Stat rosa pristina nomine, nomina nuda tenemus Остаётся Роза при прежнем имени, имя её мы оставляем нагим -- U. Eco «Il nome della rosa»
«Credo che alla fine del mondo ci vediamo a Roma», гласила надпись, вручную выгравированная на рукоятке ножа. Фёдор задумчиво вертел в руках старый подарок, раз за разом проводя подушечкой большого пальца по рельефу давно выученных слов. «Верю, что в конце мира мы увидимся в Риме». Что ж. В Италии он ещё не бывал. Принимать спонтанные решения Фёдору приходилось нечасто, однако на сей раз судьба словно благоволила ему: этой же ночью он беспрепятственно вылетел в Рим и – о чудо – за четыре с лишним часа полёта умудрился даже поспать. Как оказалось, к большой удаче – силы очень понадобились ему по приезде. Умеренные +24 ощущались как все +35, а клятвенно обещанный синоптиками ветер застрял, видимо, где-то в Альпах, безжалостно оставив столицу Bel Paese на растерзание адскому пеклу. К одиннадцати часам Фёдор начал смутно подозревать, что вместе с потом по шее стекает его собственный мозг, так как найти нужную via не удавалось уже добрые полчаса. С учётом того, что карту города Фёдор выучил ещё в аэропорту, её полное несоответствие реальности раздражало его тем сильнее – последней же каплей в чашу безнадёжности был смартфон, под натиском итальянской жары решивший спешно капитулировать. «И ты, Брут», – горько презрел его Фёдор и обречённо огляделся вокруг в поисках тени. – Aò, ti sè perso? – обратился к нему кто-то так громко, что Фёдор едва не выронил предавший его телефон на брусчатку. – Ehi, non ti spaventare, dai, non ti sono avviscinato coll’ascia! Фёдор не понял ни слова, однако все попытки переспросить на английском или французском терпели полную коммуникативную неудачу, поэтому тактику пришлось спешно менять. Улыбнувшись как можно более мягко, чтобы не дай боже не упустить этого доброго самаритянина, Фёдор назвал улицу и номер дома, на всякий случай сопровождая числительные жестами. Почувствовав расположение к себе, незнакомец тут же просиял и принялся самозабвенно объяснять что-то на итальянском языке, ежесекундно повторяя «Capito?». Лексически Фёдор очень мало что capito, но тот жестикулировал так отчаянно, что не понять его мог разве что слепой. Как оказалось, проблему создавала одна узкая улочка, которую Фёдор беспрестанно пропускал, что всякий раз приводило его к началу маршрута: теперь всё встало на свои места, кроме-… – Capito? – в очередной раз спросил его незнакомец. – Capito, – терпеливо повторил за ним Фёдор, из последних сил подавляя болезненный вздох и желание отойти в ближайшую тень. Солнце пекло неимоверно. – Perfetto! – восторженно воскликнул тот и вдруг подскочил к Фёдору, приобнимая его за плечи. – Dai, te o fascio vedere! Как так вышло, что Фёдор позволил едва ли не бегом протащить себя вдоль улицы по самому солнцепёку и даже не подумал активировать «Преступление и наказание», для него самого осталось загадкой – вероятно, жара измотала его настолько, что все недоумения потонули где-то на периферии плавившегося сознания. – Eccolo qua! – раздался возглас над самым ухом, и Фёдор поспешил выразить свою самую горячую благодарность, пока учтивому первому встречному не пришло в голову помочь ему чем-нибудь ещё – второй такой пробежки слабое здоровье Достоевского грозилось не пережить. Найдя неподалёку от места назначения тень, Фёдор грузно опустился на брусчатку. Ещё утром он был крайне озадачен тем, сколь стремительно занимаются все свободные участки грязных ступеней какого-нибудь монастыря, – и брезгливо морщился, недоумевая, что мешает людям найти себе для отдыха хотя бы лавку. К десяти часам пылкость его убеждения несколько поубавилась, а к полудню и вовсе сошла на нет, и когда от копчика по телу разлилась божественная прохлада, Фёдор был вынужден констатировать, что здешняя жара требовала от него определённой доли беспринципности. Мало-помалу телефон тоже стал подавать признаки жизни и даже позволил скачать грамматику и словарь. Ошибки быстро научили Фёдора тому, что дальше аэропорта говорить с ним будут только по-итальянски – или, встретив языковой барьер, предпримут попытку помочь, что для жизни и здоровья было откровенно опасно. Так что первую фразу точно следовало составить заранее и научиться произносить её без пробелов за один выдох, а дальше уж come si va. Желательно так, чтобы в ответ на сказанное предложение ему не выдали десять – тоже на одном дыхании. За страницей с алфавитом последовал тематический раздел с числительными, и Фёдор медленно, вдумчиво сосчитал до десяти. Господи, Боже. Боже, Господи. Из всех итальянцев ему предстояло найти самого говорливого.***
