Мгновение

Вечность – поразительно долгое время. Или один миг. Все зависит от того, под каким углом ты смотришь. Вот только, наверное, он все время смотрит как-то неправильно. Или почему у него всегда получается только «долго»? Пальцы складываются в искусственном жесте молитвы, просто потому что так требуется. Губы шепчут слова медленно, а после все быстрее и быстрее. Он лишь один из десятков других, и в многоголосье прочих, он на их фоне поначалу почти теряется. Так, впрочем, продолжается совсем недолго. Лишь до тех пор, пока его не выделяют, пока он сам себя не выделяет. И тогда он становится лучшим. И смотрит вверх. Когда ему обещают, что там он найдет то, что ищет, хочется поначалу прислушаться. Или, хотя бы, задуматься. Может, это остановит бесконечный поток мыслей, эмоций, желаний. Если они когда-либо были. Наверное, зря. Потому что нет ничего хуже, чем обманчивые иллюзии. И, одновременно с этим, нет ничего лучше: особенно, когда ты и есть – одна из них. В чужих холодных глазах, в разбивающихся на части холодными полновесными серыми каплями словах, в которые он вслушивается каждый день – на учебе или после неё, что-то есть. Важное или совсем бессмысленное. Основная проблема в том, чтобы разделить эти два понятия. Его проблема в том, что у него не всегда получается. Иногда на него злятся за это, иногда за вопросы. Он не очень знает, стоит ли расстраиваться по этому поводу, или все же нет. Вопросов так много, но количество возможных ответов на них множится так быстро, что он никак не может подобрать правильные. Да и есть ли они вообще? Поэтому он пытается сосредоточиться хоть на нескольких конкретных. Они говорили, что, по идее, он мог бы жить хоть вечно, но из-за недостатка в способности, приходится постоянно её включать. А она сама переключается обратно. Конечно, это значит, что он не умрёт прямо сейчас. И, одновременно, может позволить ему с определенным шансом забрать чужое, ему не принадлежащее. И тем самым подарить ему вечность. «Жаль, что ты незакончен. Тогда от тебя было бы больше толку». Федя лежит на залитой кровью земле, и его взгляд устремлён в серое небо, но всё, что он и там видит – грязь. Серый оттенок грязи отражается в радужке от тяжёлых нависших серых облаков. Грязь также вокруг; в ноздри забивается трупный запах от едва ли не выпотрошенных тел, от него болит голова, по ушам бьются стоны и крики раненых и умирающих. В какой-то момент всего становится слишком много, звуки словно усиливаются, так, что ему самому хочется кричать. Так громко, что он сам себя не слышит. Или срывает голос. Когда он использует «Последние мгновения Императора», по крайней мере, становится тихо. Тьма лижет кожу и расползается во все стороны, даря тем, кто страдает, долгожданный покой. По крайней мере, все вокруг замолкают. Вокруг становится тихо. И вокруг, и ему. Даже если он тоже испытывает боль. Ногти скребут по земле, в которую словно впечаталась чужая боль, вцепляются в почву, покрытую кровью и экскрементами, когда он задыхается в каждый отдельный момент времени и поглощает чужие жизни. Что он чувствует? Чувствует ли он вообще? Нет, наверное, он не так задаёт вопрос. Не так ставит вопрос. Не то. Он сжимает виски так сильно, что ногти почти входят под кожу, вызывая желание поморщиться. Зрачки расширяются, с губ срывается судорожный выдох. Действительно ли он желает этого? Ему дана возможность отнимать чужие жизни, а при очень благоприятном прогнозе делать их собственными. Чье это желание? Его собственное? Действительно ли это так? Или оно принадлежит кому-то другому, а он его всего лишь отражает? Неправда. Всё это – то, что он есть, самая его суть. Суть – то, что внутри, а он лишь может светить мертвенно-черным, и тьма забирает то, что ей причитается. Иногда может судить. Возможно, так тому и быть. Темнота оплетает его руки и расходится от тела во все стороны, черным саваном оплетает трупы, забирает остатки чужих жизней. Кажется, именно эти фрагменты становятся частью его души, он снова теряет себя, прекращает быть собой, словно огромное лоскутное покрывало, теряющее