***
Она выдыхает, держа его за плечи. — Я так волнуюсь... Ему 19, когда он получает приглашение на свадьбу, выведенное её почерком. Он узнаёт его сразу: этот почерк такой же, как она. Витиеватый, красивый и чудной. Робину. Закорючка, красующаяся на заглавной букве, вбивается остриём в сердце и вырывает его гарпуном. Он комкает бумажку. Та через секунду сгорает в костре. — …..как хорошо, что ты здесь! Я так боялась, что ты не придёшь! Господи, Робин, я всё утро не могу перестать плакать. Я ни на секунду не расстаюсь с этой пудреницей, и весь этот макияж…. Робин косится на гостеприимно распахнутые двери мансарды, украшенной пышными пионами и белоснежными лилиями, и понимает, что не в силах переступить порог. Он — вампир. Порог усеян рябиновой пылью. Входа для него туда нет. — ...после чего будет танец дядюшки и Лавдей, затем небольшой перерыв на фуршет, а затем..... Он снова переводит на неё взгляд. Девчонка не затыкается. — .....к тому же целая толпа гостей, которых я не знаю! Все они смотрят на меня так, будто чего-то ждут, а я… — Я зашёл всего на минуту, — тормозит он поток слов. Пустых и блестящих, как праздничная мишура. — Просто не мог не поздравить тебя. Она хмурится. Первое недоумение быстро перерастает в искреннее возмущение. — Что значит на минуту? За её спиной — яркое утреннее солнце. Она хмурит гладкий лобик, обрамлённый вспыхнувшим пожаром рыжих волос. Он небрежно пихает руки в карманы, отворачивает лицо в сторону и быстро топает ногой. Слишком заметно нервничает. — Нарисовались важные дела… Я этого не планировал, но мне надо идти. Ощущая скулой ожог возмущённого взгляда, добавляет: — Прости, Принцесса.... — Что значит нарисовались? Она не дожидается ответа. Делает к нему настойчивый шажок, и её тон звучит напористее: — Что значит прости? Робин, ты не можешь просто так уйти! Слышишь? — Я должен…… — Нет! Ты должен быть здесь! И ты никуда не уйдёшь, пока не станцуешь со мной хотя бы один танец! — Да брось…. — При упоминании о танцах он брезгливо и раздраженно морщится. — Я терпеть не могу танцы. К тому же… не успел одеться. Он, должно быть, имел ввиду: у меня нет такой одежды, которая вписалась бы в антураж твоего праздника. Твоего мира. Или: я боюсь не сдержаться и перерезать ему глотку. Молча поворачивает лицо в другую сторону, и пока сердце в груди бьет в колокол, отчего с каждой секундой становится все труднее дышать, пытается отыскать взглядом того ловкача, что за одну секунду украл у Робина всё, что у него было. Мария окидывает взглядом привычный костюм Робина из кожи, стали и перьев. Возвращается к лицу. — Что за глупости? Какая разница, во что ты одет? Робин... Это же… моя свадьба! — Вот именно. Ответ её не удовлетворяет, судя по тому, как упрямо она продолжает на его смотреть. — Глупости! А затем решительно выхватывает его запястье из кармана. — Идём, ты слышишь? Под тихий рокот музыки, что действительно уже льётся из нарядной обеденной им навстречу, влажная ладошка быстро тащит его за руку в праздничный холл, мимо колонн и всех этих гостей, разодетых дорого и изящно, и важных, будто ебучие павлины. Двое оказываются в самом центре зала, и павлины расступаются вокруг. Создаётся впечатление, что они танцуют в каком-то долбанном заповеднике. И если она тут блистает, собирая на себе восхищенные взгляды, то Робин чувствует себя здесь ржавой гнутой вилкой, воткнутой в ладонь. Бархатные звуки фортепьяно доносятся откуда-то из-за спины, пока Робин переставляет свинцовые ноги по вощённому в зеркало паркету. Не знает куда деть взгляд и самого себя и постоянно озирается по сторонам. — Думаешь, оно мне