звёзды на проезд.

денис никогда не пишет ему просто так. никогда «доброе утро» — такое же сонное и с ошибками, какое пишут милым девочкам с параллели, на что те смущаются и трут рукавом аккуратные носики. девочкам, которые рисуют стрелки острием к вискам и дуют губки перед зеркалом. никогда «зацени мем» — потому что такое пишут друзьям и приятелям, с которыми можно сбегать в столовую или обсудить насущные проблемы. серёжа опять не попадает. он не друг и не милая девочка — что-то другое, непонятное. вроде бы неприятель, а вроде бы отличный друг (с тающей надеждой на то, что нет). но денис пишет ему только по делу. из дел — просидеть ночь в дискорде, потому что осень выдаётся сложная и поглощающая чувством одиночества по ночам, а из знакомых (не более) со сбитым режимом у него только пешков и пару тиммейтов с другим часовым поясом, но по какой-то причине серёжа — удобнее и доступнее всех, как бы не звучало; из обыденных дел — не забыть попросить скинуть химию или алгебру, потому что знает, что серёжа точно сделал. из необычного — погулять по вечерним заснеженным улицам в конце декабря. из привычного — пешков соглашается сразу же. в декабре холодно просто до жути, хотя украшенные гирляндами витрины продуктовых магазинов должны хоть немного согревать — в душе уж точно, потому что до нового года всего ничего, и всё такое празднично-блестящее, со снежинками на обледеневших ладошках и красных, то ли от холода, то ли от смущения, щеках. денис смешно хмурится, потому что у серёжи руки за отсутствием перчаток правда как ледышки, а тот всё равно тянется за снегом, чтобы в очередной раз засунуть снежок за шиворот коломийцу. денис укутанный с ног до головы — и шапка, и шафр, и варежки, чуть больше чем его руки, а серёжа в короткой куртке и с сердцем нараспашку, потому что не боится ни заболеть, ни влюбиться, пока денис так глупо смеётся и бьёт его по плечу. фонари светят совсем тускло и время от времени мигают, угрожая погаснуть. серёжа боится темноты и дениса. дениса — больше. потому что под спокойным взглядом коломийца кости ломаются, а любые другие вещи становятся такими неважными. чего ты хочешь? чего ты, блять, хочешь? не смотри так, умоляю. под такими взглядами люди тысячами умирали, падали на колени, растирая слезы и кровь по лицу, и серёжа знает, нет, уверен, что сам не так далек от этого. но денис ведь такой милый. поэтому пешков следует за ним, куда бы не тот не шёл. и это не то чтобы любовь. ну, точнее, эта не та любовь, за которую пешков отдаст последние деньги или примет чужую веру. не та, ради которой он будет стоять под подъездом в холодный февральский вечер, ожидая дениса, и не та, которой делятся с друзьями, на которую гадают на таро или строят планы на счастливое будущее. это та любовь, о которой он будет думать в три часа ночи, переслушивая «крым» земфиры уже раз пять. та, с которой ему приходится смириться, как бы сильно не отрицал. та, которая оставляет отпечатки в виде синяков под глазами и дорожек от слёз пару раз в неделю — конечно, в подушку, и, естественно, не потому что денис так важен. просто сложно. разбираться не хочется, никто этого делать и не спешит. просто все недописанные «я хотел сказать..» и колкие взгляды в затылок остаются под веками, провоцируя головные боли и осадки в виде безостановочных рыданий под замученный плейлист и собственное сбитое дыхание. и хорошо, наверное, что никто не разбирается. были бы тогда эти редкие вечера под гул проезжающих машин и спешащих куда-то в зимний вечер людей? серёжа боится, что нет, и безусловно ценит то, что имеет. поэтому ловит языком снежинки, пока денис на фоне что-то увлечённо рассказывает, не замечая ничего, активно жестикулируя руками в варежках. и на душе теплее. а через час мороз сковывает колени. коломиец замечает, что серёжа от холода готов коньки отбросить, да