собственную личность. Мозаика, паззл. Ничто. Или, возможно, в нем никогда ничего и не было, а он все себе придумал. Распадись на фрагменты и прекрати существовать. Нет ничего проще. Он задыхается от чужих эмоций. Кажется, плачет. Или уже нет. Сложно было только первые десять или пятнадцать раз. Потом, когда ты улавливаешь принцип, все происходит само собой. Дальше тяжелее сдержать эмоции во время срыва, во время приступа. Не смотреть исподлобья с ненавистью, не вздергивать голову и не смотреть холодным мертвым взглядом «нагло». Не бороться. Просто отпустить. Так проще всего. Ведь в самом конце, в финале станет все равно. Так и происходит. Наверное, он уже забыл, как было раньше, в самом начале. Сейчас Федя уже не знает: постепенно потерялось желание понимать, как и он сам, осыпался, растеряв некоторые важные детали, но не смог вспомнить, какие именно, или внутри в какой-то момент дёрнули невидимый и неосязаемый рубильник, и наступило долгожданное облегчение. Вероятно, до таких немаловажных деталей ему нет дела. Вечная серость кажется привычной и знакомой, но, вместе с тем, скучной, и всегда тянется вязко, будто ты смотришь сквозь мутное стекло, а сам застрял как в смоле. Конечно же, он не всегда так делает – использует этот режим: его тело бы не выдержало нагрузки. Но, случись так, и он бы умер, наверное, он бы не удивился и не расстроился бы. Или в самый последний момент ему бы довелось испытать хоть что-нибудь? Возможно, когда-нибудь, он сможет проверить. Чаще он просто выполняет миссии. Продумывает варианты, даёт советы, убивают те, кто рядом с ним, но иногда он снова остаётся наедине с собой и с тьмой, отпускает её, готовый раствориться в ней. Возможно, на самую долю секунды каждый раз он думает, что она заберёт и его. Но этого никогда не происходит. Вокруг него только грязь. Немногие могут справиться с ним или сразиться с ним на равных. Он почти не боится смерти или боли. Изредка, всполохами-рефлексами. Иногда же изнутри режет острыми гранями так сильно, что он не может дышать. Но этих дней он практически не запоминает, да и их становится все меньше. Даже не дни. Мгновения. Его срывы. Срывы допустимы, но долго поддаваться эмоциям не стоит. Он хочет, чтобы оно перестало резать совсем? Пожалуй, сильнее всего его расстраивает, что он не может отыскать однозначный ответ. Иногда приходится приложить больше усилий, и это будоражит. Как сейчас, например. Нынешняя битва выдалась, пожалуй, чуть любопытнее прочих. В Азии вообще эсперы сильные. Сейчас, он может себе ответить, он хочет чувствовать хоть что-то ещё. Хотя и не помнит, он что-то чувствовал сейчас или во время предыдущего столкновения с экспером, когда тоже пришлось сильно напрячься. – Это больно? – неожиданно тишину нарушает незнакомый голос. Федя неохотно шевелится – он совсем недавно нашёл удобное положение, в котором не больно – и поднимает глаза. Среди его тьмы стоит мальчик немногим младше Феди, окружённый белым сиянием. Темнота будто бы огибает его, опасаясь дотронуться, даже когда он гасит свою способность. Мальчик легко перепрыгивает через ближайший труп и подходит к нему. Он держит руки за спиной, но там точно оружие. Об этом говорят и инстинкты, и подсказывают логика и здравый смысл. – Нет, – равнодушно отвечает Федя. Он не врёт. Если когда-то действительно было больно, то уже достаточно давно. – Страшно? – мальчик покачивается корпусом из стороны в сторону. Он носит даже не форму, только простую рубашку и брюки. – Нет, – повторяет Федя. – О! Мне тоже. Ты быстро научился? – мальчик заглядывает ему в глаза, его лицо перемотано бинтом, прикрывая один глаз, в другом – вязкая мертвая пустота, голос почти лишён эмоций, лишь слегка угадывается вопросительная интонация. Феде становится на самую чуточку интересно, поэтому он садится на земле, подтягивает под себя ноги, пачкая форму в грязи, крови и не пойми ещё в чем ещё. Впрочем, ему плевать. Так всегда бывает. Руки он тоже испачкал. Кажется, он опять где-то потерял перчатки. Или порвал? Он задумчиво смотрит на свои пальцы, после поднимает