Тихо сам с собой

       Спутанные каштановые волосы Дазая источали аромат морской свежести, луговых трав и летней грозы. Во взгляде волнительный детский азарт перемежался с упрямой сосредоточенностью, а орехового цвета глаза были задернуты тенью смутной печали. Эта печаль сквозила в каждом шаге, слове, даже мысли, пронизывала аккуратное тело насквозь, будучи явно чем-то большим, жизнеобразующим, буквально детерминированным на генетическом уровне свойством его души, нежели обычной чертой характера. И Сигма возненавидел это почти сразу, как только впервые увидел, найдя в отражении карих омутов что-то болезненно знакомое и безосновательно отвратительное до скрежета зубов.        Приглушенный красный свет аварийных ламп мягко стелился по ровной поверхности стен, скрывая шероховатость текстур и следы недавней борьбы. Быстрым шагом следуя по однотипным темным коридорам практически разрушенного тюремного здания за своим вынужденным спутником, который, несмотря на все протесты, упрямо держал его за руку, Сигма думал. Ржавый капкан воспоминаний черным дегтем растекался по закромам сознания. Звенящие мысли словно терлись наждачкой по нежной поверхности незаживающих психологических травм; о дне, когда Сигма пошел на сделку с Демоном, только бы выжечь, вытравить с подкорки мозга болезненную череду сомнений.        Достоевский насквозь пропах чертополохом, копотью и морозной стужей, а в глазах его горело лишь упрямое превосходство. Тогда скучающая отрешенность, прикрытая тенью напускной заинтересованности, походила на явную насмешку, пропитанную сочащейся фальшью мягкой снисходительности к неразумному, потерянному в бесконечной тьме существу. И Сигма позволял себе беспечно тонуть в волнительных омутах фиолетовых очей, плутая и спотыкаясь, силился вникнуть в самую суть.        Омерзительно.        То, как по одному лишь взгляду, жесту, оброненному вскользь слову или шагу Демон безошибочно определял сокрытое густым непроглядным мраком нутро, беззастенчиво вытаскивая наружу, обнажая резкие черты сочащегося кровью греха, а отчетливо ясная необходимость бежать без оглядки как можно дальше перебивалась необоснованной иррациональной жаждой сгинуть в недрах волнующего водоворота.        Ведь Сигма отчаянно желал быть нужным, но раз за разом оказывался использованным. И он был готов позволить этому случиться снова, во всех возможных и невозможных смыслах, потому что от того, как трепетало сердце при контакте с Демоном, хотелось немедленно сжаться в комок и раствориться в жгучей палящей ненависти, только бы не позволять себе ощущать иное, надежно спрятанное на самом дне и пока едва осязаемое.        Федор все видел и знал. Не мог не знать. С самого начала, с первого робкого взгляда, задолго до того, как Сигма позволил разуму выдать неоформленную скользкую мысль об истинной природе окутанных заревом пожара чувств, а болезненное осознание отозвалось едким привкусом полыни на губах. И Сигма снова лгал самому себе, после пожиная горькие плоды своего стремления, давясь невыплаканными слезами. Словно бы он и не человек вовсе, а машина, изначально запрограммированная исключительно на ошибки.        Очередной укрытый мягким сумраком коридор был в точности идентичен всем предыдущим, и лишь одна выдающаяся деталь приковывала внимание, тотчас вырывая из пелены витиеватых мысленных образов и окуная в ледяные воды тлетворной реальности. Дазай широко улыбался, глядя с вызовом. Надменно и с напускным злорадством произносил на первый взгляд лишенную смысла речь — то было послание лишь для одного, и Сигма даже не силился понять. В нынешнем амплуа он напоминал довольного проделанной работой сытого кота, а его голос и впрямь отдаленно походил на приторное мурчание.        Поверженный Демон молчал. Его грудь ритмично вздымалась, а каждый тяжелый шумный вдох откликался едва различимым рокотом в звенящей тишине. Надежно скованные руки закреплены под самым потолком с помощью холодного металла цепей, что обвили обманчиво хрупкие на первый взгляд запястья. Широкие рукава бесформенной белой кофты сползли под действием гравитации, обнажая худые предплечья, напряженные ресницы хаотично подрагивали, и мокрые волосы налипли на лицо, скрывая резкие угловатые черты.        