Без сердца

Сердце человека - жизненно важный орган. Никто еще не научился жить без сердца, ведь все можно заменить - ноги - железными петлями, глаза - голанскими окулярами, руки - разбойничьим крюком, а сердце - сердце оно одно, на всю жизнь. Меньшиков наигранно улыбается, хмуря густые брови - любая скотина без сердца сдюжить не в состоянии, но вот ему, научится придется. Ведь сердце его - само по себе живет. Молодец, Алексашка, дожил! Теперь стоит расстегнуть старую ночную рубаху, как в отражении серебряного подноса, на белоснежной юношеской груди, прорастают бутоны нежно-розовых пионов, раздирая стеблями еще не поврежденую временем молочную кожу. Цветов еще немного, но с каждым днем все большее количество вьющихся стеблей растекаются по венам, заставляя новые поросли пионов пробивать кожу в самых разных местах. Алексашка недовольно щурится от боли, смахивая с неприкрытых тканью рук розоватые лепестки. Вот зараза, кто-то сказал мол : любовь - спасет мир. Но не знал он тогда, что ради спасения мира надо собою пожертвовать. Петр, кажется, ничего не замечает - да когда там, он слишком занят - то гуляньями, где рекой льется разносортное пойло, то работой до самой ранней зорьки. Меньшиков треплет пшеничные кудри еще не пораженной рукой, пристально наблюдая за тем как ̶п̶р̶е̶д̶м̶е̶т̶ ̶е̶г̶о̶ ̶о̶б̶о̶ж̶а̶н̶и̶я̶ ̶ ̶ Царь медленно кружится в танце с разодетой в красное, словно приманка для быка, бойкой Монс. Ревность неприятно обжигает дыхание, заставляя поспешно отвести взгляд. А на что он надеялся? Детская наивность вперемешку с бешено колотящимся сердцем заставили верить в то, что Петру он чуть важнее обычного прислужника. Корить за это себя слишком глупо, ведь каждому из нас, ныне существующих душ, хочется иметь хоть каплю надежды, правда ведь? Когда одной из холодных ночей, проведенных в гордом одиночестве, лишь под светом тусклой лучины, бутоны начинают раздирать горло, дышать становится труднее, а каждая тихо сказанная фраза сопровождается неминуемым кашлем и тысячей цветочных лепестков, он все-таки идет к лекарю. Лекарь лишь обреченно разводит руками, встревоженно поправляя съехавшие окуляры, мол, ничего с этим не сделать. Зараза редкая, но беспощадная - цветы растут из-за неразделенных и нерассказанных чувств. - Александр Данилович, Государя известить? Меньшиков лишь устало хмурится, злобно запахивая ночную рубашку, спешит обратно в покои. Ежели суждено сгинуть - помирать надо с достоинством. Нечего Царю попусту нервы трепать. Следующие несколько дней проходят в полусонном бреду. Меньшиков ночью мечется по простыням, словно загнанная шавка, а как светает, бегает ото всех, лишь бы на глаза Государю не попасться. В ответ на уговоры лекаря признаться своей особе, лишь тяжело и загнанно дышит. Знал бы кто эта "особа ", наверное, сослал бы в монастырь - грехи замаливать. - Александр Данилович, помилуйте, признайтесь уже в чувстсвах своей даме! Мне же Царь голову снесет, ежели я вас н Лекарь громко звенит какими-то разноцветными ведьминым отварам, стоящими в стеклянных колбах и умоляюще кряхтит, как могу только старики. - Я вот не верю, что она вам откажет, Восклицает он, поправляя изношенный сюртук и смотрит своими потухшими бледно-серыми глазами, потирая покрытые морщинами руки. - за вами любая бегать будет! Меньшиков даже не пытается скрыть раздражения, тенью ускользая из тесного врачебного шатра. Когда маленькие лепестки пионов, начинают таится в ржаных кудрях, Алексаша, скрипя зубами, идет к Лефорту и в бреду вываливает все терзающие сердце чувства. Старый щвейцарец лишь тихо и обреченно вздыхает, но выбивать признание не берется. Сам ведь знает какого это- любить кого-то, кто взаимностью не ответит. А Государь - фигура непостоянная. Если чего его разозлит, в пылу гнева всякое сделать может. Да такое, что все пионы со страху сами отвалятся, нечистые. Скинет к батюшке на покаяние, да и сгниет там Сашка, в келье монашеской. Петр, замечая