Думаю, каждый ребенок, по крайней мере маленький точно, ждет канун Нового Года: украшение квартиры, мигающие разноцветными огнями гирлянды, запах мандаринов и кружащиеся на морозном ветру снежинки, которые хочется поймать языком. Я была не исключением в свои годы.
— Папа, смотри, как я могу, — Высовываю язык и пытаюсь поймать хоть одну снежинку.
— Кьяра, — Строго начинает говорить отец, отчего мое сердце замирает, — ну кто ж так ловит? Сейчас покажу, как надо! — Он подхватывает меня на руки, а я одариваю его своим заливистым смехом. — Смотри! — Он запрокидывает голову, высовывает язык и ждет.
До сих пор помню, как сверкали в тот вечер его голубые глаза при свете фонаря. Взрослый ребенок, ей-богу! Но папе, в отличие от меня, удалось поймать пару белых летающих хлопьев.
— Видишь, дочь, как надо! — Воскликнул он с самодовольным видом. Я нахмурилась.
— Тоже так хочу-у-у! Папа! Папа! Научи меня! Папа-а-а!
Я кричала, а он, смотря на меня, смеялся, не задиристо, по-доброму… по-отцовски. Тогда я обиделась, а он, чтобы его «маленькая принцесска» всегда улыбалась, кинул меня в снег. Детский визг, наверное, слышала вся улица.
— Какая ты у меня голосистая! Певицей что ли будешь?
— Не-е-ет, не хочу певицей! Буду на тебя с Антоном похожей! Актером стану!
— Актрисой, может?
— Нет, актером, — Хмыкнула я, пока папа отряхивал меня, смеясь с моих детских речей.
— Пойдем домой, актер! Там, наверное, Антон уже ждет.
Так шли мы с папой Арсом домой, я дышала морозным воздухом, пускала изо рта пар, говоря, что похожа на Антона, ведь он умеет также. Тогда я не поняла, почему папа разозлился и пообещал серьезно поговорить с Тошей, а сейчас осознаю — не хотел, чтобы наблюдала за курящими.
— Папа! Ты почитаешь мне сказку с Антоном? — Спросила я, когда мы проходили мимо какого-то магазина, на витрине которого, помимо товаров, стояли фигурки животных. Как сейчас помню маленького фарфорового зайчонка с выразительными голубыми глазами. — Пап! Смотри!
— Что? Куда? — Он остановился.
— Зайчик! Как ты! — Он крепко прижал меня к себе, и, думаю, улыбка на его лице появилась. Помню, в тот момент я хотела попросить папу купить мне его, но что-то в тех минутах мне казалось намного дороже, чем статуэтка, поэтому я промолчала. И правильно. Так было надо. В следующую минуту он закашлялся и, будто боясь заразить, отпустил. — Папочка! Тебе плохо? Пап! — Я испугалась, пусть такие приступы были частым для него явлением. Даже будучи маленьким несмышленым ребенком, который думает, что «актер» и «актриса» — разные профессии, я догадывалась, что такие закашливания не предвещают ничего хорошего — слишком уж Антон начинал нервничать.
— Все нормально, пойдем, — Ответил он слабым голосом, выдавливая улыбку.
— Точно?
— Да. Так какую сказку тебе почитать?
— Новогоднюю.
— Не рано? На дворе только двадцать четвертое.
— Не-е-ет, — Протянула я и вновь принялась радоваться всему на свете, уже забыв о папином приступе.
Дальше дорогу домой я не помню, видимо, ничего интересного. Зато сложно забыть впервые встречающего нас Антона с мишурой в зубах.
— Тоша! — Кинулась я к нему навстречу.
Он поднял меня на руки, поглаживая по голове, а я заботливо вытащила мишуру из его рта.
— Спасибо, Кьяра. Ну, вы чего так поздно пришли? Я уже без вас почти всю квартиру нарядил!
— И себя заодно, да? — Весело спросил папа и поцеловал Антона, который вместо ответа лишь самодовольно кивнул. — Просто мы ловили снежинки и любовались зайцем на витрине, да? — Он ласково посмотрел на меня, и я улыбнулась.
— Без меня? — Обиженно спросил Тоша.