Стеклянная дверь цветочного магазина поддалась слабым рукам Фёдора с большим трудом, и тот, оказавшись внутри, не замедлил пройти подальше вглубь помещения. Спиной к нему стоял высокий молодой человек – и, к огромной досаде, с такого ракурса было совсем не видно цвета его волос, спрятанных под шапочку. Впрочем, если Николай решит прибегнуть к маскировке, они всё равно будут непривычного цвета, напомнил себе Фёдор и вдохнул поглубже, приготовившись всухую проиграть словесное состязание. – Buongiorno, – негромко поздоровался он. – sto cercando una persona del nome Nikolai... – ‘nvano, nô ce a trovi, – тут же перебили его. – A meno che non sia ‘l nome der fiore, certamente – in sto cascio te o trovo volentieri! Из всего набора сказанных без пробелов слов Фёдор понял только certamente и fiore по фонетическому сходству с fleur, но практической пользы это давало крайне немного. Очевидно было только то, что план со встречей-сюрпризом не сработал: голос звучал очень чужим, но Фёдор слишком хорошо сверял данные, чтобы подумать, что ему напекло. Николай, где бы он ни был, точно работал здесь, в этот день, в эту смену, и если помимо него магазином занимается кто-то ещё, то он обязан отвести Фёдора к Николаю – или хотя бы поступить в традициях итальянского гуманизма и позволить ему постоять под вентилятором ещё немного. – Lei è sicuro? – аккуратно попробовал Фёдор опять – и мгновенно получил ответ, не успев даже договорить до конца: – Sicurissimo, per chi m’acchiappi finammente?! – весело протараторил молодой человек, соизволив наконец развернуться. С полминуты они глупо улыбались друг другу в лицо в попытке что-то понять. Взаимное недоумение не давало им ни заговорить, ни хотя бы перестать так откровенно разглядывать впередистоящего, что со стороны выглядело несколько диковато. Благо, у одного из них язык развязался быстрее, и молодой человек за прилавком оживился первым. – Oddio, кого вижу, Teodoro! – воскликнул он с каким-то странным сладким акцентом, словно иностранец, несколько лет не практиковавший русского языка. Фёдор смутился. Это… Николай. Черты лица, по крайней мере, для Фёдора были смутно, но узнаваемы: в остальном же перед ним стоял совершенный незнакомец – поджарый, загорелый, с густыми бровями и ясными голубыми глазами без отличительного шрама, а его волосы… кудрявые, как спагетти, и тёмно-русые, как подгоревшее тесто, – выглядели столь натурально, что Фёдор оторопел. «Не покрасился же он для одного этого задания!», с ужасом подумал он про себя и так и не произнёс более ни слова, ощущая слишком сильный когнитивный диссонанс и, как следствие, острую потребность срочно создать запасной план для запасного плана. К таким переменам Фёдор внезапно для себя же оказался не готов. – Cesare, coscia sarà sto rumore? – послышался чей-то голос из служебного помещения, и через мгновение в дверях появился ещё один человек примерно того же возраста, что и Николай, ещё более ясноглазый, тёмный и кудрявый, что делало его похожим одновременно и на актёра фильма, и на закоренелого мафиози. – Chi è? – Rirassciati, Bruno, è ‘l mio mijor ‘mico! – затараторил Николай ему в ответ в таком темпе, в каком Фёдор не видел его говорящим по-русски. – ‘na bella storia: ci sciamo conosciuti a Firenze, quanno sc’è perso ar Giardino di Bobbori, ‘mmaginati! Allora stava creà ‘l sò grandissimo proggetto... – Caspita, è scrittore?! – вскрикнул тот, зачем-то хлопнув себя по лбу. – Un premier, – загадочно произнёс Николай на французский манер – и сопроводил свои слова не вполне объяснимым, но крайне элегантным жестом. – ‘ncredibile, però! E come si sciama? – этот вопрос Фёдор уже выучил, но начинать полилог не имел никакого желания, и Николай, словно угадав его мысль, благородно взял ситуацию в свои руки, не сделав для предполагаемого ответа даже паузы. – Teodoro, – живо отозвался он и тут же нараспев повторил по слогам, смакуя каждую гласную. – Te-o-do-ro. Названный Бруно присвистнул. – Dono del Sinnore... – протянул он, покосившись на Фёдора. – Però-o. – Esciatto, – в тон ему сказал Николай. – ‘n ver’ tescioro. Они говорили ещё о чём-то, и мимоходом Фёдор отметил, что почти привык к темпу их общения, хотя и не понимал этой необходимости устраивать из каждого диалога словесную гонку. И с трудом подавлял желание экспериментально проверить, сколько процентов из сказанного способен запоминать мозг этих людей и не выходит ли так, что большая часть их паролей бесполезно улетает в пустоту. Из праздных представлений дотошно выводило напоминание о том, что с его актуальным уровнем владения языка успехом будет уже просто успеть договорить до конца одну фразу. Догадка, тем не менее, занимательная. Тем временем Николаю наконец удалось занять своего