Канун Нового года, декабрь 1720
На стольный град опустились сумерки. Близилось восемь часов вечера, а потому Государь, Царь и Великий Князь всея Руси с семейством, как и весь город и все жители его, ожидал фейерверка. В этом году задуман он был особенно грандиозным; посему правитель вместе с детьми своими провести решил его, как указал вот уж двадцать лет назад подданым своим — за гуляниями массовыми, смотря за огнями, по всему городу трепещущими из смоляных бочек, да можжевеловых, сосновых и еловых ветвей аромат манящий вдыхая. Дворяне разрядов самых разных были там с людьми простыми, отличия позабыв и друг друга с новым годом поздравляя, и царь исключением не стал, поздравляя всех тоже; застолье недавнее с вином Венгерским разогрело и развеселило его, а потому отпустил он к дереву еловому. — А кто там, с государем рядышком? — спросил кто-то уличный. — Елизавета Петровна, царевна наша, одиннадцати годков, — получил он ответ, чутких ушей царя достигший. — С сестрой своей, Анной Петровной, которой уж тринадцать будет скоро. — Нет, а что за мальчонка с ними? — спросил первый, за что на него шикнули. — Государь, говорят, ни одной юбки не пропускал, да и в походах заграничных заглядывался… Небось, незаконнорожденный… Пойдем отсюда, не к чему в праздник разговоры такие. Петр хотел было обернуться и глянуть, кто про государя своего вещи такие молвить смеет, голоса не понижая, но отвлекся на подошедшего к себе человека и забыл совсем о прохожих незадачливых. — Здравствуйте, Петр Алексеевич. — С новым годом, Михаил, — поздравил, как следовало, царь. — Случилось ли что? — Все идет своим чередом, государь, — ответил Московский. — Да только вот все еще считаю, что опасна затея Ваша с новым годом; бочки и костры горящие с деревянными строениями рядом… — Михаил Юрьевич! — раздался веселый голосок, и подбежал к ним тот самый мальчонка, о котором прохожие сказывали. — С новым годом Вас! — Не любит он нового года, Сашенька, — усмехнулся царь, трепля мальчика по голове. — Да разве ж можно нового года не любить? — поразился Саша, переведя взгляд на Москву. — Люблю я, люблю, — закатил глаза Московский. — Да только не Новый Год, а Васильев день. — Никогда не слышали, — в один голос сказали подбежавшие Елизавета и Анна. — Расскажите? Пожалуйста! — Готовили все блюда из свинины самые разные, — улыбнулся Москва, устремив взгляд в темное небо. — Дети рассыпали у домов яровую пшеницу, чтобы получить в будущем году богатый урожай, а после получали сладкие подарки… — А у нас сейчас сладости прямо на елке! — радостно воскликнула царевна. — А еще, как думаете, какой год был перед 1700? — хитро улыбнулся Михаил. — 1699! — радостно ответили девочки сразу, но Саша замялся, пытаясь что-то вспомнить. — А ты как считаешь? — спросил Петр у города, на что тот неуверенно поднял на него глаза. — Семь тысяч… двести… — начал он тихо. — Семь тысяч двести восьмой! Ай, да молодец! — Москва, как гордый учитель, расправил плечи и довольно улыбнулся на эти слова Петра. — Вот, повесь на елку, давай, беги! Сказав это, царь достал, будто из ниоткуда, конфету, и протянул Петербургу, который вприпрыжку с царевнами побежал к новогоднему дереву. — А Вам, Михаил, не следует указам моим перечить и старое вспоминать, — зыркнул Петр исподлобья. — Знаю, отец мой еще в Москве знавал Вашего и за советами ходил, да и Вы службу хорошую служили и ему, и мне, да только по-новому все теперь, и прошлые чины Ваши не важны мне совсем. Вы тут — учитель, а не советник мне. — Я помню это, — процедил бывшая столица. Было тяжело подбирать выражения, когда собеседник — обычный смертный, да, к тому же, не твой горожанин. Людям нельзя было знать всей правды. Знай они о том, что среди них бродят живущие тысячи лет олицетворения, способные управлять их решениями одним лишь разговором — они пугались бы и искали их, чуя соперников своей власти, и бог знает, что делали бы, узнав о чудесных способностях к восстановлению их тел. Москве было известно несколько старых историй об олицетворениях, которых вне их городов поймали люди. Москва не хотел этих сложностей и мук, как и любой разумный город. А потому Петербург для большинства — незаконнорожденный сын Петра, а он, Москва — дворянин, обучающий его. — И все же костры это опасно. Вспомните хоть первый Ваш Новый Год, в Московских землях, — начал вновь Михаил. — Начался пожар! — Это уже неважно, все обошлось. Вам, кажется, тогда нездоровилось, помниться, не Вам судить о серьезности пожара, — бросил Петр, наблюдая за детьми у елки. — Забудьте пока о Москве: сейчас вы в настоящей столице, а, значит, былое волнений не стоит. — Ага, как же, — процедил сквозь зубы Московский. Поджав губы, он смотрел за тем, чтобы Петербург не подходил близко к огню — такому юному воплощению жестоко было перерождаться, — и решил не продолжать извечный спор с царем. Дети играли у елки в свете костров, и их беспокойство за их безопасность — единственное, что объединяло Петра и Москву в эту ночь.***