подходит? Её голос привлекает внимание. — ? Она улыбается. В ожидании заправляет красиво подкрученную прядь за свое маленькое ушко, украшенное изящной серьгой. Ждет ответа, сверкая глазами и жемчугом в волосах. Робин отворачивает голову и видит, что выхолощенный белобрысый ублюдок, сидящий за столом рядом с Бенджамином, не сводит с них глаз. — Если ты о том создании с маргариткой в кармане, то я бы выбрал для тебя кого-то менее смазливого. Шутку про то, что в штанах этого парня вряд ли удастся отыскать хоть что-то кроме клитора, сознательно оставляет при себе. Она хмурит брови. В её глазах — немой укор. Конечно же, она имела ввиду платье. Свадебное, с открытой спиной и белым бантом на пояснице. — Не сегодня. Пожалуйста. Это же моя свадьба. — Ты стала слишком часто это повторять. Он так привык отвешивать людям нелестные комплименты, что сказать что-то приятное у него просто не поворачивается язык. Но сейчас он должен. — Ты слишком хороша для него. — Собственный низкий голос будто вовсе чужой. — Для него или для платья? — Для всех. Она улыбается. — Не могу поверить, что Робин Де Нуар умеет говорить что-то кроме гадостей... Она смеется. Её губы от природы красного цвета. Приманивают к себе взгляд. И память охотно цепляется за воспоминание об их поцелуе. Первом для неё. И, наверное, последнем для него. За оставшуюся часть своей проёбанной жизни он сможет перецеловать, по меньшей мере, еще пару тысяч шлюх, — шлюхи на него всегда вешались охотно, вот только назвать это поцелуем у него даже с большой натяжкой не повернётся язык. Влюбиться ещё раз ему точно не доведётся. Он себя знает. Но если один раз всё же выпала такая удача, — нужно было крепче держать её за хвост. — Я так волнуюсь. Она выдыхает, держа его за плечи. И, вот он, его шанс. Медленно проплывает перед глазами под томные звуки вальса. Кажется, сейчас действительно последняя возможность всё рассказать ей, пока не стало слишком поздно. Пока он окончательно её не потерял. Но в горле такой ком, что не продохнуть. Глотку давит так, будто он — отловленная бешеная псина с туго затянутой на шее бечевой. Псина молча смотрит в глаза, глупо надеясь стать любимым питомцем. Но он же бешенный. Жизнь треплет его по башке. Прости, блохастый. Может быть, повезет в другой раз. Пуля в лоб — это большее, на что здесь можно рассчитывать. Минута молчания затягивается. Видимо, он слишком привык разбазаривать все свои шансы. — Знаешь, он просто не сводит с тебя глаз. — Хочется пошутить, но голос дребезжит так, что становится стыдно за эти жалкие звуки. — Как будто боится, что я могу тебя похитить. Она улыбается. — Он имеет право тебе не доверять. Ведь ты уже делал это однажды. Он сглатывает, не сводя с нее глаз. — А если я сделаю это снова? Сердце дубасит так, что за ним не слышно музыки. Робину кажется, что только глухой не услышит. Но она не слышит. Она смеется, чуть приподняв подбородок и натянув тоненькую шею, украшенную изящной подвеской. Она так невероятно красива сейчас. — Снова? Но зачем? Он тоже улыбается, но его улыбка больше напоминает судорогу. — Чтобы жениться. — Жениться??? — Я даже раздобуду костюм. Она сильнее заливается смехом. — Представляю, как все удивятся, если мы с тобой прямо здесь и сейчас объявим о помолвке! — Тем веселее. Ты только представь их лица. Бьюсь об заклад, такого они точно не ожидали. — Да, — подхватывает она, — я уже вижу дядюшкино! Она смеется. Она всё ещё держит его за плечи, а значит, он ещё жив. — Спасибо, Робин...