компаньона работой, и, когда они с Фёдором вновь оказались вдвоём, тот как ни в чём не бывало обратился к нему, вальяжно облокотившись на стойку. – Что, caro amico, все дороги ведут в Рим? – спросил он всё с тем же непривычно-сладким выговором, какой уже звучал в его русском языке. Если бы только в самом Риме все дороги вели куда нужно, подумал про себя Фёдор, но вслух лишь усмехнулся: – Пути Господни неисповедимы, я бы сказал, – и Николай рассмеялся ему в ответ: – Ты не меняешься, Teodoro! – А вот ты, напротив, – задумчиво проговорил Фёдор, продолжая украдкой изучать своего незнакомого знакомца. – словно Протей – постоянен лишь в своей изменчивости… Чезаре. – Всегда столько дел, столько дел – и все одновременно! – драматично вздохнул Николай, так, что Фёдор не смог сдержать улыбки. Как бы он ни выглядел и какое бы имя ни носил, Николай всегда оставался Николаем – а в местный антураж и вовсе вошёл как влитой. – Я слышал, что здесь, в Италии, даже императоры чтят старую дружбу, – с этими словами Фёдор медленно протянул ему записку с адресом. – Могу ли я рассчитывать на его внеплановую аудиенцию? Николай, несмотря на то, что не изменился в лице, принял её с некоторым опозданием, будто не сразу догадавшись о том, что записку дают для того, чтобы её взять. Содержимое её текста и вовсе оказалось не удостоенным какого-либо внимания, зато от Фёдора не укрылся беглый взгляд на часы. – Ты можешь рассчитывать на любое исключение, – произнёс Николай несколько отстранённо (или так Фёдору только показалось), но через мгновение в его голосе зазвенела прежняя весёлость. – Итак, è tutto? Фёдор смотрел на него всё с той же приветливостью, хотя внутри, он не мог не признать, его не покидало чувство некоторой уязвлённости. Выстраивать ожидания в отношении Николая было неправильно, однако тот всё же рассчитывал на несколько большую заинтересованность в собственной персоне. В конце концов, они не виделись почти пять месяцев. – Не совсем, – сказал он вопреки тому, что собирался. – Я же шёл купить цветов. – Пожалуйте, у нас для любых вкусов! – отозвался Николай и указал на стекло, за которым стоял довольно богатый ассортимент магазина. – Кому они будут? – Это подарок одному… очень важному мне человеку, проживающему здесь. – Важному – как деловой партнёр, верно? – зачем-то уточнил Николай, чуть прищурив глаза. – Кто знает, – загадочно произнёс Фёдор и внимательно оглядел витрину. – Мне нужны розы, – подумав, сказал он. – Вон те. Белые. Николай проследил за его указанием и, поняв выбор, погнал речь в таком неудержимом темпе, что последнее подобие родной интонации – всё раскачалось в ней как хлипкая мачта в бурю. – Не слишком поспешно для выбора такого богатого? Я посоветовал бы посмотреть ещё, кроме них мы имеем множество красивых альтернатив! – Откажусь, – мягко настоял Фёдор. – Мне нужны именно те белые розы. – Зачем такая консервативность? – Человеку, которому я их несу, они были бы очень по нраву. Пока Николай надевал перчатки, они не разговаривали. Пока он собирал букет, они молчали тоже. Надо было отдать ему должное, цветы, несмотря на странное напряжение, Николай выбрал самые свежие и крупные, что на первый взгляд их нельзя было отличить от пионов. Даже со стороны было видно, как аккуратно работают его руки, когда подрезают стебли, подбирают подходящие элементы в дополнение и бережно подвязывают всю композицию лентой, что, поддаваясь очарованию лёгких движений, Фёдор невольно коснулся языком уголка рта. – Allora, eccoli, – наконец сказал Николай, завершив работу. – Но прежде позволь мне спросить… Какое оно? Фёдор удивлённо поднял брови. – Я не вполне тебя понимаю. – Имя твоей Розы, для которой ты несёшь эти… – он задумался, вспоминая слово. – triviali? banali? Каким одним словом вы называете это? А, точно, пошлые цветы. Фёдор, сохраняя хтоническое спокойствие, лишь таинственнее улыбнулся, оставляя за диалогом флёр лёгкой недосказанности. Ему тем более нравилось недоговаривать, когда он воочию видел реакцию тех, кто любил говорить слишком много. – Имя Розы остаётся неизменным. Николай посмотрел на него немигающим взглядом, а после вздохнул, пожав плечами, и собирался было направиться к Фёдору, как вдруг оступился, роняя букет на пол, и не единожды наступил на него в попытке сохранить равновесие. Будто бы даже случайно – столь натурально неловкими были его движения. – Che sfortuna! – простонал он с нарочитой досадой, но в его взгляде не было и тени сожаления. – Извини, я допустил им упасть. Когда-то шикарные, белые розы теперь лежали на полу со сплющенными лепестками и поломанными стеблями. Глядя на них, Николай даже не пытался изобразить огорчение, с азартом смотря за тем, как ситуация повернётся дальше. Фёдор недолго наблюдал это жалкое зрелище. Тяжёлая дверь поддалась ему на удивление легко.***