голову и встречается взглядом с замершим в ожидании ответа младшим собеседником. Несложно понять, что именно тот имеет в виду, но не так легко вот так сходу подобрать оптимальный вариант ответа. Здесь нужна честность или лучше солгать? Он тянется к рукам, запоздало вспоминает, что испачкал их и, вместо того, чтобы начать их кусать, начинает тянуть себя за пальцы, пытаясь одновременно придумать оптимальный ответ и, вместе с тем, не сказать всей правды. – Не уверен. Наверное, не сразу, – немного подумав, говорит Федя медленно. – А ты? В жестах собеседника ему чудится некоторая неестественность, наверное, больше наводящая мысль о фальшивках. Он бы и о себе такое сказал, но у него выходит лучше. Куратор злился, когда он вел себя как слишком неживой. Но, наверное, говорить такое вслух, неприлично? Вот он сам сперва в начале чувствовал себя некомфортно, когда ему о таком говорили. Задумавшись об этом всем, Федя едва ли не пропускает чужой ответ. – Не помню, – беззаботно отзывается мальчик, присаживается рядом, опираясь коленями и ладонями на труп и заглядывает ему в глаза. – Или помню, но не хочу говорить. Ты обижаешься? Федя не сводит с его полного эмоций лица своего пустого взгляда. – На что? – он следит за ним, всматривается в чужой глаз и с трудом подавляет совершенно иррациональное желание коснуться чужой щеки, чтобы проверить сам до конца не понимая что именно. Пожалуй, он редко видел раньше нечто подобное. Подобную своей пустоту. Он знает, что несмотря на яркую улыбку, человек, который с ним разговаривает, мало чем отличается от него самого. Возможно, именно поэтому он и чувствует себя самую малость заинтригованным. В коричневой радужке младшего мальчика он читает точно такое же обжигающее любопытство, оно расцвечивается горящими всполохами огненных снарядов, которые совсем недавно расцвечивали небо к востоку отсюда. Зато теперь здесь тихо, и звенящая тишина, нарушаемая только их диалогом, действует на него успокаивающе. – Ну, наверное, на меня? Как там сказали? – мальчик на некоторое время задумывается, после садится прямо на труп в позу лотоса, и теперь они почти друг напротив друга, пока он задумывается, ерошит себе волосы, пытаясь вспомнить нечто важное – А! Вот! На отношение? – наконец, находит нужные слова он и хихикает. Губы у него обветренные, если не обкусанные. – Меня, кстати, Дазаем зовут. – Знаю. Я слышал о тебе, – Федя смотрит ему в глаза, и это отношение, что-то приносит ему некоторый дискомфорт, который он никак не может расшифровать. Где-то внутри в горле на мгновение возникает комок непонятно отчего, но Федя подавляет это чувство, как и странное ощущение в области рёбер и резко пытается встать, но координация движений нарушена, потому он чуть не поскальзывается то ли на луже крови, то ли на чьих-то кишках, но мальчик вовремя хватает его за руку, и они чуть не летят вместе вниз. Ладонь у него теплая, и узкие тонкие пальцы Феди касаются немного шершавой поверхности бинта, выглядывающей из-под манжеты испачканной в крови рубашки. Наконец, они сохраняют равновесие и спокойно стоят друг напротив друга. – А я о тебе. Ты Федя. Ты моего бывшего коллегу убил, – Дазай копается в карманах, достаёт оттуда конфету. – Будешь? Шоколадная. Дазай едва ли не силой вкладывает ему в испачканную ладонь конфету. Федя даже немного растерян. Не то, чтобы ему есть дело до сладостей, а так у них вообще диета по большей части. Но под выжидающим взглядом он разворачивает обёртку и отправляет прямоугольный квадратик в рот. Очень невовремя. После резкой смены положения он закашливается, и вкус собственной крови после привычного отката перемешивается с шоколадом до такой степени, что он перестает различать их между собой. Ощущает разве что непривычную для солёной крови сладость, так что хочется сунуть палец в рот, но под внимательным взглядом Дазая он так и не решается этого сделать. Снова это непонятное ощущение, и ему хочется ответить на все вопросы разом, но, наверное, все это невовремя и ни к месту. И совершенно не к чему. Дазай смотрит на него с любопытством, но