Дальше все идет как-то смутно. Папа возмущался, что у Антона совсем нет вкуса, ведь нельзя «вешать два зеленых шарика рядом, особенно когда вся оставшаяся часть елки украшена в других цветах», я бегала около них и разбрасывала корки от мандаринов, которых съела штук пять, смеялась и кричала: «Новый Год! Новый Год! Ураа!» Время летело быстро, незаметно, квартира становилась все нарядней, пропитываясь праздничной атмосферой и наполняясь разноцветными огнями гирлянд. Кажется, дальше мы пошли ужинать. Папа, вроде, ругался на меня, потому что я, наевшись мандаринов, отказывалась от его «наивкуснейшего блюда, приготовленного специально» для меня. Антон, как второй ребенок в семье, смеялся, смотрел то на нас своими сверкающими зелеными глазками, в которых всегда читалась любовь. Тогда я еще не понимала толком, кем он приходится что мне, что папе, но знала — он хороший и всегда пожалеет, если на меня накричат. Так, о чем это я? А, вспомнила. Дальше началась самая интересная и запоминающаяся часть дня.
— Папа! Папа! Антон! Почитайте сказку! Почитайте сказку! — Кричала я, вбегая в гостиную. Они удивленно на меня посмотрели, а я в ответ сделала щенячьи глазки. — Пожалуйста.
— Какую сказку ты хочешь? — Устало спросил папа.
— Любую. Новогоднюю. С вами хочу, — Папа вздохнул.
— Правда, Арс, у нас, вроде как, отпуск уже. Сомневаюсь, что Стас нас куда-то позовет. А так мы семьей время проведем, да? — Антон смотрел на меня, а я, кивнув в ответ, залезла к нему на колени. Теперь мы оба выжидающе смотрели на папу. — Арс, — Протянул он.
— Что Арс? Вот что Арс? — Он похлопал своими голубыми глазами, посмотрел на хитро улыбающихся нас, как будто провернувших какую-то сверхсложную авантюру. — Ладно, ждите.
— Ура-а-а! — Закричала я, обнимая Антона. Папа ушел, а мы о чем-то разговаривали. Наверное, про мой детский сад или их работу.
Спустя какое-то время вернулся папа. На нем был зеленый новогодний свитер с оленями и ободок в виде оленьих рожек. Кинув почти такую же одежду Антону (свитер был красный) и отправив его переодеваться, папа принялся за меня: сначала положил привлекающую мое внимание книгу на диван, потом одел на меня пышное белое платье со снежинками, на которое опоясывал черный ремешок, и такой же, как у него и Антона, ободок. Как сейчас помню, где и как мы их покупали.
— Как в сказке! Ура! Ура! — Кричала я от радости и обнимала папу. Его голубые глаза смотрели нежно, ласково, по-отечески. Я уже тогда любила вглядываться в глаза людей, смотреть на их эмоции, мимику, поэтому, можно сказать, гордилась, когда ловила такой взгляд, адресованный мне, ну и иногда ревновала, когда он почти также смотрел на Антона (мои эгоистичные крики в такие моменты начинались всегда со слов «Так нечестно!» и «Ну папа!»). Но сейчас не об этом. Через минуты две пришел Тоша, и вот тогда-то началась сказка.
— Так, садитесь, наверное под елку, — К слову, она у нас была пышная, почти до потолка (или это мне казалось из-за низкого роста). — Или нет. Или на диван, — Мы хлопали глазами, пока папа пытался сделать все гармонично. — Да, лучше на диван, тем более, гирлянда есть и над ним. Ты, Тош, возьмешь Кьяру, сядешь рядом, книга с картинками, так что вы сможете их видеть. Да? — Он посмотрел на меня и ткнул в нос. — Да. Садитесь.
— Арс, да не запаривайся ты так, тут же все свои, — Антон потрепал меня по волосам, долго смотря на папу. Я подумала, что его взгляд очень теплый, ласковый. В другие дни я бы может и начала капризничать, но не в тот — было в вечере особое волшебство, которое не хотелось прерывать из-за таких мелочей. — Подлокотник дивана большой, мы все вместе можем на него облокотиться и читать. Тебе даже хватит места, чтобы сфоткаться, причем как ты любишь, в необычной позе, — Тоша поймал скептический взгляд папы и замолчал, но тот, хоть и был недоволен, уступил.