Он ждал его с минуты на минуту. На звонок в дверь рассчитывать не приходилось – так уж вышло, что способность позволяла Николаю избавить себя от этой досадной формальности – но Фёдор знал, что ему тот даст понять, когда в помещении их станет двое. В этот раз звук был похож на постукивание пальцев по стеклу, и Фёдор повернул голову прежде, чем Николай вышел из темноты прихожей. Бутылка в его руках давала приятный зеленоватый отблеск. – Roderigo, beviam! – пропел он на манер известной оперы, мгновенно лишив Фёдора возможности сдержать улыбку. Потому что это был он, Николай, со своими длинными, аккуратно заплетёнными серебряными волосами и такими же, как прежде, лукавыми разноцветными глазами. Загар, правда, с исчезновением маскировки никуда не делся, что было весьма непривычно, но, следовало признать, впечатления ничуть не портило. – Beviam, – негромко ответил Фёдор и жестом предложил ему присесть. – Фёдор, ты был великолепен! – провозгласил Николай, тут же опускаясь на диван. – Я был так рад твоему появлению, но там везде проклятые камеры, что невозможно выйти из роли, спасибо, что подыграл мне! – Ты так натурально ревновал, что я уж было решил, ты взаправду. – А ты вышел с таким каменным лицом, что я до последнего сомневался, заметил ли ты игровой характер нашей ссоры, – он не терял зря времени, спешно, но без суеты откупоривая бутылку – и, казалось, чем быстрее работали его пальцы, тем скорее становился темп его речи. – Тебе следовало бы попробовать себя в актёрском искусстве, я, клянусь, почти что вскрикнул «Верю!». Кстати, а как ты догадался? – Перчатки в твоём стиле, но цветы были без шипов: тогда я понял, что они отравлены. И, полагаю, своей настойчивостью я чуть было не сорвал тебе миссию, уж прости, кто бы знал, что наугад вытяну Цветок зла. – Да ладно, щепотка драмы итальянскому фильму никогда не помешает, было очень в традициях местного колорита! – беззаботно улыбнулся он и разлил вино. В тишине комнаты раздался тонкий звон соприкоснувшихся бокалов. – Кто на этот раз? – спросил Фёдор, пригубив вино. – Председатель одной крупной компании по продаже недвижимости, – ответил ему Николай, последовав его примеру. – Чем-то очень насолил главе неаполитанской мафии – ты бы его видел, тот просто рвал и метал! – и они попросили аккуратно, красиво, без свидетелей. – То есть – в твоём стиле. – Ну, знаешь ли, я умею быть громким! – Знаю, – утвердительно кивнул Фёдор и тут же сменил тему, не дав Николаю придумать достойный ответ. – Значит, Чезаре. – Только в пределах этой страны и только для работы, тебе не нужно… – Почему же, мне нравится. Весьма тонкий символизм – под стать столице. – Вот-вот, я так и подумал!! – мгновенно оживился Николай. – Вообще ситуация презабавная: был у меня приятель в Неаполе с именем Чезаре Дзеппели, крайне эпатажный малый – как минимум, вкус в одежде у него был просто отменный!.. Фёдор не стал уточнять, почему о своём неаполитанском «приятеле» Николай говорил в прошедшем времени. – …вот я и подумал, что ни с кого не убудет, если в Риме появится свой Чезаре Антонио. – Что ж, могу сказать только то, что это имя очень гармонично коррелирует с твоим собственным. Николай на мгновение замолчал, осмысливая сказанное, и вдруг встрепенулся от осознания. – Невероятно, я совершенно о том не подумал! Порой меня поражает твой ход мыслей, знаешь? – Как и меня твой – временами, – сказал Фёдор, невольно заражаясь чужим благодушием. – Только вот эта история твоя про Флоренцию была лишней, я ведь даже в Италии никогда не бывал! – Извини, увлёкся, – улыбнулся ему Николай. – Подожди-ка, ты правда здесь в первый раз?! – А ты, я вижу, напротив – в местную атмосферу вошёл как родной. – Только внешне. Не стану скрывать, здесь действительно чувствуешь себя свободно, но, уверяю тебя, сами итальянцы с их консерватизмом и зацикленностью на семейных связях ведали свободу настолько же, насколько люди ведают поднебесье. Однако, не могу не признать, и здесь находится место исключениям… – Имеешь в виду своего тёзку? – Макиавелли? – Николай загадочно улыбнулся. – Только опосредованно. Его размышления о Фортуне заслуживают внимания, и всё-таки о свободе он больше говорит, чем действительно знает её. Мои слова о Джордано Бруно. – Привлекает поэтика еретичества? – А ты романтик, – беззлобно усмехнулся Николай. – Обычный частный учитель с прескверным характером: разругался с одним из учеников за то, что тот задолжал ему за уроки, тот донёс, пришла инквизиция и, не найдя ничего, готова была уже оставить его в покое, как вдруг всплыли его учения прямо в постели