Образ беззащитной жертвы Достоевскому невероятно шел. Его вид буквально завораживал мрачной садистской эстетикой, казался донельзя правильным в приглушенном сиянии мягкого красного света. Вот только краем сознания Сигма понимал, что жертвой здесь является отнюдь не плененный Демон, уголки губ которого таинственно приподнялись, стоило ему только расслышать чужие телодвижения позади. Отсутствие какого бы то ни было контроля над ситуацией, безусловно, удручало, но то было лишь очередной условностью его нынешнего положения и являло собой не более чем искусно сплетенную иллюзию. Единственным человеком, который на самом деле никак не мог влиять на ситуацию, был против воли втянутый в сомнительную игру с непонятными правилами Сигма, чье тело стремительно растворялось в палящем жаре неожиданных объятий.        Дазай, подобно истинному Змею-искусителю, только-только сошедшему с выцветших страниц священного писания, нашептывал обманчиво мягким голосом отстраненные двусмысленные фразы, подводя к краю бесконечной греховной пропасти. И Сигма почти уловил смысл этой уловки. Ведь гораздо легче поверить в абсурдное утверждение, если тебе кажется, что оно является результатом твоих собственных умозаключений. Именно так поступал с ним Федор, и именно поэтому больно жалящие сомнения вновь опутывали разум подобно густому терновнику.        — Завораживает, не так ли? — призрачной тенью расположившись позади окончательно потерянного в сладких образах путанных мыслей Сигмы, Дазай мягко обвил напряженные плечи руками, выдыхая ласковым шепотом где-то над самым ухом, подкармливая терпкие отголоски бушующей в груди смуты.        Демонов — двое, и они кружат его в танце, подобно тому, как исполинских размеров смерч захватывает в свои сети все, что попадется на его пути. Невозможно противостоять стихии. Или же данное сравнение абсурдно, а Сигма просто в очередной раз искал оправдание собственной слабости.        Они позволяют ему вести, дарят сахарное ощущение контроля, и он ведется: тает, растекается стылой лужей по полу, стенам и потолку, въедаясь резкостью противоречий, что болезненно рвут плоть изнутри маленькими кривыми осколками.        — Нет, — Сигма хмурится, сжимая кулаки. Он жадно цепляется за робкое желание нанести удар и бежать что есть сил, но продолжает стоять на месте, не смея даже вдохнуть, — Я так не думаю.        — О чем же ты думаешь? — голос шатена по-прежнему обманчиво нежный, чарующий и безмятежный. Плотнее обвивая теплыми руками сбитый комок оголенных нервов в лице Сигмы, он провокационно нависает сверху, касается сухими потрескавшимися губами кожи лица, оставляя легкие трепетные поцелуи.        — О том, что хочу уйти, — Сигма старается говорить ровно, но тихий голос дрожит, буквально сочится напряжением, — Пожалуйста.        Разум стремительно рушится под натиском противоречивых желаний: прикоснуться к дарящим ласку рукам, полноценно ощутить их мягкость и тепло, или тотчас раствориться в пространстве. Сомнения отравляют разум, больно давят на органы и отзываются высокочастотным звоном где-то на уровне затылка.        Невыносимо.        — Ты можешь уйти в любой момент, если действительно этого хочешь, — двумя руками шатен осторожно поворачивает голову Сигмы к призывно приоткрытой на несколько сантиметров двери, — Или просто смотри.        После сказанного Дазай действительно отстраняется, оставляя после себя едва заметный холодок, хаотичной сетью расползающийся по коже. С грациозностью дикого зверя плавно подходит к затаившему дыхание Демону со спины, опускает руку промеж сведенных от неудобной позы лопаток и с придыханием шепчет что-то приторно сладкое, отчего Федор невесомо дергается, подаваясь вперед. Сигма пытается задавить в стадии зародыша подступившее к горлу разочарование, стремительно уводя размазанный взгляд в пол и шумно выдыхая — на самом деле выбор давно сделан, а ему просто дали дополнительное время на принятие.        Отсутствие подвижности тяготит и, в какой-то степени, раздражает, но Достоевский осознает необходимость данного жеста и смиряется с ним, подобно истинному праведнику перед ликом подступающей погибели. Ярко выраженные чувства рвут изнутри, опаляя жаром органы, а сбитое тянущее возбуждение раздается множественными импульсами чуть ниже живота, так, что отчаянно хочется поскорее прикоснуться к себе.        Дазай тянет края бесформенной плотной одежды вверх, обнажая очертания болезненно худого вытянутого тела; мышцы напряжены до предела, и каждое легкое прикосновение к коже отзывается колючим жаром, расцветающим вдоль линии корпуса иссохшим цветочным букетом. Вопреки многочисленным слухам, плоть Демона завораживающе горячая и донельзя отзывчивая к тактильным ласкам; словно голодная до общения кошка он льнет к дарящим сладкое тепло ладоням. Устоять попросту невозможно, и Осаму не станет даже пытаться — его руки вовсю исследуют покрытую многочисленными рубцами кожу, обводя контуры острых ключиц и выступающих позвонков. Осаму уделяет особо пристальное внимание свежим, едва затянувшимся ранам и ссадинам, оформленным пятнам гематом, на что Федор реагирует сдавленным шипением и томно выдает первую осмысленную реплику:        — Не стоит так делать.        