Годовщина

      Он сидел, согнувшись в три погибели над журнальным столиком, поджав под себя посиневшие колени, клеил разбившийся край любимой кружки. Чан сидел под боком и подавал отколовшиеся кусочки, раскладывал их рядом в нескладном на вид пазле, шептал извинения, снова и снова клялся в непоколебимой любви. Шептал складно и красиво, делая акцент-паузы в моменты, когда их пальцы соприкасались, передавая друг другу осколки.       Такая детская романтика. Поскрипывание шершавых краёв кружки и того что от неё осталось, в этой тишине, между его извинениями и заверениями, просто оглушительно громко било по слуху. Он уже было хотел заткнуть уши, но вовремя вспомнил, чем заняты руки.       И только Чонину виделись в этих осколках их прожитые вместе осени-зимы, которые кружка успела повидать. Вот он прилатал на место их лето, в которое они познакомились. До августа тогда алмазно строили из себя идиотов, выбираясь каждую звёздную ночь к озеру, где расстилали плед и слушали. Лягушек, сверчков, ночных птиц, Билли Айдола — кого угодно, но только не своё сердце. Хотя, какой там август — они до конца осени не хотели ничего понимать. Встала, осыпая керамические края, на своё место та зима, когда они впервые поцеловались на пьяной кухне общих друзей, всё также ночью. Вот залита слоем клея весна, когда Чан лазил к нему в окно студенческого общежития на четвёртом этаже, при этом жутко боясь высоты. Гостить у студентов тогда разрешалось лишь до десяти вечера, но весна — им хотелось больше и большего, вечер наступал слишком быстро, ночь порознь назло тянулась сравни полярной. Они тогда так глупо попались, после отбоя не сумев смеяться тише. Но было бы хуже, если бы они не успели тогда друг от друга оторваться. В тот раз Чонин чуть не слетел со стипендии и лестницы общаги — бомжевать на улицу, но отделался выговором. Пробираться к нему по ночам, Чан, к слову, не прекратил.       С особо маленькими кусочками приходилось сложнее. Приклеивались они намертво, оттого и сосредотачиваться приходилось больше. Не хотелось бы случайно приставить первую ссору слишком близко к их лету в деревне, или недолгий болезненный разрыв к тёплой осени у побережья Пусана, сцены излишне яростной ревности к тяжёлому, но облегчившему сердце разговору с родителями. Пальцы неприятно покрылись слоем клея, липли и не хотели пускать эти осколки в общую картину, но Чонин был настойчив в желании вернуть даже эти моменты на своё место. Все они утонут в едком клее, сделав их кружку больше не пригодной для сладкого какао, а глаза обоих парней покрасневшими от острых паров химикатов. Лучше чинить старое, чем находить новое — так всегда говорила его, Чонина, мать. Один мазок тонкой кисточкой с клеем — забывались все подозрения в очевидных изменах. Другой — зализывались раны-трещины от частых ссор и вкинутых ему между делом оскорблений. Следующий, уже будто краска, маскировал желтеющие синие пятна, распускавшиеся — как лелеянные бутоны фиалок на балконе их старой квартиры — на его теле. Ещё один, словно случайно, вырисовывался быстрым движением в цифру шесть — столько лет они уже были вместе. Хотя, возможно, ему показалось. Просто, так дрогнула рука от очередного шепотка рядом с ухом. Лучше чинить старое, повторял Чонин про себя, глотая непрошенные слёзы.       — Прости меня ещё раз, лисёнок. Я, куплю тебе новую, обещаю. — Чан положил руку на его колено, на этот раз беззлобно задевая поля кровоточащих фиалок, и слегка сжал. Но Чонин даже не дрогнул от боли, полностью погрузившись в счастливую память.       — Не нужно, хён. — Чонин легко улыбнулся. Улыбнулся всем их совместным счастливым моментам, серебристым патронусом оберегающим его. Часам, проведённым за столом с тёплым имбирным чаем, или приторным какао, тогда казавшимся невероятно вкусным. Он всё починит, он справится. Всегда справлялся. Всё вернётся на круги своя и больше не будет той боли, которая ледяным гранитом давит на грудь и ломает рёбра тяжестью ответственности, что он взвалил на себя в этих отношениях. Близилась их седьмая годовщина.