Канун Нового года, декабрь 1725
— Давайте не будем елку наряжать, Анна Петровна?.. — услышал Петербург детский голос из-за двери, которую было собирался открыть. Говорил Петр Второй, и из-за этого становилось еще больнее. — Конечно?.. — растерянно согласилась Анна, еще несколько лет назад любившая этот праздник, теперь — замужняя и повзрослевшая, как казалось Саше, слишком быстро. Он убрал руку с ручки, тихо уходя к своей последней надежде — Елизавете, которая, благо, была сейчас совсем недалеко. Петр мертв вот уже почти год как, а Саша до сих пор не может это осознать. Москва много раз ругал его, почем свет стоит, за невнимательность и безразличие на занятиях, но в голове столицы все никак не наступал порядок — возможно, это было связано с тем, что люди его города никак не могли определиться, кто же останется главным, а возможно, он так привык к тому, как стремительно и жестко все двигалось вперед при Петре, что теперь, наблюдая за тем, как люди понемногу начинают забывать и отменять его указания, заботясь о своем благополучии заместо благополучия страны, казалось, смысла учить и менять теперь что-то более нет. Он прошел в комнату Елизаветы, скрипнув дверью, и та, бросив на него быстрый взгляд и тут же вернувшись к подписыванию бесконечных бумаг за свою мать, спросила резко: — Что? — Наступает Новый Год, — сказал он. — Не хочешь выйти на улицу? — Даже если хотела бы, не могу. У меня много дел, — отмахнулась она. — Иди один. И Саша, развернувшись, вышел, мягко закрывая за собой дубовую дверь. Тихий стук дерева оборвал в нем что-то, и он, помедлив лишь пару секунд, побежал, не разбирая дороги. Ну почему он не слушал Москву, когда тот говорил не привязываться к людям? Почему продолжал казаться человеком, зная, что его слово может повернуть даже намерения царя? Было неважно, как сильно он старается учиться наукам, как страстно любит свои земли и жителей; в праздник, без которого он не знал жизни, он в этом году один. И в следующем — тоже, ведь доверяться людям нельзя. Получается, теперь каждый Новый Год он будет одинок? Навсегда? Всхлипнув, он выбежал на улицу — благо, уличную одежду он так и не снимал, — и тут же пожалел о своем решении: беспрекословно исполнявшиеся ранее указы Петра об украшении из древ сосновых и ветвей хвойных, кажется, позабыты стали, и совсем непохожа стала улица на прошлые года. Праздник, пусть и не исчез полностью, но стал призраком, выглядывающим печально из окон дрожащим пламенем редкой свечи. Ровно, как и Петр, оставшийся призраком на бумагах указов и уверенным голосом в разуме Петербурга, но забывающийся людьми. От этой мысли на Сашиных глазах выступили слезы. Он безнадежен. Сколько бы ему не говорили жить дальше, он все равно всегда возвращался к мыслям об ушедшем из мира живых императоре. Достоин ли он быть столицей, если его настолько сломала смерть всего одного человека? — Хватит думать о нем, — раздался пугающе знакомый голос рядом. — Простите, Михаил Юрьевич! Я больше не буду, сегодня точно в последний раз! — Петербург понурил поднятую прежде голову, не желая встречаться взглядом с Московским. — За что простить? — спросил Москва, подходя на такое расстояние, чтобы его голос было слышно четко даже сквозь свистящий в ушах ветер. — Я здесь не затем, чтобы отчитывать тебя за это. — А зачем же? — грустно сказал столица. — Сказать снова, что праздник плохой? Так все сейчас говорят, так что Вы, наверное, радуетесь, что теперь его все позабыли? — Да нет же, — терпеливо развеял эти опасения Московский, глядя на опущенные плечи города, на которе теперь давили сразу две непосильные ноши — статус столицы, врученный слишком рано, и смерть основателя, с которым, по несчастью, Петербург знаком был слишком хорошо. Казалось, он уже должен был быть раздавлен этим весом, лежать на земле, плача и умоляя помочь, как любой ребенок, не справляющийся с