и сам совсем мёрзнет. он думает не долго, выпаливает сразу: — у меня дома никого нет. — круто. — пойдёшь? можешь даже с ночёвкой, только у матери спроси. серёжа смотрит на него глазами-бусинками, а щеки розовеют ещё сильнее. спасибо морозу и тому, что зимой рано светает. спасибо денисовой невнимательности к деталям и естественно его милейшему гостеприимству. серёжа греет в груди странное предвкушение, когда стоит у двери, пока денис разбирается с ключами. оно становится сильнее, когда тот заходит за порог квартиры. у коломийца дома пахнет сладкими духами и чем-то родным, что назвать трудно. зато легко назвать это место именно «домом». у коломийца дома так тепло, когда на улице собачий холод, и даже страх темноты забывается, когда серёжа аккуратно, чуть ли не на носочках, пересекает коридор. у коломийца дома есть сам коломиец, и этого хватает с головой, чтобы поселиться тут сердцем и душой, оставить следы от пальцев на изрисованном простым карандашом рабочем столе и, возможно, частичку себя. ковер у него безумно мягкий, а на стенах плакаты с музыкальными группами и гирлянды. серёжа садится на пол, пока денис убегает в другую комнату, обещая вернуться в скором времени, и пешков правда молится, чтобы тот не вернулся. внезапно так. чтобы это греющее желудок предвкушение и волнение от его запаха сменилось на липкое разочарование от того, что его снова бросили. и это было бы привычней, потому что чувствовать так много нельзя. чувствовать так это просто самоубийство, которое он не может контролировать. чувства отключить же можно, можно хотя бы спрятать. так почему? почему он чувствует много? он — вселенная, взрывающаяся звёздами, осколками ракет и космическим мусором; искры из глаз, огонь в сердце и дрожащие от волнения коленки. он — строчки песни, написанные полузасохшим маркером на дверце кабинки школьного туалета, до которых никому нет дела. протест в воздух, просто чтобы доказать что-то хотя бы себе. он — абсолютная нелепость. то, что может значить что-то в моменте, но никогда после, что-то между подростковым максимализмом и кляксой от потёкшей ручки между клеточками тетради по геометрии. когда тебе шестнадцать, для тебя весь мир важен. и ты думаешь, что важен миру. ты думаешь, что этот мир принадлежит тебе, но ты ему нет. думаешь, что стоишь в центре, что выше всех, что твои глупые мысли и яркие речи действительно слушают и внимают, а не просто пропускают мимо ушей, как делают с миллиардом других вещей. но как он может не чувствовать столько, такой живой и несуразный? как он может смотреть в эти лазурные омуты без чувства того, что в груди что-то проваливается? ведь в денисовых волосах звёзды — вселенная на светлом небе, а руки такие тёплые. живые. ну как? а денис достаточно мил для монстра. без привычных сказочным чудищам трёх голов или хищных ногтей, он, сладко улыбаясь, пожирает человеческие души, наматывая их на пальцы, прокручивая, как свои осветленные локоны. он так опасен в своей красоте, так опасен в том, что знает серёжу вдоль и поперёк. и пешков знает, что виноват сам. потому что денис такой милый, а разговоры ночью в дискорде такие искренние и интимные — как же тут получится не рассказать обо всём, что думаешь? у серёжи в сердце — такое липкое и жидкое, что-то на «л», что-то между лестью и абсолютной любовью, но он списывает всё на привязанность. привязанность удобнее и объяснять не надо — почему он столько раз делал тебе плохо, столько раз умирал в глазах, но всё равно остаётся единственным, что заставляет улыбаться и плакать? конечно. это же денис со своим инопланетным очарованием и светлыми глазами, в которые даже смотреть страшно. только бы не пропасть. хотя, серёже сейчас необходимо пропасть. стать чем-то абсолютно обыденным, как косички для милой третьеклассницы, незначительным, как немного сползший с ноги