— Успокаивается она. — Хорошая шутка — это именно то, что мне так нужно было сейчас…. Напряжение и впрямь слегка отпустило её: плечи расслабились, когда она выдохнула, перестав смеяться. Робин напряженно сглатывает. — А что, если это не шутка? — Почти не слыша себя за ударами собственного сердца. Она перестаёт улыбаться. — Робин…. Опускает взгляд, и её руки быстро пропадают с плеч. Он каменеет в своей улыбке. Он — уже наполовину ледяной труп. — Ты же знаешь……. Дядя никогда на это не согласится. К тому же….. Ты — мой лучший друг. Она крепче затягивает веревку. — Я не люблю тебя, Робин... Пуля прилетает прямо в лоб. Сказать это вслух — всё равно что убить его. — Да... — Де Нуар опускает взгляд вниз, ловя руками её холодные пальцы. — Знаю.... Просто не могу тебя потерять. — Фраза остаётся запертой в лёгких. — Господи, — Она вскидывает на него обвинительный взгляд. — Зачем ты заставляешь меня говорить тебе всё это? Я чувствую себя ужасно…. Ужасно жестокой. — Господи. — Тише повторяет она. Прикрывает глаза, а затем прислоняется лбом к его подбородку. Он кладёт руку со шрамом на её открытую спину, и сердце перестаёт биться в груди. Кровь растекается по венам остывшим вишневым соком. Музыка затихает одновременно с тем, как Робин начинает метаться яростным взглядом по лицам гостей, безмятежно беседующим и попивающим своё долбанное игристое из тонких изящных бокалов. Словно перешептывающихся между собой. Он думает, а каково будет, если он перережет всех на этом празднике? Всех до одного? Будет ли уместно залить всё здесь кровью? Начнет с белобрысого, а закончит всей этой ебучей Долиной, устроит здесь кровавую баню? По его ощущениям, ему бы самому находиться сейчас где-нибудь метра на два под землёй, но ему приходится всё еще удерживаться на ногах в окружении всех этих людей и мучить своё окаменевшее лицо улыбкой. Так сложилось, что он не слишком-то любит людей. Для него существует лишь она, но любовь к ней сверкает ярче всех небесных светил вместе взятых. С ней противоположная история. Она, похоже, готова озарять светом своей любви каждого. Но не его. — Ну вот. Теперь я снова плачу. Пудря носик, она адресует ему грустную, извиняющуюся улыбку через зеркальце, и эта улыбка выскрёбывает на его сердце «ты облажался……..». Он облажался, просто появившись на свет. Жизнь цокает языком и отворачивается. Прости, дружок. Так бывает. Может быть, в другой раз. Он бредёт по ночному лесу и разбивает о дерево опорожнённую бутыль. И теперь не знает, что ему делать с тем отколотым горлом, что осталось в его пальцах. Кому всадить его в глотку, чтобы стало легче. Чтобы, наконец, отпустило. В занюханной таверне он прижимает к двери голую девку старше его года на четыре — просто проверенный способ снять напряжение. Жмурится изо всех сил, пока голая жопа без устали шлепает по низу его живота, лишь бы перед глазами не стояли эти пакли отвратительного цвета сухого дуба. Обильно кончая в чей-то копчик, он судорожно выпускает из лёгких воздух. И лишь застегивая бляшку ремня, открывает глаза, даже не надеясь увидеть перед собой тёплый цвет янтаря или яркой листвы раннего осеннего леса. Здесь темно как в склепе. Сюда никогда не пробиваются лучи предзакатного солнца. Он не помнит, сколько дней или недель прошло после свадьбы. Он, как половая тряпка в заблеванной таверне — просто не успевал просыхать. Смертельное количество алкоголя — проверенный способ на время забыться. А если повезет, — можно даже нарваться на драку, и, пока какой-то здоровенный и разъярённый детина, которого Робин нарочно обозвал мужеложцем, будет так усердно делать из его лица отбивную, выколачивая вместе с зубами все живое и неживое до тех пор, пока кровь не начнёт застилать глаза, пока не выбьет из