Don't Take That Sinner from Me

Oh Lord, oh Lord, I'm begging You, please, Don't take that sinner from me.

Отблески костра ложатся на серую кладку подземелья неровными мазками. Тени пляшут причудливыми фигурами, ломаются, но все же отступают. Круг света в темноте — битву еще можно выиграть. Рейнальд молча глядит в огонь. Он сам вызвался нести ночное дежурство: ему не впервой, в конце концов, крепкая броня хорошо защищает его, а остальным нужно отдохнуть после тяжелого сражения. Альхазред, конечно, молодец: вот и приспичило же ему изучить «вон тот прелюбопытнейший алтарь с алой сферой» и ткнуть в него факелом, как гласили древние письмена на пьедестале! А когда на это из глубин черноты призвалась многоглазая хтоническая тварь с клыками и щупальцами, чуть ли не завизжал от радости, аж глаза загорелись. Сама хтонь, правда, такой любви не оценила и первым же мощным ударом отправила оккультиста в нокаут. Пришлось отбиваться от тьманника — так его назвал, придя в себя, Альхазред. Дисмас после боя накричал на него так, что эхо его отборной ругани, звучащее сродни древним проклятиям, просто обязано было напугать здешнюю нечисть и сектантов. У него потихоньку сдавали нервы. Благо Джуния помогла успокоить разбойника. Рейнальд уже не раз благодарил Свет за то, что ниспослал им такую спутницу: без ее божественной магии они бы давно уже полегли. Из самого Рейнальда лекарь… такой себе. Конечно, есть еще Дамиан и многострадальный Альхазред… Но Дамиана после его «лечения» обычно самого приходится откачивать, а с чернокнижником никогда не знаешь наверняка, подлечит он или покалечит еще больше. Крестоносец сидел почти без движения, прокручивая в голове события беспокойного дня, только изредка шевелил головешки острием меча, чтобы костер не потух. Языки пламени взмывали вверх, словно в танце, и в их изгибах Рейнальду порой мерещились силуэты различных тварей, населяющих проклятое поместье. Еще один побочный эффект, как и периодически приходящие кошмары. С той стороны костра спят весталка, прижав к себе Писание, и оккультист, который даже во сне не выпускает из рук свой магический череп: видимо, на случай, если из теней выползет еще один тьманник и решит все-таки познакомиться поближе. Чокнутый любитель щупалец. Рядом с крестоносцем почти плечом к плечу, поближе к костру, сидит, скрестив руки, Дисмас. Завернулся в походное покрывало, дремлет, но не спит: Рейнальд видит, как порой подрагивают его ресницы. Разбойника ощутимо трясет: в старых катакомбах легко подхватить заразу, от тех же ходячих мертвецов. Или от пыли и плесени. Или вообще от чего угодно. Здесь Джуния уже бессильна. Будь с ними Парацельс, она бы вовсю вертелась вокруг Дисмаса со своими колбами и пиявками. А в город они вернутся только через несколько дней… Разбойник издал негромкий трудно интерпретируемый звук, похожий на ворчание или стон, нахмурился, крепче обнял себя руками и наклонил голову к груди, окончательно пряча нижнюю часть лица за натянутым почти до глаз шейным платком. Холодно. Рейнальд подвинулся ближе, позволив Дисмасу привалиться к себе плечом. Озноб начался еще вечером, но разбойник решил не беспокоить никого: подумаешь, простуда. И ведь прекрасно понимает, что в таких местах любая простуда может стать смертельно опасной, и вообще, может, это не простуда вовсе. Но он слишком самодостаточный, привык сам заботиться о себе привлекать минимум внимания к своим проблемам. И здесь Рейнальд очень хорошо понимал его: сам такой же. Наверное, поэтому он так привязался к нему, разглядел родственную душу… Крестоносец тяжело вздохнул, с каким-то особым усилием, словно через боль, прикрыв глаза, опустил голову. Боже, Боже, что я наделал? Я влюбился в беглеца. Именно «родственную душу», друга, брата по несчастью и по оружию — убеждает он себя. Не больше. О большем думать запрещено — и Писанием, и им самим — насколько это возможно. Это не богоугодно. Грешно. Рейнальд горько усмехается: ему ли, вору, рыщущему по древним тоннелям, променявшему крестовый поход и слово Божье на поиск золота и артефактов, теперь говорить о грехе? С каждым новым днем в этом пропитанном тьмой и отчаянием городе он все чаще ловит себя на мысли, что его проповеди о добродетелях, вере и прощении — лицемерие и фальшь. Старые идолы, за которые он цепляется в попытках удержать расползающийся по швам на лоскуты, как старое одеяло, образ «воина Света». А на деле одной рукой крестится, а другой набивает карманы. На это ему уже указывали, поминая его неприятную привычку тащить к себе в рюкзак все, что плохо лежит. Так если он уже предал все, чему был когда-то верен, чего стоит окончательное грехопадение? Последний решительный, по собственной воле, шаг в бездну. В ту самую, которая разверзается в темных глазах напротив, с лукавым или настороженным прищуром — он всегда по старой привычке осматривается в поисках опасности и лишь потом обращается к собеседнику. Если слишком долго смотреть в бездну этих глаз, они превращаются в пистолетные дула, направленные неумолимо прямо в лоб, и контрольным выстрелом звучит вопрос с беззлобной усмешкой: — Нашел на мне что-то интересное? Пробитый насквозь мозг Рейнальда даже умудрился сообразить какой-то вопрос про шрамы, как разбойник умудрился получить их, особенно тот длинный через верхнюю губу, который обычно скрыт платком, а тот отмахнулся небрежно, мол, старая история, как-нибудь потом расскажу. Это значит никогда или по крайней мере не сейчас. Хотя Рейнальд с удовольствием послушал бы, даже по второму разу, пока этот голос с легкой хрипотцой разбирает его сознание по кирпичику и собирает заново в нечто доселе неведомое. Крестоносец вновь пошевелил головешки и подкинул свежих дров. Отблески пламени мазнули по лицу длинными хвостами, словно тонкими пальцами, почти небрежно. Как ее имя? Той, с теплыми мягкими пальцами, цветами в волосах и шуршанием платья? Кого он променял на вечный крестовый поход, хотя она ведь любила его, и у них был ребенок. Как их звали? Рейнальд не помнит. Зато он помнит во всех подробностях ладони Дисмаса, и от этого становится как-то щемяще тоскливо и почти физически больно где-то в груди, где находится сердце. Дисмас тогда снял перчатки, чтобы разобрать и почистить пистолет. Сидя вот так же у костра, Рейнальд сначала обратил внимание на металлические шумы, потом повернул голову и уже не смог отвести взгляд. Справедливости ради, ему действительно были интересны манипуляции разбойника: сам он редко сталкивался с огнестрелом, — но это если бы кто-то спросил. В действительности Рейнальд именно что пялился на руки Дисмаса. Ладони у него слегка костлявые — впрочем, как и он сам, большую часть его «размера» составляет пальто «с воротником из драной псины», как выразился при первой встрече Наследник, — покрытые кое-где тонкими шрамами. В какой-то момент Рейнальду даже показалось, что на запястье у Дисмаса тоже старый шрам или след, как браслет, словно — или нет? — от кандалов. Благо ему хватило такта не любопытствовать. Пальцы у разбойника ловкие и шустрые, натренированные на отмычках и шулерстве, на подушечках пальцев тоже тонкие незаметные шрамы: как не порезаться, когда работаешь с оружием. Рейнальд вынужден был признать, что любуется. Дисмасу идут его шрамы, ничуть не уродуют лицо, а наоборот, добавляют того необъяснимого, но ощутимого очарования. А на теле их, должно быть, тоже предостаточно, и они тоже смотрятся до неприличия эстетично… Нутро скручивает