гольф или помада, оставшаяся на зубах. маленьким-маленьким — совсем крохотным напоминанием о чём-то большом и важном. только бы денис не заметил взгляд из-под угольных ресниц, украшенный масляными бликами от света гирлянды на тёмных радужках, теряющихся со зрачками. хорошо было бы, если бы не заметил. ну, он же так постоянно делает — отворачивается и отшучивается, а внутри так противно. почему? у дениса в комнате гирлянда, горящая тёплым жёлтым в холодном полумраке комнаты, в руках бутылка отцовского портвейна, за которую его точно убьют, и очаровательная улыбка. он улыбается искренне-сладко, щуря глаза, спрятанные за стёклами, почти идеально чистыми. показывает зубы, почти переходя в оскал, а сам нежно-молочный в своём свитере с вшитыми на локти заплатками, смеётся в своей манере скулящего щенка — такой безобидный. даже как-то странно. почему ты единственный, кто заставляет меня плакать? почему ты, такой белый и светлый, причинил мне столько увечий? резкая тишина и острый взгляд из-под ресниц, будто успокоение. будто губы, дующие на горячий чай. это не успокаивает, а пешков полыхает. в детстве всё делала мама, и колющий кипяток становился мягким тёплым супом. сейчас мамы нет рядом, а денис смотрит так, что тут даже она не поможет. по горлу, как молоко, текут ожоги, душащие своей нежностью. это и есть любовь? серёжа надеется — нет, и снова не следит за своими мыслями, понимая, что ему сейчас реально необходимо дотронуться до дениса. хотя бы кончиками пальцев провести по белым прядям, чуть цепляя их. необходимо пережить эту ночь, следующий день и выжить в последний учебный год. дожить до лета. как дожить до лета? до его персиковых щек и губ, блестящих от влаги. персиковый это о невинности. а ещё о любви, что тоже немаловажно. до его прикосновений, обжигающих холодом, и до капель воды на лице, заставляющих задыхаться от жары и близости на грани интима — не то чтобы в пятнадцать был интим как таковой, но в животе всё равно тянущее чувство после мягких пальцев на шее, волосах и бёдрах. до коротких шорт, почти обтягивающих совсем светлые для тридцати градусов ноги, покрытые выгоревшими волосками. денис ведь так близко. так близко смеётся и дышит сладко-сладко, с привкусом шоколада на губах. почти касается кончиками пальцев, смотрит пристально, с пьяной улыбкой. пьяный денис смеётся безумно громко, делая вид, что его тут много. заполняет пространство глупым тявканьем, и начинает казаться, будто это правда. и в его комнате тесно. удушье и покалывание в кончиках пальцев бьёт по вискам, а серёжа не сделал и трёх глотков. разве сердце может биться так быстро? даже так, оно все равно позволяет не поддаваться глупым предложениям дениса выйти на балкон в одних пижамных штанах и свитере, или пойти за ещё одной бутылкой в кладовку. останавливается денис на том, что им хватит пошлой молли на фоне, и чуть ли не силой затаскивает пешкова на кровать. ощущается как-то слишком странно. неловко до ужаса. от прошлого запала дениса не остаётся и следа, а в глазах только текучая нежность, убивающая все мысли. и руки-руки-руки повсюду. коломиец что-то бубнит, серёжа даже не старается слушать. это важно, но то, как светлая чёлка падает на нос, выглядит ещё важнее. пешков, сам не ожидая, прерывает бесконечный поток пьяных мыслей, когда тянется заправить белые пряди за ухо. денис молчит, по-лягушачьи выпучив светлые глаза. а в отражениях огоньки, будто и не от гирлянды вовсе. тишина на этот раз не бьёт по ушам ужасным гудением. с коломийцем так тихо и не неловко впервые. денис перехватывает руку, прижимаясь к ней щекой. и у серёжи всё ещё румянец на молочных щеках, звёзды распиханы по карманам, тысяча маленьких моментов, заставляющих улыбаться и плакать, и маленькая «д» под сердцем заменяет кислород. а чувства пенятся в груди, разбиваясь о скалы острых ресниц.