его башки все мысли о ней. Все до одной. Чтобы можно было потом с облегчением кроваво сплюнуть в сторону собственными зубами и улыбнуться, осознавав, как тебе, наконец, повезло. Потому что боли становиться столько, что в ней можно просто потеряться. Этой ночью алкоголь не срабатывает. Робин отодвигает поросший мхом камень и выкапывает свой тайник — заначку на чёрный день, — маленький бутылёк морфия. Трофей из обнесённой аптекарской лавки. Сегодня ему снилось, что она пришла к нему. Чертов сон так и стоит перед глазами. Ведьмино колдовство. Вот она приходит к нему. Вот она снимает с плеч свадебное платье. Осторожно перешагивает через белую кучу кружевного тряпья, глядя прямо в глаза. Он бежит, пока не заканчивается лес. Пока высокий утёс, ярко освещённый луной, не начинает маячить вдалеке между деревьев. До него ещё больше мили, но от морфина, подмешанного в кровь, и без того отравленную смертельным количеством этанола, постепенно начинают сдавать ноги. И надо бы уже бросить якорь, пока он ещё в состоянии бежать. Он почти кубарем слетает со склона на тихий песчаный пляж, и под далекий вой пса или волка ложится навзничь, пытаясь унять дыхание. Влажный песок, гладко прилизанный волнами, податливо стелится под ним. Ластится, как кот. Смертельное количество этанола ещё сражается за первенство с морфином, пытаясь отстоять позиции, но очень быстро сдаёт, — Робин это чувствует. Прилив за приливом — и тело, ставшее в разы тяжелее, начинает окутывать жирный и вязкий кайф, тёплый и обволакивающий, как горячая ванна. Песок ощущается настолько мягким, что создается впечатление, будто он лежит на воздушной перине. Такой, что бывает только в богатых домах. Такой, как у неё. Он тихонько смеется сам с собой, как сумасшедший, — он равнодушен ко всем этим атрибутам дорогой жизни. Ему все эти перины до одного места. Ему много для счастья не надо, он как-нибудь проживёт без подстилки, в которой утопает жопа. Смех — добрый признак. Он может шутить, а значит морфий делает своё дело. И действительно, боль, что так долго мучила его, постепенно отпускает. Словно уходит на второй план. Голова ощущается непривычно легкой, и замутненное сознание всё дальше уволакивает куда-то, и с каждой секундой ему становится всё труднее вычленить оттуда хотя бы одну адекватную мысль. Именно то, что нужно. — Ухмыляется он и в предвкушении облизывает губы, глядя снизу вверх на Луну, что светила сегодня особенно высоко. Свысока. Недосягаемо... Тонкие запястья. Краснота пухлых губ. Хватит. Он здесь не для того, чтобы заниматься мазохизмом. Робин открывает глаза, гоня от себя подальше все эти мысли. Для верности увеличивает дозировку: всаживает из пузырька остатки и удобнее пластается на песке. Закрывает глаза и раскидывает в стороны руки, подставляя свое измученное тело под ласки морфина. Здесь так тихо, что каждая мысль в голове раздается раскатами грома. И лишь тихий плеск волн шепчет где-то у его ног. И очень-очень далеко, где-то на другом конце леса протяжно и тоскливо подвывает на Луну чёртова псина. У него тоже в детстве была собака. Кобелёк, кажется, его звали Джанго. Рыженький такой, остромордый. Так Джанго ещё щенком угодил в капкан. Было больно. По-настоящему больно. Совсем не так, когда кулак прилетает в рожу. Кажется, именно тогда Робин и дал себе клятву больше ни к кому не привязываться. И облажался. Тонкие запястья. Краснота пухлых губ. К чёрту. Интересно, о чём воет эта тварь? Может, тоже о любви? Робин усмехнулся в черноту, слизав с уголка рта морскую соль, что напитала воздух. Любовь? Нет, её не существует. Нет никакой любви. Есть только