дочери некоего важного человека, и синьора Бруно приставили. Ну, и сокамерники постарались, якобы он «мешал им молиться». – Я когда-то читал несколько иное. – Я и не говорил, что это снимает с него репутации мученика науки: как раз наоборот, именно он заявил, что инквизитор с большим страхом произносит ему приговор, чем Бруно его слушает. Кстати, – вдруг обратился к нему Николай, и в его глазах отразилась некоторая эмоция, понять которую пока было сложно, но Фёдор на всякий случай насторожился. – Загадка: каков первый вопрос инквизитора, получившего себе в руки предполагаемого богохульника? Фёдор внимательно посмотрел на него, думая не столько над ответом, сколько над тем, куда ведёт этот разговор – и перспективы его не утешали. – «Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра?» – что-то в подобном духе, полагаю. Он знал, что неправ – как и то, что его собеседнику нравились нестандартные ответы. – Какая проницательность! – глаза Николая горели: он был впечатлён. – Но, увы, мы не герои романа, и в реальности всё прозаичнее: первым делом инквизитор всегда спрашивает мнение человека о том, кто мог бы составить на него донос. – внезапно его взгляд потемнел. – Не позволишь мне полюбопытствовать о том же? – Ангелы нашептали, – невозмутимо ответил Фёдор, хотя явственно видел, что с ним не шутили. – Вплоть до времени и места? – Имеющий уши да услышит. Ему отлично была знакома эта улыбка, похожая на оскал, с которой Николай вовлекался в самые тёмные детали его планов: Фёдор всегда думал наперёд, и потому был твёрдо уверен, что тому несдобровать, даже если он решится вырвать Фёдору сердце – «Преступление и наказание» сработает быстрее. – Да ладно тебе, я же пошутил, не делай такого серьёзного лица! Ты ведь знаешь, что я незлопамятен, – Николай вдруг переменился до неузнаваемости, возвращая давешнее благодушие, и Фёдор растерялся, застигнутый врасплох этой трансформацией. Похоже, обескураженность всё же отразилась на его лице, потому что Николай смеялся над ней, но не над ним – и ласково коснулся его колена в знак примирения. – Давай лучше о насущном: ты утверждаешь, что итальянский язык сегодня услышал впервые в жизни. Как ты тогда понял наш разговор? Фёдор вздохнул. – Та ещё морока, если честно, – устало произнёс он, вспоминая свои сегодняшние штудии. – Мне повезло, что в итальянском работает правило открытого слога, благодаря чему этот язык кажется таким музыкальным: я просто запомнил от начала до конца, слово в слово всё, что вы говорили друг другу, после нашёл неплохое пособие по romanesco, преобразовал ваш диалог в итальянский, а затем перевёл на русский – и, как говорится, ecco qua. – Bravo! Bravissimo! – хлопнул в ладоши Николай, привстав от восхищения. – Не даром столько лет скрипел на своей большой скрипке, твой абсолютный слух просто поразителен, я в чистом восторге! A te! – он подхватил бокал со стола и разом осушил его до дна. Выпивший всего ничего, Фёдор вдруг почувствовал себя так, будто опьянел почти до беспамятства. – Чистый восторг – это то, каким аутентичным заносчивым итальяшкой ты стал в этой своей маскировке. – Ах, не смущай меня без ну́жды! – возгласил Николай, кладя руку на сердце, что, видимо, с его стороны означало высшую степень польщения. – Да, я действительно много потратил на то, чтобы соответствовать тому, за кого меня принимают… Хотя, признаться, всё это мелочи в сравнении с тем, чтобы без подготовки воссоздать акцент, которого никогда не слышал. Не часто, знаешь ли, приходится осознавать языковые закономерности в самый момент речи – но, полагаю, я справился? – Акцент твой был чудо как хорош, это правда, – охотно согласился Фёдор. – Услышав тебя впервые, я был близок к мысли о том, что передо мной действительно Чезаре Дзеппели, а не Николай Гоголь. И всё-таки видеть тебя в твоём привычном облике дорогого стоит. Прошло больше получаса с тех пор, как Николай появился здесь, а насмотреться на него было всё невозможно, и он сам с нескрываемым удовольствием отдавался во власть чужого внимания. Не нужно было обманываться его легкомыслием: Фёдор видел, куда был обращён его взгляд и каких касаний Николай хотел от него на самом деле, но не позволял себе торопить события, терпеливо ожидая приглашения. Тогда Фёдор расстегнул верхнюю пуговицу, обнажая выемку ключиц, и Николай с готовностью прижался к ней горячими губами, затем поднялся выше, мягко касаясь языком шеи, и долго целовал куда-то под самое ушко – так нарочито аккуратно, что в этот раз Фёдору дорого стоила его выдержка. – Sempre quando ti vedo mi fai impazzire, – шептал он Фёдору так, чтобы тонко касаться кожи его ушей, и тот чуть дышал, опалённый жаром чистого, совершенного итальянского