— Ладно, ложитесь, как хотите, — Буркнул он и пошел выключать свет. — Готовы? — Спросил, стоя спиной. Получив утвердительный ответ, папа повернулся к нам абсолютно спокойный, с загадочной, непредсказуемой улыбкой на лице. — Дорогие слушатели, сегодня (и только для вас) будет представлено произведение… — Он посмотрел на обложку книги, которую все время держал в руках. Было забавно, — Эрнеста Теодора Амадея (сколько ж имен, кошмар какой)… — Мы засмеялись, — Гофмана «Щелкунчик и мышиный король», — Он показал нам обложку, поправил ободок и уселся к нам. — Начнем же! И, как многие любят делать, вдохнем в себя атмосферу, — Помню, папа тогда специально нашел разворот с картинкой, чтобы не проспойлерить ничего, и дал нам понюхать. — Теперь, дорогие, начнем.
Папа открыл форзац и начал медленно перелистывать каждую страницу, стараясь не заградить нам какую-то картинку. На красивых разворотах он останавливался подольше, давая мне и Тоше возможность потрогать, полюбоваться.
«Глава первая (ну, я думаю, глава, тут не написано).
Сочельник. Целый день двадцать четвертого декабря де…»
— Так это же сегодня! Папа! Тоша! Ураа! — Они засмеялись с моей реакции.
— Хорошо, хорошо, давай дальше.
«Детям советника медицины Штальбаума было запрещено входить в гостиную, а также в соседнюю с нею комнату.»
— Почему так, пап? — Спросила я испуганным голосом.
— Может, дальше узнаем, Кьяр, — И продолжил читать. —
«С наступлением сумерек дети, Мари и Фриц, сидели в темном уголке детской…»
— Арс, может, Кьяру также запрем? — Улыбаясь и с каким-то намеком, не понятным мне, ребенку, на тот момент, спросил Антон. Эмоцию папы я тогда не поняла, но сейчас несложно догадаться, что взгляд его лукавым, игривым.
— Нет! Нет! Папа! — Он приобнял нас.
— Никто никого никуда не запрет, успокойтесь. Оба. Дайте мне прочитать вообще! Вы всю атмосферу портите!
— Да все, Арс, успокойся, читай.
— Ну, слушайте тогда, — Он выдохнул, успокоился и продолжил, пока мы с Антоном, помирившись, играли с руками — не знаю, как это назвать по-другому, да и в памяти особо не отложилось. — На чем я там остановился? А.
«С наступлением сумерек дети, Мари и Фриц, сидели в темном уголке детской и, по правде сказать, немного боялись окружавшей их темноты…»
Так мы сидели, слушая размеренный голос папы, смотрели на огни в других окнах и на гирлянду в виде различных новогодних фигурок над диваном. Казалось бы, что может быть прекраснее этого момента?! Ощущение безопасности, а главное, осознание того, что ты — маленький ребенок, находящийся под защитой двух больших высоких взрослых дяденек, делало этот миг еще более уютным. Размеренное дыхание папы и Антона успокаивало, будто усыпляло, погружая в волшебную сказку, которую сейчас читают. Но даже не этим был славен вечер. Совместного, семейного, времяпровождения у нас почти не было — работа взрослых и проклятие (или награда, уж не знаю теперь) всех маленьких ложиться рано. А теперь… Мы сидели, потерявшись во времени, окунувшись в другой, новогодний мир. Кроме того, те взгляды… Какие яркие были их глаза, когда они смотрели друг на друга. Зеленые бескрайние поля и голубой океан… Они будто сверкали на солнце и, подобно ему, отдавали свое тепло (только не всем, а родным). Знаете, что-то мне подсказывает, наслаждалась я далеко не сказкой, а моментом, таким коротким, впервые осязаемым, любимым. Расслабившись, я почему-то даже обратила внимание на валяющуюся кофту. Не лежащую в шкафу. Неприбранную. И как папа, заядлый перфекционист, не заметил ее?
Помню, в тексте начались строчки, отвлекшие меня от этих мыслей:
«Мари сейчас же увидела, какое добродушие светилось на его лице, и не могла не полюбить его с первого взгляда. В его зеленых глазах сияли приветливость и дружелюбие.»
— Как про Антона, — Шепотом проговорила я.
— Как про Антона, — Нежно вторил мне папа, смотря на названную личность.
— Я вам щелкунчик что ли?! — Воскликнул Тоша, хаотично размахивая руками и удивленно хлопая глазами.