анатомия, физика, химия, бездушное стечение обстоятельств. И то, что сейчас колом стоит в его штанах — просто одно из них. Рука потянулась к кожаному ремню и нашарила застёжку. Тело — всего лишь тело, просто инструмент, не больше, не меньше. И всегда найдётся проверенный способ принести себе облегчение. Пальцы ловко расстегнули бляшку ремня и горячий член, так болезненно упиравшийся в плотную кожу штанов с тех самых пор, как ему приснился дурацкий сон, выскользнул на остужающий ночной воздух. Ему сейчас сгодится все: и пакли цвета сухого дуба, и чей-то копчик, забрызганный спермой, и дверь таверны, и голая жопа. Главное, — не думать о ней. Собрав с головки большую прозрачную каплю, рука плотно обхватила член и задвигалась вверх-вниз. У той шлюхи действительно была неплохая фигура, правда? Большие сиськи, круглая жопа. Ему ведь вроде нравились большие сиськи, нет? Но образ выглядит настолько уныло, что всякий раз норовит выскользнуть из головы, не хочет задерживаться перед глазами. Робин пытается вспомнить о той девке хоть что-то ещё: черты лица, цвет глаз или имя, но не может вспомнить нихрена, словно смотрит на неё сквозь мутное стекло. Рыжие волосы, маленькая грудь. Стон срывается с губ. — Ч-чёрт.... Робин зажимает член у основания. Он зажмуривает глаза, вновь гоня от себя прочь наваждение. Он же не должен этого делать... Только не о ней. Он же никогда не отмоется. Стоит сделать это всего один раз, и он просто потонет в этом болоте. Двигая рукой, он судорожно дышит в поиске подходящего образа, пытаясь вспомнить своей обдолбанной башкой, что цепляло его до того, как он начал сохнуть по.... Блондинки. Да, — ускоряя темп, решает он, — вроде бы он любил блондинок. Ведь все парни любят блондинок, не так ли? Светлые волосы и длинные ноги, обхватывающие торс, — это то, что надо. Он двигает рукой по члену, вертя перед глазами безликий образ и так и эдак, вгрызается в него с такой одержимостью, с какой утопающий хватается за обломки корабля. Насильно тычет себя в него носом. И движение за движением действительно приносят облегчение. Тело — всего лишь тело, и дрочка срабатывает. Вот только мыслями становится всё труднее управлять. Наркотический угар набирает обороты. И чем быстрее Робин двигает рукой, тем отрывистее становится дыхание, тем сильнее в голове путаются мысли, как путаются белые волосы перед глазами, наливаясь золотом, становясь медными. И под закрытыми веками вновь оживает образ: Грудь — рёбра — живот —угловатые скаты бёдер. Веснушки, рассыпанные по плечам. — Робин, мне нужна твоя помощь…. Жар. В крови, в голове, в каждой его клетке. И налитом раскалённом члене, так болезненно пульсирующем в руке при одной только мысли.... — Блядь..….. Хватит…. Он крепче жмурит глаза. До боли в глазных яблоках. Скалит зубы, дышит через рот. Рука, хлюпая членом, сама ускоряет темп. Она смотрит на Робина, дразня, и лунный свет омывает ее худое тело. И от одного её вида башка закипает так, что все внутренности в животе скручиваются тугой пружиной. Робин жмурится, поскуливая в сжатые зубы, неистово дёргая рукой член. Думай о старухе Хелиотроп и старике Догвуте. Нужно срочно представить, как дряблые тела отживших своё влюблённых сливались, кряхтя в скучной, классической, миссионерской позе, скрипя шаткой кроватью. Дряблые задницы. Дряблые ноги. Собирающаяся в мелкую сухую складку кожа на мозолистых локтях. Выступающие маклышки на старческих ногах у основания большого пальца. Сухие мозоли и трещины на пятках. Толстые пожелтевшие ногти с продольными бороздами. Панталоны, приспущенные со старческой задницы. Догвуд пыхтит и