языка без налёта регионального диалекта.. – Ti adoro, Teodoro, lo sai? – Я ведь не говорю по-итальянски, – с укором напомнил ему Фёдор. – Ma capisci tutto parola per parola, – заметил Николай, и был прав. – E ciò che comprendi ti piace molto. И в этом он тоже не прогадал. Фёдор нещадно осознавал, что итальянский язык ему нравился, и Николай ему нравился – вернее, итальянский из уст Николая ему нравился, потому что Николай был красив и на любом языке говорил красиво – а Фёдор очень любил красоту. И искренне наслаждался, когда красота поцелуями рассыпалась по его бледной шее. – E infatti sai... – тихонько произнёс Николай, на мгновение остраняясь. – Ti prego solamente di sentirmi. – Ты просишь непривычно мало – если только я понял тебя правильно, – в тон ему отозвался Фёдор. – Lezione prima, – зашептал ему в ухо Николай. – В итальянском языке «слушать» и «чувствовать» – это один и тот же глагол. Здесь все говорят, но слушают отнюдь не многих – лишь тех, кто достоин быть выслушанным. Поэтому я прошу тебя оказать мне честь… – …чувствовать тебя. – Giusto, – только и успел выдохнуть Николай, прежде чем Фёдор не выдержал и сам прильнул поцелуем к его губам. Николай тут же прижал его к себе, аккуратно, не отстраняясь, уложил его на лопатки – и поцеловал жарче. Он никогда не извинялся, и всё-таки ему было жаль: жаль за недостаточно тёплый приём, жаль за неоднозначную сцену, жаль за то, что он заставил себя ждать, и в поцелуе он обнажал себя настоящего, каким Фёдор не помнил его эти пять месяцев, но вспоминал так быстро, что у него кружилась голова. Николай не спешил – Фёдор не спешил тоже, и даже когда на обоих не осталось одежды, они не тронули друг друга, словно им необходимо было сначала вдоволь начувствоваться, чтобы не побояться потерять себя тогда, когда обоюдного удовольствия станет слишком много. Carpe diem, слышали они многократно, но день был непозволительно долог, а мгновения столь коротки, что они выцеловывали их на телах друг друга в таком упоении, будто завтра у них не останется ничего, кроме одних этих поцелуев. Николай придвинулся ближе и приподнял Фёдора за бёдра. – Ты только не… – хотел было предупредить тот и тут же осёкся от того, какими глупыми счёл собственные слова. Это ведь не первая их совместная ночь – и даже, более того, не десятая – Фёдор знал, что Николая не нужно учить бережному отношению к себе, и всё же пять месяцев разлуки вселяли ему определённые… опасения. Но Николай не собирался укорять его за ложные предубеждения и только коротко кивнул, давая понять, что услышал просьбу. Его руки работали аккуратно – неторопливо, вдумчиво возвращая когда-то привычные ощущения. Могло показаться, словно весь его интерес был сосредоточен в едином наблюдении, если бы частота дыхания не обнаруживала его запала, сдерживаемого последним усилием воли. Ему до безумия хотелось утонуть в собственном желании, но он не позволял себе взять больше, чем Фёдор был готов ему дать, и тот легонько коснулся его щеки в благодарность за эту внимательность. Николай встрепенулся, бросая вопросительный взгляд из-под светлых ресниц, и вдруг мягко обхватил пальцы Фёдора губами, продолжив двигаться в такт установленному ритму. Смотреть на него было невыносимо, ещё невыносимее было отвести взгляд, так что Фёдор предпочёл выйти из игры, высвободив пальцы и обеими руками притянув Николая к себе. У него всегда так невероятно дрожали веки во время поцелуя, что Фёдор ощущал внутри что-то очень хрупкое, совсем ему не свойственное, – и целовал ещё в попытке дать всему этому какое-то рациональное определение, но всякий раз слишком быстро забывал о том, что и зачем собирался понять… Старый навык оживал поразительно быстро и, убедившись, что границы дозволенного поддались, Николай наконец подался вперёд до предела, и стало так непомерно хорошо, что Фёдор выгнулся с громким стоном и сам в беспамятстве задвигался навстречу. Все мысли мгновенно вышибло из его головы вместе с остатками благоразумия, не успевшего намекнуть Фёдору на то, что неуёмная страсть после месяцев бездействия не оставит его тело без последствий, что ему не пристало реагировать так громко, не проверив плотности стен… Что, в конце концов, нельзя же так бездумно прижимать Николая к себе за бёдра, потому что это мешает ему разойтись, но Фёдор весь позабылся в своём ощущении, не заметив даже того, как Николай схватил его за руки и почти всем весом вжал в диван. Тогда амплитуды стало слишком, и скорости стало слишком, и силы так быстро устремились к пределу, что хватило совсем немного, чтобы удовольствие хлынуло через край.***