Мы с папой засмеялись тогда. Я, успокаивая Антона, прижалась к нему, папа приобнял, но… На этом все веселье закончилось: папин смех перешел в кашель, остановить который он решил без нас. «Арс! Стой!» — Подскочил Антон, желая, наверное, как-то ему помочь. Я кинулась за ними. Однако оба мы не успели — папа закрылся в ванной и, чтобы мы ничего не слышали, включил сильный поток воды. «Арсюш, открой!» — Кричит Антон, стараясь выломать дверной замок или достучаться до папы. Голос Тоши, вода, напряженная атмосфера и непонимание всего происходящего нагоняют на маленькую девочку слезы. Я начинаю плакать. Папа будто бы даже за дверью услышал это, выключил воду и тихим, прерывающимся на кашель голосом произнес: «Успокой Кьяру». Антон еще сильнее начал колотить в дверь, не желая мириться с перегородкой.
— Открой дверь, Попов!
— Папа! Папа!
— Арс!
— Пап!
Дверь открылась. Побледневший, он без лишних слов взял меня на руки, от холода которых у меня побежали мурашки. Антону он кивнул следовать за нами. Уже пропали куда-то все образы, неубранная кофта не веселила, напрягала, нагоняя нехорошие мысли.
— И что вы устроили? — Еле слышно спросил папа, усаживаясь на диван. — У меня таких приступов не было? — Выразительный, осуждающий взгляд, который я так не любила. — Были. Зачем паниковать? — Меня он продолжал держать на руках, но тепла я почему-то не чувствовала, обнималась будто с неживым. — Все будет хорошо. Новый Год мы справим все вместе. Этот точно.
— Этот?! Арс, и ты мне еще будешь говорить не волноваться?! — Шаст сорвался на крик. Я напугалась, прижимаясь к папе, который тоже выглядел не очень. — Прости… Простите. Арс, это надо лечить… Арсюш… — Он смотрел на папу своими зелеными глазами с потухшими огоньками с таким беспокойством, что мне стало не на шутку страшно. Я ощущала биение папиного сердца, но мысль о прекращении этого прекрасного, волшебного в своей простоте звука никак не хотела покинуть мозг, отчего маленькие пальцы сжали новогодний свитер, а тонкие ручейки беззвучных слез полились из глаз и оставили две маленькие полоски. Видимо, Антон подал папе какой-то знак, что я плачу, и тот начал гладить меня по голове, шепча, что все будет хорошо. Шаст присоединился к объятиям, прижимая нас с папой к себе своими трясущимися руками, и уткнулся головой ему в плечо.
— Тише, успокойтесь. Вы что? А сказка? А вечер? А елка и мандарины? — Папа произносил все это еле-еле, хотелось попросить его замолчать, лишь бы не напрягался.
— Сень, хватит, — То ли смеясь, то ли плача, прошептал Тоша.
На этом наш вечер закончился. Меня пытались уложить спать, а я вцепилась в папину одежду, как ненормальная, и не давала уйти, боясь чего-то не до конца понятного детскому мозгу. Помню, Антон тогда все-таки продолжил разговор, потому что его недошепот, срывающийся порой на крик, я слышала, но слов особо не разбирала — засыпала. А потом…
Потом ночь. Я проснулась. Через щелку двери увидела, что включен свет. В голову начали закрадываться не самые приятные мысли, по рукам пробежал холодок, а ноги отказывались меня туда вести. Послышался плач, сквозь который доносился тихий шепот.
— Арсюш, я вызвал скорую, подожди немного. Пожалуйста. Арс… Дождись.
Прилагая все усилия, я побежала к ним в спальню, отгоняя все ужасные мысли. «Нет, нет, нет, нет!» — Проносилось у меня в голове. Дверь, к счастью, оказалась незапертой, но увиденная картина… Она… Белое лицо папы, полусидящего на диване, его потрясывающиеся руки…
— Папа! — Я прыгнула на кровать, желая прижаться к нему, наивно думая, что это поможет.
— Кьяр, не надо, — Произнес Антон и уже начал тянуть ко мне руки, чтобы отодвинуть от папы.
— Тош, оставь, — Он сказал это, а сердце его забилось как-то не так. Другой был звук, не как вечером. Мне это не нравилось, и из-за невозможности это изменить, я плакала.
— Папа! Пап… — И много рыданий. Очень много. Я чувствовала со спины взгляд Антона, который еле сдерживал слезы.
