ему бы только обнять ее, большего и не нужно. Санфаер берет ему самый крепкий кофе с дополнительными двумя шотами эспрессо; Эйгон думает, что лучше бы там были шоты коньяка, потому что выпить хочется просто безумно. И плевать, что к ночи он должен быть у матери. Мать как-нибудь переживет то, что ее старший сын в который раз приезжает поддатый. Не ужратый — уже пусть спасибо скажет. Небольшая коробочка Картье в кармане пальто словно напоминает, ради чего он пьет идиотский кофе, а не опустошает те многочисленные маленькие бутылочки, что всегда с собой у Санфаера. — Думаешь, это хорошая идея? — спрашивает Санфаер, тормозя на подъездной дорожке. — Отвратительная, — хрипло отзывается Эйгон и прочищает горло. — Позовешь ее сюда? Не хочу заходить в этот дурдом. Он снова листает ее сторис (по второму, а потом и по третьему кругу), пока Санфаер выходит из машины, пока заходит в дом и идет за ней. Лучше было бы не попадаться ей на глаза, но коробочка с браслетом должна быть у нее. Эйгон спиной опирается на машину, когда она выходит. Сил стоять ровно не то чтобы очень много, башка болит ужасно. Он ждет, что она накричит на него, ждет разочарованного взгляда, сложенных под грудью рук; он не ждет, что она прижмет его к себе, носом уткнется куда-то в шею и, глубоко вдохнув его запах, скажет: — Ты не пил. — Не пил, — соглашается он, несколько неловко касаясь ладонью ее спины. И браслет, который не надеть и не снять без чужой помощи, она не просто принимает, но и просит именно его надеть на свою руку. И это уже больше, чем он мог мечтать.iv.
Эймонд снег с макушки стряхивает прямо на нее, стоит только Алис открыть дверь. — Ты что творишь! — вскрикивает она, делая шаг назад. — У меня тушь не водостойкая! Только ему все равно на ее возмущения, потому что он снимает шарф с шеи и, подняв над головой, встряхивает его как следует. Довольная ухмылка свидетельствует о том, что ему нисколько не стыдно. Проделка почти детская, Алис пытается увернуться от снега, но не успевает. Эймонд за руку ее ловит, как только она делает еще шаг в сторону, пытаясь уйти от внезапного снегопада. — Это ты еще на улице не была. — Эймонд, уйди! — фыркает она, но тень улыбки проскальзывает на ее лице, и он прижимает ее к себе, так и не выпустив шарф, снежинки на котором становятся водой. — Это платье нельзя мочить! У него и волосы влажные, и пальто, а еще губы очень холодные, когда он целует ее в щеку, обнимая со спины. Алис упирается больше для вида, подставляет под его ледяные губы обнаженную шею и щерится, прикрывая глаза. — Ты можешь пойти хоть голая, все равно равных тебе не будет, — уверяет он. Оставляет еще один короткий поцелуй на ее шее, но не торопится выпускать ее. — Уверена, это будет фурор. Только представь, сколько глаз будет обращено исключительно на меня. Он вжимает ее к себя так рьяно, что у нее вырывается смешок. — Ревнуешь, милый? — почти издевательски, повернув голову в его сторону. — Ты только моя, — будто бы напоминанием. — Тогда позволь мне спасти платье, которое ты так бесцеремонно пытаешься испортить. Алис выкручивается из его объятий без труда, пальцами мажет по щеке и удаляется, цокая каблуками по паркету. Эймонд понятия не имеет, как ей удается столько лет кружить ему голову так, что мыслей ноль, так, что ему и все это сборище не нужно. Он пальто скидывает, из ботинок вылезает и следует за ней в спальню. Ему нечего загадывать на новый год; у него и так все есть. Пускай она и возмущается, что он смазывает ей помаду, что они теперь точно опоздают, что у него руки холодные и с платьем нужно быть осторожнее. Все ее возмущения все равно не имеют никакого смысла, потому что целуется она жадно, размазывает следы помады, оставшиеся на его губах, пальцами и глядит совсем не недовольно, а скорее призывно. Дурацкое семейное застолье может и подождать.v.
— Уже нашла, с кем будешь неистово лизаться в полночь? Сиракс взгляд на его наглую морду скашивает и хмыкает. Цифры на календаре, может, и меняются, а самоуверенность рыжего наемника, вечно пытающегося катить к ней яйца, остается до ужаса стабильной. — Я, в отличие от тебя, помню, что нахожусь на работе, — парирует она, засовывая руки в карманы строгих черных брюк, чуть зауженных к щиколоткам. Караксес обходит ее, останавливается почти за ее спиной и скалится довольно. — Да ладно тебе, детка, — тихо, полушепотом. И ей не нравится, что от этого голоса у нее мурашки по спине бегут. Ей вообще не нравится, что он все никак не оставит ее в покое. — Надраться все равно не получится, так хоть развлечемся. Он нагло приобнимает ее за талию и уходит быстрее, чем она успевает бросить ему в спину, что свои влажные фантазии он может оставить при себе. В конце концов, секс с ним она намерена оставить в прошлом году, как и глупые надежды на то, что при ее образе жизни можно наладить хоть какую-то личную жизнь. До полуночи остается минут пять, когда Сиракс решает произнести все это вслух, поставив то ли точку, то ли просто обозначить свою позицию, на которую ему, как и всегда, будет наплевать. — Мы можем поговорить? — С тобой мы можем вообще что угодно, — ей кажется или он облизывается? Сиракс еле сдерживается, чтобы не закатить глаза, но Караксес отходит с ней от собравшихся Таргариенов, помещение просто огромное, да и никому в голову не придет следить за перемещением двух наемников в такой вечер. Она руки на груди складывает и несколько нервно губы облизывает, только взглядом прямым прикипает к его лицу. Он красивый. По-своему, со сломанным носом, взглядом, не сулящим ничего хорошего, выбритыми висками и абсолютно вспыльчивым и неадекватным характером. — Чего случилось, красотка? Она щелкает суставами на пальцах, смотрит на него испытующе; и Караксес хмурится. А еще почему-то не говорит сальности, и этим он совсем не похож на самого себя. — Просто хотела сказать, что все вот это между нами… Где-то на фоне начинается обратный отсчет. Где-то на фоне: десять! Девять! — Что? — переспрашивает он, наклоняясь чуть ближе. Семь! Шесть! — Нам стоит все это прекратить. — Забавная шутка. Три! Два! — Я серьезно, громила. Салюты разрываются, и внутри что-то тоже разрывается, потому что Караксес ладонями обхватывает ее лицо и рывком притягивает ее к себе, целуя так крепко, что никаких сомнений не остается. Сиракс за шею его к себе тянет, языком скользя в чужой рот под звон бокалов, нескончаемые поздравления и залпы разноцветных огней за панорамными окнами.