Кто-то настойчиво звал его по имени. Поцелуй в щёку лишь слегка расшевелил помутневшее сознание: пришлось всё же открыть глаза, чтобы разобраться в происходящем. – Ну нет, так не пойдёт, – голос Николая звучал очень нетерпеливо. – не захочешь меня слушать, мне придётся тебя телепортировать! Как бы осторожно реальность ни собиралась по кускам, переживать внеплановое перемещение Фёдор в ней не планировал – и, похоже, взглядом дал понять это так явственно, что даже Николай решил над ним смилостивиться. – Хорошо, хорошо, хочешь, я помогу тебе? – спросил он, не скрыв в тоне некоторой обеспокоенности, но окончательно картинка сложилась тогда, когда Фёдор попытался встать: мышцы отказывались держать его в вертикальном положении, и он непременно растёкся бы по полу, если бы Николай не придержал его. В душ пришлось отправляться вдвоём. – Тебе вовсе не обязательно… – начал было Фёдор, когда смог наконец установить себя, облокотившись на стену душевой. – Ещё чего, – возмущённо возразил ему Николай. – А если ты совсем обессилишь, сядешь на слив и уснёшь прямо так? Уровень воды будет подниматься, заполняя собой всё пространство, и тебя можно будет поздравить со званием первого человека, утонувшего в душе! Фёдор не стал даже пытаться объяснять, что это не так работает, и молча протянул руку. В конце концов, касания у Николая приятные, а сегодня их отчего-то хотелось особенно остро. Поэтому, верно, не нужно было искать ничего постыдного в том, чтобы раз в жизни позволить ему за собой поухаживать… Прохладная вода приятно контрастировала с жаром рук Николая – он удивительно точно подобрал температуру. Расслабление приходило быстро: он знал, как дотронуться, знал, до чего ему стоит дотронуться – сначала невзначай, проверяя, не спешны ли его действия и не приносят ли они дискомфорта, но, получив молчаливое согласие, он заходил дальше и касался иначе, откровенно оглаживая плечи, торс – и нежнее, и ниже. Он дышал Фёдору в губы и не целовал их, касался его тела и не прижимал его к себе – и в собственной игре был так бесконечно красив, что плоть неумолимо отзывалась на эту красоту. Фёдор не знал, из каких ресурсов бралось его желание, если ещё считанные минуты назад он не мог твёрдо стоять на ногах – однако вопрос красоты Николая вдруг встал куда серьёзнее, и нужно было срочно что-то с этим делать, потому что ноги подгибались уже отнюдь не от бессилия. Николай же будто не замечал увеличившееся количество точек соприкосновения. Как обычно: любит, когда его просят вслух. – Как насчёт… – Ещё захода? – с готовностью зашептал ему в ухо Николай. – О-о, это можно. Будь так добр, развернись. – и Фёдор с пугающей решительностью последовал его словам. Несмотря на короткий промежуток времени, подготовкой Николай пренебрегать не собирался – благо, всё необходимое он, не отвлекаясь, мог телепортировать из комнаты. Влажные пальцы неторопливо проникали в тело, тщательно прощупывая чувствительные точки, пока свободная рука дразняще гладила низ живота и внутреннюю сторону бёдер, так жестоко пропуская ту их часть, что сейчас больше всего нуждалась в прикосновениях. Фёдор досадливо потянулся к себе, но Николай быстро перехватил его руку и почти виновато поцеловал тыльную сторону запястья, беззвучно прося не торопиться и подождать ещё. Сложно было следовать этой просьбе, потому что рук было недостаточно – Николая было недостаточно – и Фёдор едва удержал себя от того, чтобы нетерпеливо двинуть бёдрами. К счастью, Николай медлил ещё совсем недолго, а после несильно надавил пальцем на копчик, и Фёдор покорно опустил таз ниже – так, чтобы угол наклона не доставлял ему боли. Николай прижался грудью к его спине, оставил несколько поцелуев на плече – и наконец-то перешёл к действию. Движения рукой так восхитительно сочетались с его собственными, органично дополняя взятый им ритм, что каждое новое слияние тел обрекало разум на безнадёжное рассоединение с миром. Николай сам остро переживал вынужденное ожидание и давно изнемогал от нетерпения, но сохранял темп лишь затем, чтобы всё не закончилось слишком скоро, – вот только Фёдор уже совсем не мог думать об этом и в совершенном бессознании вскинул бёдра навстречу – и ещё, и ещё, вынуждая ускориться. Он весь горел изнутри и неминуемо желал сжечь собой Николая, и когда тот, отдавшись этому пламени, наконец-то пошёл вразнос, Фёдор вмиг утратил способность отличать, чей стон звучит в его ушах – Николая или его собственный. Напор, с которым Фёдора откровенно вбивали в стену, жар чужого тела, слившееся воедино дыхание, то обоюдное обожание, с которым они льнули друг к другу, стремительно подводили его к черте невозврата, и, пересекая её, он из последних сил упёрся локтями в стену, чтобы не упасть. Напрасные опасения – Николай крепко держал его и не ослабил хватки даже