Дальше все происходило сумбурно: приезд врачей, быстрая сборка папы в больницу и уговоры Антона поехать с ними. Получив твердое «Нет», он взял меня на руки, за что получил несколько ударов кулаками по плечу и спине и крик в уши.
— Отпусти! К папе хочу! — Орала я, а Тоша старался успокоить.
***
На праздники папу выпустили из больницы — как-никак рядом с любящей семьей всегда легче. Может, с моральным состоянием это и работает, но точно не с физическим, потому что оно, судя по нервозности Антона, только ухудшалось.
Тридцать первое декабря. Предпраздничное настроение, суета, смех, много разных запахов и новогодние песни — все это присутствовало, конечно, в нашей квартире. «Шаст, режь ровнее! — Ворчал папа. — Ты не видишь, что у тебя куски разные?!» На что Антон лишь закатывал глаза и продолжал «рубить какие-то бесформенные дрова». Но это все так, ерунда, ведь ворчать с улыбкой сложно, а за семейным столом только она и присутствует. Или натягивается. Почему-то до сих пор не верю в искренние эмоции папы. Ему, наверное, тогда было больно…
— Осталось меньше минуты до курантов. Готовы писать желание? — Резво спросил папа.
— А потом запивать его шампанским?
— Если ты хочешь есть бумагу — твое право, мы с Кьярой просто сожжем, да?
— Да-а!
— Ой, какие вы… — Тоша не договорил — часы начали бить. Помню, хотела загадать сначала что-то материальное, а по итогу, испугавшись двадцать четвертого числа, пожелала другое:
«Хачу в следущем году пажелать папе здороьья и чтоьы мы ьсе ьыли ьмести!»
На улице загремели салюты, большие и маленькие, синие и красные, зеленые и фиолетовые, с надписями и без. Все кричали «С Новым Годом», обнимались, целовались.
— Ну что, пришло время дарить подарки! — Воскликнул папа и пошел в другую комнату.
— Я тоже вам подарки приготовила! — Кричала я и размахивала руками в разные стороны.
— Молодец, молодец, — Проговорил Антон, крутя бокал в руке и думая о чем-то своем.
Спустя минут пять вернулся папа, подозвал Тошу к себе и начал что-то шептать. Я не услышала ничего, но по грустной улыбке поняла: что-то пошло не так. До сих пор не понимаю, чем был тогда недоволен папа, ведь подарки и мне, и Антону, и даже ему самому понравились.
Праздник закончился тем, что мы все вместе уснули на разложенном диване. Тепло. Уютно. Безопасно. Что может быть лучше?
Ничего. Третьего января папе опять стало плохо, только еще сильнее. В слезах тогда я мало что запомнила, лишь последнюю сказанную им фразу: «Я вас очень люблю…». И все. Оборвалась жизнь, а с ней еще две. Врачи не успели, а Антон ничего сам сделать не мог. Я пыталась прижаться к холодному, бесчувственному телу папы, думая, что если его согреть, то все встанет на места, Тоша даже не пытался оттянуть меня, сам, наверное, как кот, хотел пристроиться к нему и свернуться комком у него под рукой. Дальше не помню ничего.
Вскоре начались поминки и вся подобная суетня. Антона я избегала, боялась и требовала вернуть мне папу, а он, бедный, еще и сам себе навязал терпеть это: встал вопрос, кому достанется ребенок, и по всем правилам, вроде, я точно не знаю, меня должны были передать матери, но Тоша настоял на удочерении, причем желая оставить мне папину фамилию, а не навязать свою. Сложным, наверное, путем (опираясь на количество судов и его психов в то время) ему все же удалось оставить меня себе, чему сейчас я безмерно благодарна, правда, очень мало это показываю, вернее сказать, совсем не показываю. Мне сложно… Или страшно… Я не знаю… Может, это эгоизм или гордыня. Или что-то еще в этом роде. Я не знаю. Но назвать Антона па… Не получается. Из кожи вон лезу хоть как-то проявить теплоту — не получается. То он не в духе, то я слишком труслива. Да и видимся мы редко: он уходит рано — я еще сплю, приходит поздно — встречаю, предлагаю ужин, он отказывается, ссылаясь на усталость или что-нибудь еще, уходит к себе в комнату и запирается. Дальнейшие его действия мне не известны. Так и живем. Папа, будь он сейчас здесь, расстроился бы, что не ладим, но по-другому не можем. Никто не переступает через глубинные чувства, не хочет ворошить прошлое. Хотя стукнуло уже десять лет с того момента. Я вновь листаю «Щелкунчика» и вспоминаю все, признаваясь наконец в ошибках и косяках. Почему сейчас? Ни один Новый Год после смерти папы мы не праздновали. Кроме этого. Антон зачем-то настоял.