холодом и неприятием. Внутренний голос, который, кажется, называется совестью, все еще пытается протестовать. Такого быть не должно. Это неправильно. Как мог ты, несчастный блудник, забыть свою семью, свою жену, которой клялся в вечной верности перед Божьим ликом, и вместо нее заглядываться на этого нечестивца, убийцу и бандита с большой дороги? Рейнальд не может дать ответ, ни тогда, ни сейчас. — Боже, молю Тебя, даруй милость Твою недостойному, подай знак: что мне делать? — порой вопрошает он в тишину пустого аббатства. Свечное пламя покачивается, изгибаясь знаком вопроса. Пустота молчит, глядя безжизненными глазами старых фресок и витражей, и Рейнальд каждый раз чувствует себя под этими взглядами, словно на суде. Слепые присяжные и сам Великий Судия молча и безразлично внимают его словам, не спеша выносить приговор. Лучше бы прямо осудили, честное слово! Возможно, тогда Рейнальду стало бы хоть немного легче. Но легче не становится. Святые не дают ответов, оставляя крестоносца искать их самостоятельно. Боже, Боже, что же мне делать? Я влюбился в того, кто так далек от тебя. Пламя костра в подземелье ярче церковных свечей, вспыхивает сильнее, когда Рейнальд бездумно подбрасывает немного хвороста. Рыжие хвосты плетьми полосуют по лицу. Возможно, и вправду стоит после возвращения отправиться прямиком в зал покаяния, если слова больше не помогают? Если он не заслуживает прощения, пускай будет наказание. Ощутить то самое слияние со своей болью, очистить тело и дух через нее, о чем каждый раз говорит Дамиан… Хотя нет, Дамиан все-таки очень специфическая личность, которая порой приводит в недоумение и ступор даже братьев и сестер по вере, и повторить его опыт дано не каждому. По крайней мере не Рейнальду точно. У флагелланта все проблемы решаются, собственно, бичом. Вообще все, включая тиф, чуму и бешенство. Как, не знает, наверное, даже он сам. Парацельс как-то предположила что-то про быструю… циркуляцию и замену крови — с такой-то кровопотерей каждый раз — но эта гипотеза была еще сырая из-за недостатка информации, и чумной врач была бы очень рада этот недостаток заполнить, но Дамиан только ответил предельно честно: — Свет ведет меня. Какова Его воля, так тому и быть. А спорить со «светанутыми», как Парацельс уже успела понять, бесполезно: у них, что ни случись, на все воля Света, а своей головой можно не думать. Поначалу Рейнальда это оскорбляло: как она смеет говорить в таком тоне о его вере?! Но со временем он стал пропускать такие речи мимо ушей. Кое-чему крестоносец все-таки научился у флагелланта: терпению и смирению — или безразличию, кому как нравится. Как-то раз Одри в привычной изящной манере тонко намекнула Дамиану, что его, скажем прямо, нездоровый мазохизм вкупе с религиозным фанатизмом обычно является следствием иных проблем плотского характера, чем-то вроде сублимации. Скажи она такое Рейнальду, тот бы сначала побледнел, потом покраснел, а потом истово возмутился. Одри засмеялась бы, кокетливо прикрыв рот платочком, как истинная леди, что она совершенно не собиралась ранить его мужское достоинство, а просто наталкивает на размышления, «ведь у воинов Света столько ограничений». И Рейнальд остался бы в дураках и в крайнем смущении. Дамиан же только снисходительно улыбнулся и сказал, что «юная дева просто пока не осознала, что смирение зова плоти — первая ступень на пути к Свету и Царству Небесному». Внутренний голос не преминул в тот же момент шикнуть: «Ступень, которую ты, очевидно, перешагнул или вообще полетел кубарем вниз по лестнице. Бери пример с брата по вере и заканчивай со всякими непотребствами!» — Вот уж кто точно уверен в себе и без комплексов, — мурлыкнула воровка, провожая оценивающим взглядом