Сон

Ему приснилось, что он идет по широкому, почти бескрайнему полю к опушке какого-то леса. Во все стороны не видно вовсе ничего, так широко поле, а в одну только сторону этот лес виднеется, да и он далеко, приближается еле-еле, хоть идет он быстро. До леса хочется добраться поскорее, потому что надвигается ливень — над полем нависли тяжелые черно-серые тучи. Дождь будет не летний, не такой, что промокнешь, да высохнешь, да дальше пойдешь, а тяжелый, осенний. Уже начинает подниматься ветер, и редкие низенькие деревья в поле гнутся, качаются и отчего-то очень шелестят пожелтевшими листьями. В лесу все больше березы, хвойных деревьев почти совсем нет, а значит, там и светло, и от дождя можно укрыться. Да и теплее, должно быть, — ветер холодный, с неба уже начинают падать первые капли, а меж тем из одежды на нем — только рубашка и холщовые штаны, нет даже обуви, и рыжеватая, от осени высохшая, но теперь отсыревшая трава неприятно колет босые ступни. Он идет, пытаясь обогнать тучу, и над головой остается все время кусочек чистого высокого осеннего неба, но оно убегает все дальше, все быстрее, а туча, все более насыщенно черная, все ближе и ближе, и ему хочется уже перейти на бег, но он не может. Воздух становится плотным и густым, пробиться через него все еще возможно, но побежать — никак. Туча уже рядом, он чувствует ее затылком, и, кажется, она опустилась ниже, чтоб придавить его к земле. Из тучи на землю падает капля — он задирает вверх голову и видит, как она летит, крупная и, наверное, очень тяжелая и холодная. Вот бы увернуться от нее как-нибудь, покуда не долетела… Да как увернешься? Уплотнившийся воздух не пускает вперед — что ж, можно попробовать вбок или даже назад. Хотя назад страшно. Там туча. Он оглядывается и с ужасом видит, что туча уже везде — и справа, и слева, и наверху, и даже где-то снизу. Повернешь назад — придется, чего доброго, подползать под эту ледяную громаду дождя или хотя бы пригибаться, в полный рост не пройти. Значит, вперед, понимает он. Туда, к лесу, где светлее, где еще голубое небо, откуда — он уже чувствует это — веет теплом. И в этот-то самый миг, едва он успевает принять спасительное решение, капля, что нависала над ним все это время, падает. Он машинально прикрывает голову руками, но вода попадает за ворот рубашки, по спине стекает медленно, будто нарочно мучает. Очень холодно. Так, что даже немного больно. Горло сводит судорогой — не столько от холода, сколько с досады, что не успел увернуться, что позволил такое над собой сотворить. Хочется плакать. Но только теперь нельзя. Теперь надо добраться до деревьев, туда, туда, во что бы то ни стало, а там можно будет лечь на траву и плакать, сколько заблагорассудится. Остается не больше десяти шагов, это он видит совершенно ясно. Девять, восемь… Когда остается четыре шага, его настигает вторая капля. Теперь и дышать становится тяжело. Обыкновенно не замечаешь, когда делаешь вдох, когда выдох, само непроизвольно выходит, а у него вот теперь само вовсе не идет, только если усилия приложить. И сердце отчего-то бьется невероятно сильно. Но вот до опушки остается два шага, вот уже один — и наконец он добрался, он спасен, он теперь в безопасности. Теплее становится не сразу, только когда он чуть-чуть осваивается и осматривается по сторонам. Трава здесь не ржавая, как в поле, а мягкая и зеленая, и, самое главное — совершенно сухая и теплая. Он садится на землю, опершись сзади на руки, и с наслаждением зарывает озябшие и исколотые ноги в траву и цветы. Цветов здесь много, и маленькие голубые незабудки, и желтые лютики — куриная слепота, и полевые ромашки, по несколько штук на одном разветвленном стебле. Он срывает одну, вертит в пальцах — как там гадают по ним барышни? Любит — не любит, плюнет — поцелует, к сердцу прижмет — к черту пошлет. Кто любит, кого? Сам не знает, но отчего-то начинает обрывать один за другим белые лепестки, и хочется, чтоб вышло, что любит. Последний лепесток совсем маленький, он подцепляет его на словах "к сердцу прижмет" и отправляет вслед за предыдущими. К сердцу прижмет, значит. В руках остается только круглая золотая сердцевинка. А ведь только что хотел заплакать. Совсем позабыл. Он поднимает голову. Совсем рядом, чуть глубже в лес, журчит родник, и он начинает ощущать, что неплохо бы подойти — хочется пить или хотя бы умыться. У родника кто-то стоит. Какая-то фигура спиной к нему — вот-вот обернется. Но это отчего-то совершенно не пугает — напротив, хочется самому подбежать поскорее к этому человеку и обнять. Прижать к сердцу. Ведь это брат Алешка, точно, точно он, тут не может быть ни малейшего сомнения. И действительно, фигура у родника оказывается Алешей. Он оборачивается, улыбается Ивану и сам идет ему навстречу. Улыбается — а в глазах беспокойство. На ходу снимает с себя сюртук — он теперь не