тогда, когда сам дошёл до разрядки, иначе они оба рисковали единовременно растянуться на влажном кафеле. Николай ожидаемо отдышался быстрее и уже через пару минут выглядел как прежде, если не считать алых от нагрузки щёк. Казалось, если коснуться их сейчас, то их теплота осталась бы на пальцах, но Фёдор не стал тревожить Николая новой близостью. Может быть, потому, что ему самому требовалось некоторое время на осознание. Николай никак не реагировал на это затишье: он направил поток прохладной воды сначала на себя, потом на Фёдора, продолжая смотреть на него как-то по-своему, всё с той же невыразимой эмоцией, которую сложно было передать словами. – Что-то не так? – спросил Фёдор, собрав остатки сосредоточенности. – Не бери в голову, – отмахнулся Николай, вручая ему полотенце. – Ложись, я скоро буду. Фёдор не стал вникать в детали: он чувствовал себя блаженным как Лазарь, но уставшим настолько, что не мог даже дойти до кровати, поэтому бессильно упал на диван, прислонившись к его мягкой спинке. Вероятно, он так и заснул бы сидя, если бы не голос Николая, успевший в последний момент зажечь засыпающее сознание. – Пока ты не спишь, хочу спросить у тебя ещё кое-что, – быстро заговорил Николай, присев рядом. – Кому они всё-таки были? Фёдор с трудом повернул на него тяжёлую голову. – Они – кто? – Розы, Фёдор. Ты ведь брал их для кого-то. – Кто-то, кажется, утверждал, что незлопамятен, – усмехнулся Фёдор. – Ничего такого! – всплеснул руками Николай. – Лишь праздный дружеский интерес! Да и вообще, знал бы ты, сколько утешений мне пришлось выслушивать от Бруно – поверь, уж за такие страдания я имею право знать имя Розы. Фёдор ему не поверил, однако в своём актуальном состоянии, в котором у него не работала ни единая мышца, включая головной мозг, волновать Николая он всё-таки не решился. – Как и сказано, остаётся прежним – мне думается, ответ очевиден. Николай продолжал пристально смотреть на него. Раздражённым он не выглядел (или, по крайней мере, не выказывал того внешне), но что-то ощутимо не давало ему покоя, из-за чего он никак не мог придумать такого выхода из ситуации, чтобы тот соответствовал его образу словесного виртуоза и мастера вести беседу. Непонятно, что было ему в этом имени и для каких целей он так хотел его знать, однако вид у Николая был очень озабоченный, потому как возможность начать откровенный разговор уже была упущена, а решение столь простой загадки внезапно оказалось неосуществимым. – Мне было грустно слышать, что ты счёл их пошлыми… – устало проговорил Фёдор, чтобы как-то надломить тишину. – Я ведь помню вплоть до даты и времени, как ты упоминал, что это твои любимые – хотя и допускаю, что вкус у тебя тоже переменчивый… Николай странно взглянул на него, будто резко осознал что-то очень значительное, но поспешил выбрать иной объект для наблюдения, чтобы сосредоточить на нём своё смятение. – Какая оказия… – потерянно произнёс он, сохраняя улыбку скорее по привычке – мыслями он был где-то далеко. Фёдор давно не видел его таким и так долго – обычно любое наваждение проходило у Николая за считанные секунды, и он как ни в чём не бывало входил в прежнюю роль. Но время шло, положение вещей оставалось прежним, а ещё ужасно хотелось спать, и Фёдор уже не чувствовал в себе никаких сил обратиться к нему вновь – да того и не потребовалось. Николай вдруг сам перехватил направленный на него взгляд и рассмеялся: – Что ж, друг мой, поздравляю, ты действительно удивил меня – мне отчего-то и в голову не пришло, что именем твоей Розы может быть-… Но Фёдор не вспомнил, чем закончился этот монолог: облокотившись на мягкую спинку дивана, он в какой-то момент моргнул чуть дольше обычного – и так и уснул, подобрав под себя ноги. Утро было тёплым. Не таким, как вчера, когда каждая минута приближала смерть от жары: было просто тепло – и от этой простой теплоты как-то по-особенному хорошо, что совсем не хотелось открывать глаз. С осознанием себя в пространстве пришло понимание того, что рядом лежал ещё кто-то, чья тёплая рука обнимала Фёдора со спины, а вторая лежала у него под головой вместо подушки. Всё это стремительно возрождало какое-то очень глубокое и почти забытое чувство, которое некогда почти растворилось в бесконечной рабочей рутине, но малейшее напоминание о нём заставляло жаждать его каждой клеточкой тела. Казалось, стоило упустить такую возможность сейчас, и больше она не вернётся. Не размыкая век, Фёдор развернулся лицом к Николаю и, прижавшись к нему теснее, решил немного поспать ещё. Вместе с убаюкивающим сопением заслышался новый звук, доносившийся откуда-то из-за окна. В итальянскую столицу наконец-то пришла гроза.sta piovendo da mezz’ora tu – bello* come Roma