исполосованную шрамами сильную спину флагелланта, а сидящая рядом Джуния почему-то резко вспыхнула, аки маков цвет. Дисмас совсем другой. От веры он далек так же, как луна от бренной земли. Высокопарные разговоры о боге и религии обычно вызывают у него недоверчивую кривую ухмылку. «Прости, конечно, но слишком часто я слышал такие речи от конченых ублюдков похуже меня», — комментирует он мрачно. Рейнальду нечем возразить: тоже не раз видел, как творят бесчинства, прикрываясь святой верой. В церковь разбойник ходит разве что в поисках «светанутых» друзей. Хотя нет, однажды Рейнальд сам нашел его в храме, только в зале медитации. В игорный зал его просто не пускают, алкоголь в горло не лезет, для борделя настроения нет, вот и пришлось успокаиваться другими способами: пустота снаружи, пустота внутри. Но это все равно не то. Сколько заповедей разбойник нарушает в день, крестоносец даже не считал. Однажды он предложил ему на досуге почитать Писание для очистки совести, так Дисмас в ответ заржал так, что вся таверна аж затихла на пару секунд. — Гиблое дело ты взял, спасать обреченного, — наконец, сказал он. — По-моему, мне уже ничего не поможет. — Но зачем-то ведь ты отправился сюда первым, как и я? — проницательно спросил Рейнальд. Дисмас скосил на него взгляд, сделал глубокий глоток. На секунду крестоносцу показалось, что своим вопросом он попал в цель, застал врасплох. Но тот легко пожал плечами. — Согласен, есть и более простые способы умереть. Но я не ищу легких путей. Ловко выкрутился, подумал Рейнальд, а потом запоздало осознал: а ведь Дисмас только что был максимально честен с ним, если он правильно истолковал его слова. Не сказав ничего конкретного, в то же время сказал все, без утайки и прикрас. Догадка подтвердилась, когда в одном из тяжелых приступов помешательства разбойник воскликнул, почти плача: — Я НЕ УБИВАЛ ЕЕ, Я НЕ ХОТЕЛ УБИВАТЬ ЕЕ, ЭТО БЫЛА СЛУЧАЙНОСТЬ! Искупление — вот, зачем Дисмас отправился в это забытое Светом место. Беглый преступник, давно приговоренный к виселице, он мог бы всю жизнь прятаться, но вместо этого предпочел шагнуть в пасть кошмара. Ходить по краю над бездной, когда смерть дышит в затылок, жертвовать собой ради тех, кого он знает от силы пару недель, смывая кровью грехи. Дисмас не отрицал свой прошлый образ жизни и на все претензии разводил руками: не то что бы у него был сильно большой выбор стези. Хочешь выжить, умей вертеться. Однако он принял решение, на которое у многих истово верующих никогда не хватит духу. Да, он не ходит в церковь, не знает ни одной молитвы, поминает Его имя всуе по десять раз на дню и вообще богохульничает на каждом шагу, но, по сути, он делает то же, что и Рейнальд и тот же Дамиан, только без фанатизма. И кто теперь из них двоих более достоин благословения Света: кающийся грешник или падший праведник? Святые молчат. Свечное пламя не дает ответов. Привыкай думать своей головой, рыцарь, если еще не успел. На этом пути последний шаг всегда за тобой. Привыкнуть можно ко всему, особенно когда от этого зависит собственная жизнь. Рейнальд привык и к бессвязному бормотанию безбожника на неведомом языке, и к почти безумному смеху Дамиана, когда тот впадает в кровавое исступление, уже не удивляется, когда Парацельс грозится порезать всех на бинты, если они притронутся к ее медицинским записям, или когда Балдуин начинает внезапно говорить стихами. Но вот когда крыша съезжает у Дисмаса, крестоносца прошибает холодный пот, а грудь стискивает тревога. Не забудем о том, объясняет он себе и другим, что у разбойника всегда под рукой не только кортик, но и заряженный пистолет: заметить взметнувшееся лезвие и парировать удар можно, а вот увернуться от неожиданного выстрела