давлением, но Саша стоял твердо, да так, как многие старые города не могли. Петербург был расстроен, может быть, даже в отчаянии — но сломать его было нельзя. И эта невидимая сила, таящаяся в теле на вид тринадцатилетнего мальчика, вызывала уважение даже у такого, как Москва. — Я не особенно много знаю о том, как праздновать Новый Год, да и уезжать мне пора, свой город проведать, — начал Михаил. — Но я принес кое-что. Саша обернулся и неверящим взглядом посмотрел на протянутую ему пушистую ветку можжевельника. — Я знаю, как печально бывает наблюдать за тем, что уходит в прошлое, – продолжил Московский, поправляя еще что-то, лежащее на сгибе его руки за можжевельником. — И один мой любимый праздник недавно так пропал тоже. Поэтому возьми и это. — Это… Яровая пшеница? — спросил Саша, принимая из его рук подарки. — Да. Я рассказывал об этом когда-то давно. — Я помню, — кивнул Петербург и слабо улыбнулся. — Спасибо. Но теперь Вам, наверное, пора? Москва ненадолго замолчал, раздумывая, не стоит ли отменить поездку, чтобы не оставлять столицу в таком состоянии и держать все под своим неустанным наблюдением, но, остановив взгляд на другом конце улицы, быстро принял решение: — Да, к сожалению, пора. С новым годом, Петербург! — С новым годом… — выдохнул ему в ответ столица тихо, наблюдая за его удаляющимся силуэтом, пока не понял кое-что, округляя глаза. Никогда до этого он не слышал, чтобы Москва поздравлял хоть кого-нибудь с новым годом. Даже императору он на поздравление никогда не отвечал. На лице столицы заиграла искренняя улыбка, которая стала шире, когда из-за его спины раздался низкий голос: — Ну здравствуй, Сашенька! — Святогор Рюрикович! — бросился ему в объятья Петербург, позабыв все правила общения со старшими и вежливость. Саша почувствовал, что весь декабрьский холод мигом отступил, панически испугавшись отцовского тепла, исходящего от Великого Новгорода. Даже когда тот отпустил его, поправляя на нем шапку и улыбаясь ветке в его руках, холод не посмел вернуться, опасаясь могущественной фигуры по-богатырски выглядящего олицетворения. — А что Вы тащите за спиной? — полюбопытствовал столица. — Как, что? Елку тебе, конечно! — поднял деревце над головой Святогор, будто оно было пушинкой. — Здесь, думаю, можно и поставить, да? — Конечно! — закивал Саша, и, пока Новгород ставил ее, заметил троих детей, с интересом и опаской смотрящих на него. — Здравствуйте! А кто вы такие будете? Старшая девочка, на вид чуть старше Саши, опустила немного свой шарф, и тот мигом узнал в ней Гатчину, но побоялся говорить при остальных — вдруг те были людьми? — Софья! — поприветствовал он ее человеческим ее именем. — Я очень рад тебя видеть, с новым годом! — С новым годом! — улыбнулась ему она. — А кто твои друзья? — спросил он было, но Святогор, положил ему на плечо руку и прервал. — Петергоф и Царское Село. Еще даже не совсем понимают, что они — города. Сам нашел, — гордо прошептал ему Новгород. — Пока совсем маленькие, но будут тебя потом компанией и помощью. Пусть поиграют пока, как обычные дети, хорошо? — Хорошо, — ответил ему Петербург. — Спасибо Вам, что нашли их, я слышал от Москвы, что делать дальше. Дальше я с ними сам. — Какой смышленый малыш, — умилился ему Святогор, похлопав по плечу и поманив к себе остальных. — Давайте теперь нарядим елку, а? — Но чем? — спросила Гатчина. — У нас почти ничего нет, только пара конфет да колокольчиков. — Можно с вами? — спросил ребенок, проходивший с крепостной няней мимо. — У меня есть конфеты! — И у меня! — вторил ему еще один голос, уже с другой стороны от них. Взгляд Петербурга потеплел и повеселел, когда он понял, сколько маленьких его жителей хотят продолжать так любимый им праздник, и дерево, сперва украшенное лишь крупным колокольчиком у вершины, который повесил туда Новгород, скоро стало красивее всех, что он видел до этого. Не знал он, отчего с его лица не сходила улыбка — может, влияние горожан, решивших все же отпраздновать этот день, или радость знакомства с городами-сверстниками. Причина была не важна. Сейчас он был счастлив, а, значит, в уходящем году он потерял совсем не все, что имел.***
И Москва, стоявший за поворотом улицы и не желавший показываться на глаза Новгорода, чтобы не быть обвиненным в порче праздника, посмотрел на происходящее, кивнул сам себе и отправился восвояси с чувством выполненного долга. О юной столице еще было, кому позаботиться в его отсутствие.