В глазах слезы, на душе пусто, а кто-то аккуратно стучится в дверь моей комнаты.
— Входи, — Отворачиваясь и стараясь быстро привести себя в порядок, говорю я.
Заходит Антон. Решаю повернуть голову, как-никак родные, вроде бы, люди… Или нет. Смотрю на него мокрыми от слез глазами, он непонимающе наклонил голову набок — точно кот — и переминался с ноги на ногу, держа руки за спиной. Опускает взгляд мне на колени, где лежит старенький Гофман, разбудивший столько воспоминаний, без лишних слов садится ко мне на кровать и обнимает, крепко так, заботливо. Уткнулся носом мне в плечо, из-за разницы в росте, скрючившись, а я не могу, не поднимаются руки, не тянутся. Чувствую себя виноватой. Перед обоими. Может, папа был бы не против, если б я потянулась Тоше в ответ. А если против? Я предам его? Променяю на другого? Слезы сильнее покатились из глаз, в ушах шум, а рыдания так и вырываются наружу. Отдаленно слышу голос папы, который говорит: «Я тебя люблю». Или это Антон? А каково ему? Наверное, еще хуже. Понимаю, что если не сделаю ничего, то точно буду эгоисткой. Поднимаю окаменевшие руки и кладу их на тошину спину.
— Прости, — Только и слышит Антон перед громкими рыданиями ему в грудь. — Прости меня, Тош, — Выдавливаю я сквозь слезы. Он гладит меня по голове, спине, просит успокоиться, но у меня не выходит.
— Тише, Кьяр, тише, — Он заставляет меня посмотреть в его мокрые зеленые глаза, и впервые за все десять лет я вижу в них то же самое сияние, такое чудесное и непередаваемое. Сияние, которое помогает отличить живого человека от… В них читается забота и… любовь? — Я что зашел-то, — Говорит он спустя минуту, вытирая рукой глаза. — Судя по всему… — Антон кашлянул, — тот вечер ты помнишь.
— Какой из?
— Со сказкой, — Киваю ему. — В тот день вы припозднились домой. Гуляли и рассматривали магазинную витрину, да? — Опять киваю, не понимая, зачем он после всего, что сейчас произошло, вспоминает это. — Смотри, — Он разжимает свой трясущийся кулак, — помнишь его? — Боль сильнее, чем от ножа, попавшего еще раз по тому же порезу. — Арс хотел подарить его в тот Новый Год, но потерял, а я сейчас нашел, — Грустно улыбаясь, проговорил он. В руке Шаст держал фарфорового зайца, которого десять лет назад я сравнила с папой. — Держи, это твое, — Протягивает статуэтку мне, а я боюсь брать. Это одна из самых памятных вещей.
— Папа… — Не знаю, кому было адресовано слово, но прижималась со слезами к Антону, держа зайку в руках. — Папочка… Прости меня, — Чувствую, как оторопел, как сердце его забилось быстрее, и звук этот так напоминал стук папы Арса.
— Девочка моя… Дочка… — Тихо, неуверенно говорит он. — Я люблю тебя.
Смотрю на него красными глазами, пытаясь понять, правда или нет, а он смеется с меня и опять прижимает к себе.
— И я тебя… — Шепотом говорю я. И еще тише добавляю, — люблю.
***
С того момента все будто бы пошло на лад. Наше общение нормализовалось, слова «папа» и «дочь» стали звучать чаще в нашей квартире, а улыбки украшали лица. Тот зайчик, что так неожиданно нашелся, теперь стоял в гостиной и пользовался особой популярностью: каждый вечер мы по очереди или вместе с Антоном подходили к нему, рассказывали про день или о том, что на душе. Это была наша связь с папой… Может, мы это себе придумывали, может, нет, но каждый раз после таких «разговоров» голубые глазки фигурки сверкали, прям как у живого человека. Он радовался за нас, я уверена в этом, а мы, как бы грустно не было, чтили его память и уже не готовились плакать от одного упоминания его имени, ведь обрели друг друга, а значит, семью.