улюлюкает. Почтенный дворецкий и престарелая леди. Кровать вяло шатается, глухо стучит о стену. Интересно, а иконы не падают на их головы с прикроватной полки? Робин бросает усмешку и меняет руку. Прекрасно. Именно то, что надо. Мерзость… — Крутится в голове верное слово, но образ вновь выскальзывает из сознания, будто случайно упавший кусочек масла с гладкой, отполированной временем лысины Догвута. Доля секунды, и перед ним снова ее лицо. Белая тонкая кожа. Взгляд распахнутых глаз с поволокой. Стыдливый румянец. Влюблённый взгляд. — С-сука…. Он зажмурился и замер с рукой на члене. Дрожа всем телом, жмурясь, не дыша. Как будто, если проронит сейчас хотя бы один вдох, то просто сорвётся в пропасть. Господи… хватит…. Пожалуйста... Остановись…. Я прошу тебя…. Что там было, старуха? С каким-то тупым остервенением полируя собственный член, он пытается воссоздать в памяти то, что воображал себе всего секунду назад. Но она уже тянется к его губам, и у Робина практически не остаётся мужества с собой бороться. — Я люблю тебя, Робин…. Поздно. Стон разочарования в самом себе вырывается из лёгких. Да к черту. Он никогда не был героем. Упоротый этанолом и морфином и перегруженный всем произошедшим в его жизни дерьмом мозг начинает вываливать содержимое карманов — своих самых дальних и потайных закоулков, запрятанное в самые тёмные углы. Представляя Робину глазеть на картины его сокровенных желаний и гнусных, постыдных фантазий. Принимается щедро сплевывать не то образами, не то галлюцинациями. И вот она. Уже сидит на нем. Такая реальная, будто можно дотронуться рукой. Сердце скачет, как умалишённое, когда она протягивает руку к его лицу и проводит крошечным пальчиком по его губам. Сминая прикосновением влажную кожу. Господи. Господи, Господи, Господи Как он хотел её. Как всё это время мечтал о ней. Она заправляет прядь волос за ухо, а затем наклоняется и робко целует его в губы. Робин запрокидывает голову, жадно ловя кислород открытым ртом, задыхаясь. Пока её пальчик, обжигая прохладой, ползет по подбородку, задранному кверху. А дальше — вниз по шее к кадыку, погружаясь в ямку между ключиц и всё ниже и ниже, к ребрам. Опускается губами ему на грудь и ведёт ими вниз, к животу. Робин протяжно проскулил в темноте, когда воображение нарисовало ему рыжие волосы, рассыпанные по его груди. Пальцами свободной руки он коснулся своих губ и намочил их слюной. Рука задрала рубашку над пупком и занырнула под черную материю, повторяя путь её рта. Прошла по тугому плоскому животу до выступов мышц груди, прикоснулась к маленькому соску кончиком пальца, и скользнула обратно, размазывая по коже обжигающую холодом влагу. Но всё равно слишком грубая для её нежного языка. Пульс так туго пульсирует в висках, что кажется, вот-вот лопнет набухшая вена, или произойдёт кровоизлияние прямо в воспалённый мозг. Морфий с новой силой вылизывает каждую его клетку, ластится, услаждает. И рука, туго разгуливающая по члену. От быстрых движений рубашка снова сползает вниз, и он снова задирает её. Калейдоскоп образов быстро сменяет друг друга. Робин жадно, с остервенением перебирает позу за позой. Образ за образом. Немного наивный, но уже не детский взгляд на него, толкающего, впирающегося в неё снова и снова. Её рыжие волосы рассыпаны по воздушной перине. Стон. Тихий. Сладкий. Маленькая грудь. Он прогибает спину в пояснице и напористее долбится в неё, пока маленькие пальчики блуждают по его голому животу и груди. Он крепче сжимает выступающие костяшки на бёдрах, и девчонка опускает вниз светлые ресницы, смотрит, как его член туго скользит в неё и обратно. В неё и