перемены в поведении друга, гневно хмурит темные брови, сверкая ясными очами, и , через несколько дней ловит Алесашку, что прячется в темноте лапистых деревьев, стоит только сизым сумеркам опустится на Немецкую слободу, хватая за ворот кафтана, словно сука своего попеска, резко прижимая к стволу могучего бронзового дуба, который видывал, кажется, отца Ивана Грозного. - Данилыч, ты... Петр шумно выдыхает ноздрями свежий полуночный воздух, невольно вслушиваясь в размеренное шипение Яузы, негромко продолжая. - шугаешься от меня по углам, как от пса дворового, Меньшиков смотрит на грозную фигуру устало и отрешенно, будто подменили. Не хочется называть истинной причины. Где же тот задорный хитрый парнишка,что справится с любой невзгодой, улыбаясь, будто разбойничий кот. - случилось что? Меньшиков лишь стыдливо отводит глаза. Говорить не хочется. - Отвечай, ну. - Питер скоро трясет его за плечи. - Или против меня дела какие замысляешь?- Питер хмурит густые, черные, как кожа арапов,брови, гневно смотрит. - спутался со стариком, Лефортом, будь он неладен. Сашка ахает. Он такого не ждал вовсе. Прав государь, Лефорт не прост совсем, но ведь и Алексашка ежели в чем виноват, так только в любви. - Брось, Мин херц. - Он сжимает в побелевших пальцах подол кафтана. - я в верности тебе клялся. Шепчет он с непривычной серьезностью, своими так отчаянно своими васильковыми очами прямо в душу. Петр, не выдержав такого взгляда, лишь раздраженно мотает головой, чтобы не утонуть в омуте Алексашкиных глаз. Знает, что черти, их обладателя рано или подно погубят в глубине лазурных глаз. - коль усомнился во мне, Ночную тишину, нарушаемую лишь кваканьем речных жаб, разрывает лишь тихий возглас. - Убей грешника, только правды не проси. Бес эдакий. Не ошибся Петр - умрет он не от клинков вражеских, не от бунтов Софкиных, не от заразы заморской, не от лапищ боярских, нет. Погубит его Алексашка, только он. Верный, Неповторимый, Единственный. А Санька все не унимается, хватает побелевшими пальцами царевы одежды, будто кафтан этот спасти его может от бесконечных раздирающих горло пионовых цветов. - поймешь - сошлешь меня к отцу Никону иль бошку неладную отрубить прикажешь. Петр внезапно теплеет, обеспокоенно ведет по щеке Сашки. - Слово даю - не сошлю. Говори. Данилыч боязливо щурится. Черт с тобой, Питер. Будет, что будет. Алексашка аккуратно приподнимает пораженную руку. Бутоны крошатся под напором ткани, а розоватые лепестки падают на землю. - Люблю я тебя, Мин Херц. - Выпаливает Данилыч, не успевая ладонью зажать рот. Длинный язык его никогда до добра не доводил. Сначала Петр пораженно смотрит на все это, а потом его губы полумесяцем расплываются в улыбке. - Дурак, ты, Данилыч.- Обреченно выдыхает Петр, трепля мозолистыми пальцами пшеничные космы, а затем, украдкой ведет рукой по острой алексашкиной скуле. Тот жмурится, чувствуя как сердце, еще не пораженное цветочной заразой, заходится в темпе быстрого жеребенка. И улыбки шальной сдержать не может - видел бы их сейчас отец Никон, ох, отхватил бы он по маковке за разврат юного царя. - И я дурак. Поцелуй на губах ощущается невесомо. Быстро, но так желанно. Украдкой, но с таким удовольствием, как обычно из булочной ребятишки тащат приторно сладкие пирожные. - Но куда ж я без тебя. Меньшиков обыденно искренне по-проказничьи улыбается, покрывая поцелуями знающие тяжелый руд, царевы ладони. - Никуда, Мин Херц, без сердца жить не можно. Розоватые, как брюхо разнеженной свиньи, которой на ужин включали Моцарта*, лепестки пионов, нежные , на первый взгляд, а на деле до жути своенравные, наконец опали на землю, смешиваясь с еще не раскрытыми цветками простецких, но живучих одуванчиков, образуя цветочный ковер. Алесашка резво глядит на красочный букет, молчаливо решая, что у всех есть свое место. У пестрых цветов в ручках кокетливо смеющихся дам, У него - подле Мин Херца. Люди ведь не могут жить без сердца.