в послушническом подряснике — и накидывает Ивану на плечи, и от этого по спине разливается такое тепло, а сердце заходится от такой благодарности, что он шепчет едва слышно: — Брат. Спасибо. Алеша берет его за руку и ведет к роднику, и Иван бросает сердцевинку ромашки в поток, провожает взглядом. В одну сторону продолжается лес, а в другую — на небольшом возвышении стоит церковь, белая, совсем простая, без единого украшения. За ней тянется старое деревенское кладбище. Иван переводит взгляд на Алешу, тот смотрит на него с участием и будто ждет чего-то. Пить хочется все сильнее, а родник весело и призывно журчит прямо под ногами — пей, казалось бы, сколько влезет, да только останавливает внезапная тревога, еще нечеткая, какое-то смутное ощущение, что не надо пить из этого родника. Родник течет по земле, по камням — низко, и, чтобы зачерпнуть воду, непременно придется согнуться, а то и на колени встать, а этого совсем не хочется. Его внезапно начинает раздражать и журчание ручья, и эта белая церковь, и кладбищенская ограда, и березы, — и он поплотнее запахивает Алешин сюртук, чтоб укрыться от всего этого. Алеша все смотрит на него, и во взгляде его читается, что он прекрасно понимает, что сейчас у Ивана происходит в душе, и сочувствует очень, да только помочь ничем не может. Ивана начинает злить и этот взгляд, и это понимание, благодарен только, что Алеша в светском платье, черного подрясника на нем, кажется, и не вынес бы в эту минуту. В горле снова начинает чувствоваться спазм досады, будто бы есть что-то унизительное в том положении, в котором он находится теперь. Алеша глядит — и сам поспешно опускается на колени, зачерпывает обеими руками воду и подает Ивану — бери, мол, быстрее, пока не утекла меж пальцев. Иван подставляет ладони, но попадает в них, конечно же, гораздо меньше, чем зачерпнул Алеша, а до губ удается донести и вовсе пару капель. Даже вкуса воды не понять по такому малому количеству, не понять, теплая она или холодная. Алеша с готовностью зачерпывает еще, но снова вода утекает, и удержать ее совершенно нечем. И ладно, думает Иван, и черт с ней, в конце концов. Не нужно. Он делает шаг назад от ручья, чтоб показать Алеше, что сам отказывается, чтоб не заботился о нем сверх меры, и так помог уже. Дальше никто не поможет, дальше он должен сам. Алеша снова в точности все понимает, но на дне его глаз остается грусть, потому что ему — это для Ивана теперь очевидно — очень хочется поделиться водой из родника, да только не знает, как это сделать. У церкви на небольшой звоннице начинают звонить колокола, отчего-то пронзительно и заунывно, и Ивану самому становится грустно. До того тоскливо, что лучше бы даже вернуться на то холодное поле, лишь бы уйти отсюда и не слышать. Его вдруг охватывает порыв, которому сопротивляться он не в силах, и, подхватив Алешу под локоть, он одним рывком вынуждает его подняться с колен. "Встань, — стучит в голове, — встань, встань, пожалуйста. И выпрямись, и подними голову, и смотри перед собой, как человек, а не вниз, и не смей, не смей меня жалеть! Меня-то за что, ты на себя посмотри!" Алеша молчит, и ярость не отпускает Ивана — брата хочется встряхнуть, силой увести отсюда, оградить от чего-то, пусть даже против его воли. Иван хватает его за обе руки и сдавливает с такой силой, что больно становится собственным пальцам, и отворачивает от церкви, от звонницы, от родника. Алеша даже и не сопротивляется вовсе, но смотрит грустно-грустно, и вдруг по его щеке мокрой дорожкой скатывается одинокая слеза. К ней вскоре присоединяется вторая, затем третья — и вот уже слезы текут из обоих Алешиных глаз потоками, а выражение их совершенно не меняется, и укора в них не появляется. Никакого. Алеша шмыгает носом и кулаком размазывает слезы, пытаясь их стереть. И тогда Иван становится на колени — выходит немного неловко, приходится даже схватиться за руку Алеши, чтобы не потерять равновесие, а с плеч съезжает и падает сюртук, которым накрыл его брат, но он не обращает внимания. Он становится на колени не перед этой строгой белой церковью, не перед колокольным звоном или родником, из которого так и не удалось попить, а только перед братом Алешкой и его маленьким детским горем. Одно это сейчас важно для него. — Не плачь, пожалуйста, — просит Иван, сжимая Алешину руку, — и прости меня. Теперь Алеша бросается его подымать. Плакать он перестает, но, кажется, просто от испуга. — Ты не виноват ни в чем, не надо, не надо, брат, — горячо шепчет он, прижимая Ивана к сердцу, — я ведь тебя люблю, Иван, я тебя всегда любить буду! Иван мягко отстраняет его, бросается к роднику и плещет воду себе на лицо — кто там разберет теперь, что капает с ресниц в траву, может быть, всего лишь родниковая вода. "Я тоже люблю тебя, брат. И всегда, всегда буду. Но черт, все это тяжело. Очень тяжело, Алеша".