с таким, что Федя затрудняется понять – насколько тот сейчас искренен, и на мгновение сбивается с мысли. Привыкнув читать всех с полувзгляда, сложно найти того, с кем тебе интересно. Нет, он и раньше сталкивался с сильными противниками. Но впервые он видел среди равных себе – ребенка, такого же, как и он сам. И столь же необычного. – Вкусно? Федя кивает. Сейчас смысла лгать он действительно не видит. К чему это. Вокруг он все ещё видит только грязь и серость. Но помимо этого и собственной тьмы что-то ещё сияет ярко. Возможно, это способность Дазая? Или что-то кроме неё? Ему сложно сказать с определенностью, потому что он видит это только сейчас, всполохом, который, он знает, никуда его не приведет. Но ему всё равно невольно любопытно. В мире сплошной серости очень хочется использовать даже фальшивый свет. Мальчик снова начинает задумчиво покачиваться то туда, то сюда, время от времени поглядывая на Федю. Его ботинки пачкаются в крови, он делает пару шагов в сторону, чуть ли не запинается о раскинувшее конечности очередное тело. Его координация тоже немного даёт сбой – или он устал, или немного не рассчитал. Федя немного завороженно наблюдает за ним. Лишь видит, с каким нарочитым вниманием тот разглядывает застывшее в посмертных страданиях лицо человека. Наверное, в этом должен быть смысл. Но спросить Федя не успевает. – Один человек как-то сказал мне следить за поступками человека, а не за его способностью. Мне интересно, – говорит Дазай. – Насколько это поможет. Федя пропускает тот мимолётный момент, когда из складок бинтов выскальзывает боевая игла, но перехватывает его руку в последний момент и бьёт кинжалом в живот. Другая игла, вероятно, припасенная ранее, входит ему в горло, куда-то под яремную вину. Он сам успевает вогнать лезвие кинжала ему куда-то в желудок. Времени нет, так что прицелиться он не успевает. Наверное, после такого каждому из них придётся умереть. Однако они оба лежат на земле, совсем близко друг к другу – так, что почти могут коснуться один другого. Феде почему-то очень хочется улыбаться, и он не отказывает себе в этом. На самом деле, чего-то подобного он ожидал с самого начала. Но даже в этом они практически равны. Он испытывает странную смесь предвкушения и удивления. Предвкушения смерти? Удивления от того, что все произошло так быстро? Он и сам не может понять, но ему бы хотелось утверждать, что и его противник испытывает нечто подобное. Он хотел бы больше уверенности. – Ты странный. Ты ведь говорить сейчас не можешь. Я бы тебя добил, но сложно двигаться, – жалуется Дазай. В его голосе звучит искренняя обида. Такая, что почти хочется что-нибудь ответить. И внутри бьётся ещё какое-то чувство – Федя не может его четко определить, но вроде бы оно подкрепляет раннюю уверенность в том, что Дазаю не все равно. Потому он ведёт пальцем на крови на земле, чтобы собеседник мог видеть. Рука плохо слушается, и двигаться нужно аккуратно, но он может вывести пару иероглифов наугад так, чтобы тот прочитал их даже в таком виде. – Ты бы меня тоже? О! Я верю! Но не хочу! Я хочу снова встретиться с тобой! Выражение лица Дазая отсюда не понять, но по его интонациям очень хочется угадать: сколько в нем искренности. Наверное, это один из тех редких случаев, когда Феде искренне хочется понять больше, и когда он сам отчётливо осознает: кроме неподвижно зыбкой вечности есть что-то ещё. Возможно, ему тяжело понять, что именно – не хватает жизненного опыта, а на одних книгах и теориях не прожить. Недостаточно. Всегда недостаточно. Но ему так сильно хочется понять. Наверное, понять хочется чуточку сильнее, чем утонуть в вязком безразличии. Едва ли не один из редчайших случаев, когда он действительно чего-то хочет. Сердце стучит не в такт, не так, как он хотел бы научиться его контролировать когда-нибудь. Изо рта течёт кровь, а где-то вверху небо серо-свинцовое до обидного. Пусть он до конца не может вспомнить, что эта самая обида должна значить. Феде даже на несколько долгих почти томительных минут кажется, что он может ухватить немного понимания, возможно