обратно. В неё! Распирая снова, и снова. И снова. Боже… Она откидывается на подушку, закрывает глаза, и её мокрые губы натягиваются в довольной улыбке. А вот она снова сидит на нем. СИДИТ НА НЁМ. Прямо на его члене. Такая восхитительно тугая. Свадебное платье спущено с плеч, и она скачет на нем, разложив вокруг облако белых юбок. Нет. Голая. Беззащитно, уязвимо голая. Рыжая коса, целомудренно перевязанная лентой, прыгает на остром плече. Нет, растрепанные волосы! Рыжие, растрепанные от секса кудри. От секса с ним. От его траха! Безумие и удовольствие скачут рука об руку, трутся друг об друга как игривые псы, сплетаясь, вылизывая черепную коробку длинными горячими языками. Он пыхтит так, что пар едва не валит из ушей. Постельные сцены, обреченные навсегда остаться лишь его фантазиями, лихо прокручиваются перед глазами. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Удовольствие, умноженное в миллионы раз, сносит башню. Взрывается, лопается под закрытыми веками разноцветными кругами. До искр в глазах. До мурашек, щекочущих в затылке. Господи, он так долго держал эту плотину, что когда её прорвёт, его просто затопит. — Вот блядь….. — Проклиная себя, её, судьбу, и всёвсёвсё... Он так не дрочил даже когда ему было 16. Судорожно, суетливо, задыхаясь, жмуря глаза и скуля сквозь сжатые зубы. — Катись, катись нахер, катись из моей головы, я прошу тебя, простооставьменявпокое…… Он зарычал, закусывая кулак свободной руки, заглушая собственные стоны. Живот напрягается. Ряд четких, быстрых и точных и движений, и сильная спина выгибается с его хриплым стоном. Его почти подкидывает вперёд. Облегчение, как десятибалльное цунами, накрывает, захлестывает, затапливает с головой. Оно поднимается по позвоночнику вверх, обжигает мурашками мозг, забирается в ступни и жарит до самых кончиков пальцев. Струя тёплых брызг напором стреляет в ребра и обильно мочит живот. Медленно расползается по коже, покрывая блестящей глазурью. Становясь все прозрачнее, облегчение растекается, остывая, заставляя сокращаться и сокращаться разгоряченную плоть. Плавно стекает с возвышения рёбер в углубление продольной ложбинки и сочится в пупок. Его грудь всё ещё вздымается от частого дыхания, пока Робин лежит и смотрит в мерзко светлеющее небо. С рукой на обмякшем члене. С рукой, украшенной тонким шрамом.***
Яркий калейдоскоп образов окончательно сменяется грязью утренней серости. Рассвет уже задался, и вокруг громко гогочут чайки. Вдалеке чёрной точкой покачивается рыбацкая лодка на волнах. Смертельное количество этанола медленно покидает кровь, грязную, как болотная жижа, одновременно с тем, как начинает раскалываться башка. Рыжие волосы, страстные поцелуи — все исчезает так, будто ничего и не было. Морфий, покидая организм — забирает все это с собой. А ничего и не было. Вот только теперь он даже не окурок. Он — комок дерьма, прилипший к ее туфлям. Если бы его почки и сердце могли говорить, они бы, наверное, сейчас сказали, что больше не желают пахать на этого бездарного выродка. Нервная система тоже машет ручкой. При нем остаётся лишь головная боль и тошнота. Тошнота от самого себя. Хочется заорать так, чтоб спугнуть всех этих проклятых чаек. Чтобы повсплывали брюхом все рыбы. Чтобы те ублюдочные рыбаки, сонно клюющие носами, перевернулись в своей проклятой лодке. Хочется выхватить свой старый-добрый нож, и перерезать глотку ей, ему, а потом и самому себе. Но всё, что он делает, — протягивает руку и застегивает штаны. — Чертова маленькая ведьма, — поднимаясь на ватные ноги и отряхивая шляпу от песка, бормочет он, — какого хера ты делаешь в моей голове?