в голову гораздо сложнее. При этом на мушкетерку опасения не распространялись: пока она достанет свой мушкет и прицелится, ее уже успеют обезвредить. А вот разбойник прекрасно стреляет и от бедра, внезапно и наповал. В приступах неконтролируемой агрессии Дисмас крыл благой нецензурщиной все и всех: услышав этот на удивление стройный поток ругательств в первый раз, Рейнальд захотел заткнуть уши не только себе, но и другим присутствующим. В моменты глубокого помешательства — бредил призраками и выл диким волком в унисон с гончей Уильяма — зрелище такое же жуткое, как и когда устами такого же помешанного Альхазреда начинал говорить его внеземной покровитель. Но отчего-то больнее всего Рейнальду видеть разбойника отчаявшимся, разбитым и отрешенным. От одного взгляда на сгорбленную спину и поникшие плечи сердце кровью обливалось. Наверное, потому, что обычно именно Дисмас удивительным образом избегал тлетворного влияния темных сил и давления собственного разума и оставался тем самым последним здравомыслящим человеком в отряде. Негасимое пламя, за которым Рейнальд пошел бы хоть на край света. И когда все жизнелюбие, лихая удаль и надежда на ту самую счастливую карту в единый миг покидают разбойника, выражение лица меняется, а руки безвольно опускаются, бравому крестоносцу становится действительно страшно. Факел надежды — его факел — угасает на глазах, и толща вины и ошибок прожитых лет погребает его под собой. В такие минуты Рейнальд готов на все: нарушить разом все обеты, в одиночку справиться с Некромантом, Ведьмой, кем угодно, хоть отправиться в Темнейшее Подземелье, бросить к ногам все богатства этого проклятого мира, лишь бы вновь увидеть в тусклых глазах разбойника хоть искру жизни. Лишь бы он перестал глядеть в пистолетное дуло, словно в поисках ответов, зная, что единственный ответ, который тот может ему дать, — пуля в лоб. Хочется помочь, как угодно. Поговорить по душам, утешить, пересказать его любимые черные шутки, которые Рейнальд уже давно выучил наизусть. Но Дисмас самодостаточный взрослый мужчина, он не любит, когда с ним нянчатся, как с ребенком или фарфоровой куклой: даже Джунию и Парацельс он одергивает, если их врачебная забота кажется ему слишком навязчивой. Но ужасы подземелий ломают всех. Если даже такая глыба, как Барристан, старый опытный воин, временами не выдерживает и впадает в истерику, чего уж говорить об остальных. Дисмас нацепляет на лицо маску усталости, глушит крепкий алкоголь из поржавевшей фляжки, надеясь обеззаразить растревоженные душевные раны, а потом молча смотрит в огонь. Надеется выжечь память? Или, наоборот, сохранить ее? Чьи силуэты он видит в танце пламени? Чей призрак мерещится ему в бреду? Кто ждет его в Свете на той стороне? Рейнальд не спрашивает: не сейчас. Разбойник все равно не ответит — только усмехнется грустно и бросит небрежно черную шутку про самоубийц. Только в этот раз «кто сказал, что я шучу?» Поэтому Рейнальд упирается лбом в сцепленные пальцы, закрывает глаза и читает про себя молитву, вплетая в нее собственные строки. Молится за здравие их команды: к тьме уже артефакты, пусть они хотя бы вернутся живыми в город, — и особенно усердно — за Дисмаса. — Боже, на коленях перед Тобой, смиренный раб Твой, прошу, услышь меня. Отдай мне вину чужую, позволь искупить чужие грехи во имя прощения Твоего. Ниспошли мне любые испытания, и я выдержу их, приму любой позор. Лишь об одном молю Тебя, Всевышний: сбереги этого грешника, — отчего-то на глаза почти наворачиваются слезы. Рейнальд не помнит, когда последний раз молился так искренне. Если остался хоть крошечный луч Света в этой тьме, пусть Он услышит. Чтобы бы он остался жив, пришел в себя, чтобы вновь услышать его лающий