Проглатывая подступившую к горлу усмешку, Дазай с силой надавливает на чужое выпирающее ребро и касается губами поверхности яркого фиолетового синяка на правом плече: ртом втягивает кожу, а после сжимает плоть зубами, оттягивая на себя.        Достоевский напрягается, не в силах сдержать болезненного стона, что ласкает слух Осаму получше тысячи самых нежных прикосновений.        — Ты, очевидно, не в том положении, чтобы ставить условия, — шатен давит на очертания незажившей глубокой раны чуть выше уровня груди, оттягивая один край немного в сторону, — Но, может, если попросишь вежливо, я учту твои пожелания.        Шершавая корочка бурого рубца трескается, выпуская наружу густые капли сукровицы с примесью блеклой капиллярной крови, из-за чего шипение становится громче и надрывнее. Достоевский удерживает маску хмурого раздражения лице всего секунду, а после вновь натягивает легкую отрешенную улыбку.        — Пожалуйста, не трогай меня так, — взгляд Федора устремляется в пол, а голос едва заметно дрожит. Дыхание становится тяжелее, — Достаточно вежливо?        Ослабив железную хватку на нежной коже в районе ребра и мысленно отмечая, что там наверняка останется синяк, Осаму проводит кончиком языка по шее, переходя на линию челюсти, чем вызывает довольное одобряющее мычание.        — Вполне, — Федор кожей чувствует натянутую улыбку шатена, — Сигма-кун, а ты как считаешь?        — Не знаю, — стремительно теряя терпение, покрасневший смущенный Сигма бросает рассредоточенный взгляд куда-то за спину шатена, — Зачем ты у меня спрашиваешь?        — Еще не догадался? — Дазай сдавленно смеется, возвращаясь губами к столь полюбившейся ему гематоме, на этот раз целуя нежно и почти невесомо, — Ничего страшного. Мы никуда не спешим.        От вида горячего пошлого контакта, характерных звуков и стремительно растущего в воздухе напряжения у Сигмы окончательно сдают и без того расшалившиеся от пережитых тягот нервы. Дазай умело чередует пьянящую желанную нежность с холодной отрешенной грубостью, одаривая дрожащее в нетерпении тело сладостью элемента неожиданности. Стягивает наконец нижнюю часть одеяния Демона, обнажая напряженное, жадное до внимания естество, с нажимом царапает нежную кожу бедер, отчего по ней расползаются причудливые краснеющие узоры. Федор стонет и извивается, неосознанно толкаясь вперед, мысленно клянет нерешительность своего подопечного, ведь понимает, что основное действие не начнется, пока он не прекратит ломать трагедию.        По-детски чувственный трепет тонкой душевной организации Сигмы неистово манит своим светом, он же и раздражает до хруста сжатых пальцев и боли в ребрах, так и просит сломать, раздавить и выпотрошить. Сплошное горькое противоречие, и чего хотел добиться его создатель, описывая нечто настолько несуразное, неясно даже Федору, однако именно это его свойство, несмотря на утрированную неоднозначность, вызывает неподдельный живой интерес.        Углубиться в эту мысль Достоевскому мешает проскользнувший в горячее нутро палец, что тотчас сводит витиеватый умственный поток к линейному животному стремлению. Дазай вновь вгрызается острыми клыками в плечо, оставляя яркий красочный след, провокационно сгибая палец внутри, проворачивая и наслаждаясь несдержанными томными стонами.        Растирая пальцами переносицу, Сигма отчаянно желает лишиться органов чувств, все глубже погружаясь в холодный омут отчаяния, и в то же время жажда занять уготованную ему роль в этом диком во всех смыслах процессе буквально распирает изнутри, гортанным криком подталкивая сдаться жалящему огню безумия. От вскользь мелькающей то и дело мысли о возможной природе своей сути неизбежно тянет блевать, но в конечном итоге парень сдается.        Одним смелым рывком подходит к Демону спереди, притягивает к себе за талию и целует влажные губы — жадно и безапелляционно, смело проталкивая язык в ротовую полость, обводя ровный ряд зубов, лаская десны и ловя робкий удивленный стон.        