несколько фрагментов, даже если это не совсем он, или не совсем для него. Сердце пропускает удар, когда почти неподвижной ладони касается узкое лезвие металла, и он ожидает, когда оно войдёт в вену и даже скашивает взгляд, для чего приходится напрячься и рискнуть. Дазай смог чуть сползти вниз, и теперь, улыбаясь, выводит кончиком иглы на его коже едва заметно, тонкие линии, едва надавливая так, чтобы выступала кровь. Неясно, что он рисует, но, понятное ему одному. – Я тоже не боюсь смерти. Но раньше я и не думал, что это может быть так весело. Что с кем-то может быть так весело, – говорит он, понизив голос. – Знаешь, мне немного обидно, что ты не можешь ответить. Я бы поговорил с тобой чуть дольше. Я бы даже вырвал иглу из твоей шеи, но тогда ты быстро истечёшь кровью и умрёшь. Мори-сан говорит, человеческое тело – хрупкое. Мы ведь даже не взрослые, и у нас выйдет умереть быстрее. Как считаешь? Федя медленно приводит языком по губам. Его вряд ли хватит больше, чем на один хороший рывок. Наверняка мальчик это понимает тоже. Интересно, а умирать будет больно или интересно? Или и то, и другое вместе? Они встречаются взглядами, и Дазай замирает. Возможно, он и не собирается вгонять иглу ему в вену. Возможно, и сам Федя не планирует из последних сил подаваться вперёд и выдергивать нож, который сам мальчик не вытащил, чтобы избежать кровотечения. Но они оба этого не понимают, не осознают до конца. Федя не сразу понимает в чем дело, а после запоздало осознаёт, что происходит. Его способность неактивна, а значит – могут вмешаться другие взрослые эсперы. В том числе и Куратор. Он испытывает тень разочарования и думает уже закончить все сам, но Дазай мгновенно оказывается вдали от него. Его забирает высокий темноволосый мужчина. Да и сам Федя жив лишь потому что от удара золотоволосой куклы его заслонил Куратор, выставив свою трость и ругаясь на чем свет стоит. Федя сперва сперва не понимает, а после осознаёт: темноволосый мужчина, подхвативший Дазая, завязал себе глаза. Потому Светлана Господина Жуковского на расстоянии на него не подействовала. А для близкого контакта надо его коснуться. Федя смотрит на тело Дазая в чужих руках и ему совсем немного жаль свой кинжал и, наверное, совсем немного хочется встретиться с мальчиком в будущем. Поэтому эмоцию он все же узнает – сожаление, и некоторое время она все ещё отзывается где-то внутри, режется остро, почти больно. Или это все же не она, и он перепутал? Мог и перепутать, он не очень уверен. Куратор подхватывает его на руки и ругается, потому что от него сегодня даже больше проблем, чем обычно. Или ругается он больше на эспера-японца. Непонятно. Федя не вслушивается, потому что странное ощущение внутри разбухает и режет его гранями так, что больно дышать. Или это игла Дазая виновата? Как различить? Он не слушает слова Куратора и даже не реагирует. Наверное, потому что впервые за долгое время он встретил что-то очень необычное. Что-то, о чем он хотел узнать больше, не потому что так нужно. Нет, были вещи, которые отличались, но почему эта выделялась, Федя и сам не мог себе объяснить разницу, и каждый раз, когда он пытался понять сильнее, только больше запутывался. Он понимал, что всё, что видел в чужих глазах, такой же фальшивый свет, как у него самого. Но не мог невольно не заинтересоваться. Бьющаяся в чужой душе пустота, точно такая же, как у него самого. Они же убьют друг друга, как и приказано, он понимает. Но, может перед этим будет хоть чуточку весело? Он чуть приоткрывает рот и жалеет. Крови слишком много, но, кажется, запоздало, он все ещё ощущает вкус той самой шоколадной конфеты. А если в следующий раз они встретятся, он сможет предложить ему тоже что-нибудь? Ему понравится? Надо подумать, надо понять, надо найти подходящую ассоциацию и её раскрутить. У Куратора он спросить не может – даже представить смешно. Едва не закашлялся, как представил. Наверное, он постарается. И все же вечность – слишком долго. Особенно, когда приходится ждать. Даже если ожидание будет того стоить. Пусть ты до конца и не уверен в этом.