смех, сыграть с ним в карты, — даром, что тот безбожно мухлюет, — все, что угодно, лишь бы факел надежды снова вспыхнул яркой путеводной звездой. Мне не важно, виновен он или нет. Он хороший и плохой, и он всё, что у меня есть. — …Рей? Рейнальд? Молодой голос весталки врывается в сознание, и крестоносец встряхивает головой, осоловело смотрит вперед. Он опять провалился в воспоминания: схожее место, схожая ситуация, почти тот же состав, как тогда. Ну, хорошо хоть не в бою. Лагерь разбили в одной из угловых комнат. Коридоры с обеих сторон зачищены, никакая тварь оттуда не вылезет — по крайней мене не должна. Круг света в темноте — битву с тьмой еще можно выиграть. Одну маленькую битву они почти выиграли. Шлем покоится на земле, и Джуния внимательно вглядывается в лицо крестоносца с немым вопросом. Его даже задавать не нужно, насколько он очевиден. Рейнальд ерошит волосы, кивает: да-да, все в порядке, просто задумался. Ну и бардак у него в голове, однако. Весталка понимающе улыбается и протягивает ему миску с похлебкой: — Ты вчера всю ночь не спал, дрался, как лев, тебе нужно восстановить силы. Еще раз поблагодарив Свет за такую замечательную спутницу, крестоносец забрал миску. Теплое. Пахнет съедобно. Кажется, там даже есть мясо. Вот это, плавает, похоже на какой-то овощ. Рейнальд потыкал ложкой. Так и есть, кусочек картошки. — Не бойся, есть можно, — беззлобно, чуть похрипывая, усмехается сидящий рядом Дисмас. Куртка накинута мантией на плечи, поверх нее — покрывало, на видавшей виды рубашке большое красное пятно, под ним свежие бинты. Рейнальд несколько секунд смотрит на разбойника, словно видит его в первый раз: пытается сообразить, насколько же он выпал из реальности. Они зачистили левую крипту, это было… вечером, если время имеет хоть какое-то значение, потом он, кажется, помогал разбивать лагерь, или делал это уже на автомате, а потом… Сложный мыслительный процесс отражается на лице крестоносца слишком заметно. — Я обработала раны, наложила бинты и исцеляющие заклинания. С Дисмасом и Альхазредом все будет хорошо. Не волнуйся, ешь, пока не остыло. И обязательно отдохни сегодня. Я подежурю. Свет защитит нас, — мягко говорит проницательная не по годам Джуния и ободряюще похлопывает его по плечу. Рейнальду отчего-то становится совестно перед ней и разбойником. И даже перед оккультистом: ему тоже прилетело несколько стрел от костяного арбалетчика. Кто же будет защищать команду, если храбрый рыцарь свалится от смертельного удара или банальной усталости? — Что бы мы без тебя делали, — улыбается, щурясь, Дисмас, и от его улыбки тепло разливается по телу вернее, чем от самой вкусной стряпни. Путеводный факел трепещет на ветру, но все еще горит. Как же ее звали? Ту, с шелковыми волосами, звенящим смехом и ароматом домашнего хлеба? К которой он мог вернуться, ведь она ждала его. Возможно, до сих пор лелеет надежду, что он приедет назад… Или уже давно с кем-то другим, более простым и приземленным, но зато тем, кто рядом и не оставит ее, как он… А ребенок, их сын. Лепет первых слов, торопливый топот, деревянные лошадки и рыцари, которых он сам вырезал… Как его звали? Рейнальд не помнит. Должен помнить, но не помнит, пообещал себе забыть, ведь сожаление — грех. Но едва ли больший, чем наполняющее душу тепло, когда он смотрит на мужчину рядом. Совесть все еще пытается протестовать, но в конце концов замолкает, как обреченно машет рукой: ладно уж, делай, что хочешь, тебя все равно не спасти. От выпрошенного у себя самого разрешения крестоносцу действительно становится легче. Он как можно более незаметно скашивает глаза на Дисмаса, вполуха прислушиваясь к общему разговору, вновь отпечатывая в памяти профиль разбойника, пока