Настолько горячий, что собственное лицо тянет от натиска бушующего пожара. Сигма прикусывает чужую губу до первых выступивших капель крови, тотчас слизывая ее и наслаждаясь металлическим вкусом. Совсем как человеческая. Словно бы существо перед ним не соткано из эфирного греха.        Периферийным зрением Сигма видит, как олицетворение его неуемной ненависти проводит рукой по поверхности чужого обездвиженного тела. На сравнительном отдалении от Демона ощущается стылый мрак и замогильный холод; призрачный облик Федора отдает фарфором и терпким запахом формальдегида, а колючий шлейф тревожного беспокойства распирает легкие при одном взгляде в фиолетовые омуты глаз. На деле же его плоть теплая и отзывчивая, и сердце усердно бьется о сеть торчащих ребер, то и дело теряя привычный ритм.        Достоевский тает под натиском грубых ласк, не имея ни малейшей возможности противостоять сладкому телесному плену — его, пожалуй, даже больше, чем остальных участников процесса удивляет собственная материальная человечность, выраженная в способности поддаваться развратному пороку. Сигма не спешит разрывать поцелуй, буквально вгрызаясь в поверхность непрерывно кровоточащих губ, и впивается ногтями в затылок. Жадно и истово льнет к груди, задевая полами плаща налитый кровью член, из-за чего Федор давится очередным стоном.        Осаму, закончив с растяжкой, медленно опускается на колени и придвигается к Сигме, освобождая того от тягот неуместной сейчас одежды. Парень неловко смущается в ответ на этот жест, сильнее сливаясь с горячим ртом Демона, словно бы ища в нем спасение. Не отстраняется, даже когда тонкие губы Дазая ласково обхватывают его член, лишь шумно выдыхая и сильнее сдавливая шею. Шатен действует не особо умело, но живот Сигмы все равно сводит сладким спазмом истомы. Он наконец покидает истерзанный рот брюнета и полностью сосредотачивается на другом процессе, зарываясь напряженными пальцами в жесткие каштановые волосы, и, направляя того под нужным углом, довольно скоро изливается Осаму прямо в горло.        Тот широко улыбается и демонстративно облизывается, чем вызывает у Сигмы очередной приступ смущения, а после затягивает парня в короткий смазанный поцелуй. От ощущения вкуса собственного семени Сигму ведет, и он делает робкий шаг назад, жестом прося о передышке.        Достоевский что-то нечленораздельно мычит в робкой попытке обратить на себя внимание. Ноги Дазая слегка подрагивают, но он ловко пристраивается сзади, беспрепятственно входя в предварительно растянутое колечко мышц и сразу беря быстрый темп. Рассредоточенный Сигма придвигается ближе, одаривая мягкими поглаживаниями кожу бедра, пару раз целует основание члена, упираясь носом в пах. Затекшие руки Федора давно уже утратили всякую чувствительность, и он почти готов умолять о свободе, только бы самому прикоснуться к поверхности чужой кожи, ощутить в полной мере ее текстуру, насладиться манящими изгибами тел.        — Руки, — томно и с придыханием роняет тот, кого едва ли теперь можно всерьез называть Демоном, — Прошу.        И Дазай отзывается, одним уверенным движением срывая клубок звенящих цепей, и буквально роняет Достоевского на себя, не прерывая ритмичных грубых толчков. Вопреки слабым нечленораздельным протестам вскоре кончает прямо внутрь, отпуская едва ли способного удерживаться в положении стоя самостоятельно Федора. Он падает на колени, а после бесформенной лужей растекается по приятно морозящему разгоряченную кожу полу. Сзади к нему навязчиво льнет Сигма, обхватывая корпус руками и нежно целуя спину, а сверху нависает Дазай, рукой размазывая стекающую по внутренней стороне бедер сперму.        Все трое тяжело дышали, плотнее вжимаясь друг в друга. Ощущение шероховатого тепла чужих ладоней, опутавших витиеватыми лозами жадные до прикосновений тела, вызывало рассредоточенный благоговейный восторг. Длинные, чуть влажные ресницы напряженно подрагивали, распаленные тактильными ощущениями мышцы непроизвольно сокращались, а с пересохших губ неустанно срывалось приглушенное мычание.        Растворяясь в пелене сладких касаний, Сигма честно силился ненавидеть. Истово и трепетно. Федора — за то, что он воспользовался его слабостью, скомпрометировал тягостные сомнения и убедил принять череду фатальных ошибочных решений. Дазая — за то, что читал между строк, мгновенно подстраиваясь под ситуацию, и оборачивал все в свою пользу. И еще сильнее — себя самого. За то, что позволил Демонам завладеть его сердцем, поддался искушению, не стал бороться. Но не мог, как ни старался. И отнюдь не ненавидящим поцелуем в очередной раз прикоснулся к испещренной шрамами поверхности напряженной спины.