тот снова не скрыл его под платком. Нос с горбинкой, острые резкие скулы, легкие морщины в уголках глаз. Тонкие губы со шрамом изгибаются в ухмылке. В неровном свете костра не так заметна болезненная бледность и покраснение глаз: сейчас в них пляшут рыжеватые отблески, и темно-серый камень кажется потускневшим золотом. Любуется, как влюбленный мальчишка, честное слово. Разбойник надрывно кашляет, и Рейнальд машинально бросается к нему, готовый поймать и поддержать. Это не простуда, иначе бы на ладонях не оставались красные разводы, которые тот небрежно вытирает о брюки. Джуния тоже мгновенно оказывается рядом, читает исцеляющее заклинание, чтобы рана не разошлась, даже Альхазред настороженно тянется к магическому черепу. Дисмас пытается отмахиваться, но сказать ничего не может: приступ не прекращается, наоборот, усиливается, почти до слез, — Рейнальд всерьез беспокоится, как бы разбойник не начал выкашливать легкие по кусочкам. На щеках расцветают болезненные алые пятна. Крестоносец по очереди смотрит на весталку, потом на чернокнижника, но Джуния печально поджимает губы, а Альхазред мотает головой: я ученый, а не врач. Когда к разбойнику возвращается способность спокойно дышать, девушка все же спрашивает: — Я могу как-то помочь? Разумеется, нет, но бессилие угнетает гораздо больше темноты и ее демонов. Дисмас хрипло и невесело усмехается в ответ: — Если бы все болячки лечились молитвой, лечебница осталась бы без работы. А так хоть порадуем Парацельс: может, найдет какой-нибудь новый микроб, когда будет вскрывать мой хладный труп. — Не говори так, — мрачно и серьезно подает голос Рейнальд. — Мы вернемся в город, и в лечебнице тебя быстро поставят на ноги: они еще и не с таким сталкивались. Один Балдуин чего стоит. Они справятся. Дисмас неопределенно кивает, а потом бросает небрежно: — Все рано или поздно окажемся у нее на столе. Хорошо если окончательно мертвыми, — и хмыкает, тоже невесело. Повисает небольшая, но очень неловкая пауза. Рейнальд и Джуния смотрят друг на друга, потом на разбойника. — Иногда твой черный юмор совершенно не к месту, — прямо говорит Альхазред. — А кто сказал, что я шучу? И снова неловкая пауза. От Дисмаса все дальше расползается гнетущая аура безнадеги. Сложно верить во что-то хорошее, когда вокруг сплошной кошмар и хаос. Сегодня они опять чуть не погибли. Проклятый костяной знаменосец и его войско. — Рейнальд прав. Не будем о грустном. Мы почти у цели, — все же улыбается весталка. — Если верить карте, в этой части руин осталась только одна крипта, и мы можем возвращаться домой. Обратный путь всегда быстрее. Каким бы ни был их дом когда-то, теперь они зовут так угасающий городок у подножия полуразрушенного поместья, кишащего ходячими мертвецами, свинолюдами, сектантами, неведомыми тварями и еще тьма знает чем. Кем бы ни были их семьи, теперь их семья — кучка безрассудных храбрецов под знаменем Наследника, решившие, что смогут положить конец кошмару раньше, чем кошмар прикончит их. И в этом хаосе они пытаются обрести себя, а иногда и друг друга. На слова весталки разбойник ничего не отвечает. Не то чтобы воодушевление подействовало: он просто не хочет нагнетать обстановку еще больше. Заливает в себя вторую миску похлебки и замолкает, только периодически вбрасывает в обрывочные разговоры ничего не значащие фразы. Как ветошь, чтобы огонь не погас. В этот раз их покой охраняет божественная магия Джунии. Отблески пламени пляшут с тенями на серой кладке, но им не проникнуть за световой барьер. Однако Рейнальд все равно остается сидеть стражем у костра. Спать ему не хочется: слишком много мыслей, от которых голова гудит, как пчелиный улей, даже молитвы не помогают навести в них порядок. Он почти проваливается в воспоминания вновь, когда Дисмас опять заходится в приступе кашля. Пытается проглотить его, спрятать в сгибе локтя, но помогает слабо, пусть он и умудряется не разбудить спутников: они слишком устали, чтобы реагировать на внешние шумы. Рейнальд вновь оказывается рядом, поддерживает. Снова красные пятна на щеках и кровь на и без того грязных перчатках. Где Парацельс, когда она так нужна! Но всех с собой не утащишь, четверка — самый разумный размер боевого отряда. Поэтому Рейнальд пытается сделать хоть что-нибудь, и зеленоватое свечение целительной магии согревает кожу на груди, не давая ране разойтись. Разбойник опирается на руку Рейнальда, в конце концов делает глубокий вдох, благодарно кивает, неразборчиво хрипит что-то, похожее на «спасибо, Рей». Но когда тот тянет руки с тихим «иди сюда», чуть отшатывается, протестующе приподнимает ладонь. — Эй, погоди. Мы же так и не знаем, какую дрянь я подхватил. Еще заразишься следом, и сляжем оба, — негромкий больной голос сходит почти до шепота. — Да и пусть. Все равно здесь мы почти закончили. Порадуем Парацельс в двойном размере, — усмехается в бородку Рейнальд. Дисмас лукаво щурится. — От тебя ли такое слышу? — С кем поведешься. Разбойник лающе усмехается, и на секунду в его глазах Рейнальд видит проблеск чего-то иного, отличного от небрежной веселости. — Я плохо на тебя влияю. Смотри, как бы не свернул, куда не надо. Беспокоится. Как предупреждает, что с таким, как он, опасно связываться, словно — или наверняка? — чувствует что-то. Он ведь гораздо проницательнее, чем кажется. Вот только поздно. «Я уже», — думает крестоносец, поправляя сползшее покрывало и притягивая Дисмаса к себе, обнимает за плечо. Тот ерзает, скрещивает руки в излюбленном жесте, но теперь слабее, удобно устраивает голову на теплых от близости костра металлических пластинах и затихает. Рейнальд боится лишний раз пошевелиться, чтобы не спугнуть, чувствуя себя избранным: примерно как когда тебе одному дикий уличный кот, который обычно шугается и шипит, позволяет себя погладить и ластится в ответ — дурацкая, но удивительно точная ассоциация. Это ведь Рейнальд такой топорно-прямолинейный, прущий напролом, а Дисмас по-кошачьи осторожный, о многом недоговаривает, увиливает и хитрит. Интересно, будь Дисмас в здравом уме и теле, или если бы остальные еще не спали, позволил бы он так нежничать с собой? Рейнальд не знает, но в глубине души надеется на положительный ответ. Когда-нибудь. — Отдыхай. Свет охраняет твой покой, — негромко говорит крестоносец, нащупывая свободной рукой цепочку с символом Света на шее. Дисмас не то усмехается, не то фыркает. — Знаешь, тебе я доверяю больше, чем ему. Что-то внутри сжимается от щемящей нежности, не выдерживает давления и рассыпается мелкими кусочками. Вот ведь угораздило. Боже милостивый, что я наделал… Хочется не то закричать, не то расплакаться, не то крепко стиснуть в объятьях этого несносного разбойника и зацеловать до потери пульса. Но это в перспективе. А сейчас он едва удерживается от желания провести ладонью по жестким черным волосам, взъерошить, но это уже слишком. Пока. И это «пока» заставляет сердце замирать в томительном предвкушении, что однажды оно станет «сейчас». Пламя костра в подземелье ярче и живее церковных свечей, обнимает теплом жмущиеся друг к другу фигуры. Рейнальд крепко сжимает свободной рукой священный символ, беззвучно шевелит губами, читая псалмы один за другим. Склоняя голову перед этим алтарем Света посреди безграничной тьмы, он молится за здравие спутников, за победу, и особенно усердно — за Дисмаса, раз за разом, сколько потребуется, умоляя лишь об одном. Боже, Боже, молю Тебя, пожалуйста, Не отнимай этого грешника у меня.