***
Белый пух кружится в теплом свете фонаря, оседает неспешно в сугробы и на черных ветвях старых замерзших кленов. Дорожку почти занесло, только в центре петляет сиротливо колея чьих-то следов. Холодно. Она ступает осторожно по тропинке вровень с чужими отпечатками и шмыгает носом. За рукавички обидно. Из мягкой шерсти, расшитые серебристым узором, совсем еще не ношеные, они остались лежать в автобусе на переднем сидении. Такие красивые наверняка подобрали сразу же — теперь ни за что не вернуть. Она вздыхает, сжимает покрепче пальцы в карманах. Смотрит под ноги. Снег под подошвами еле слышно скрипит, переливается искрами так ярко, глаз не отвести. Как хорошо, что он все-таки выпал, хоть и под конец декабря. Да, снег — это хорошо. Если только смотреть на него и не думать больше ни о чем, то можно забыть ненадолго: и мороз, и рукавички, и то что завтра рано вставать. Она шмыгает снова, шарит по карманам. Платочка нет. Как и рукавичек. Хочется чихнуть. Дорожка убегает дальше, но дальше ей не нужно — здесь, у водостока, она всегда сворачивает направо. Мимо обшарпанной стены соседского дома, через спортивную площадку, под куст сирени, а там уже и парадная. По ее маршруту, кажется, сегодня никто не ходил. Снежное полотно у стены гладкое, почти нетронутое, только стелются тонкой змейкой птичьи следы. Она огибает их, чтобы узор не нарушился. Пробирается вперед, как первопроходец, пыхтит и старается не начерпать снежинок в сапоги, но, поравнявшись с лавочкой на краю площадки, дергается испуганно. Руки взлетают вверх сами собой, хватаются за воздух. Сапог, угодивший в яму, неотвратимо вязнет. Она жмурится, вдыхает судорожно, кренится назад. Замирает. Чуть не упала. Выдох через рот, вдох через нос. Нос заложен наполовину, и пятку внутри сапога теперь жжет морозной влагой. Что же это за день-то такой, думается ей. Не хватало еще разболеться перед самым праздником. Выдернув кое-как ногу, она карабкается из сугроба на расчищенную с утра площадку. Вытирает нос ладонью. На площадке ни души. В пятнах света искрится бриллиантовая пудра, и фонари будто тускнеют под завесой снегопада. Тишина, пушистая, сонная, подкрадывается кошкой, затопляет едва уловимо двор. Ни шума вечерней трассы, ни ветра, шуршащего в кронах, ни смеха ребят из соседних дворов — ничего не остается, лишь ее сбитое дыхание и звон в ушах. Ее ждет на кухне мама. Там, всего в полусотне шагов, ее ждут шерстяные носки, и теплый ужин, и огни новогодней гирлянды, но она не спешит. Все вокруг застыло в легкой полудреме, томное, сказочное, как будто и не настоящее вовсе. Или напротив, чересчур настоящее. Она не слишком верит в волшебство, но если чудеса и случаются, то непременно в такие вот моменты. Может быть, прямо сейчас у нее под самым носом зарождается чудо, и как же любопытно было бы на него посмотреть. Сердце бьется быстрее, пальцы немеют в волнении. Она смотрит, смотрит во все глаза. И вот же он — стоит чуть поодаль, у согнувшейся под снежной шапкой рябины, совсем как живой. Живой, ну конечно же! В своем зимнем пальто, в узких твидовых брюках, и шелковый шарф на шее, только шапки нет. Мама будет ругаться. Она все смотрит и смотрит, а он вглядывается задумчиво в чернеющее небо. У него широкие плечи, и нос красивый, и брови слегка нахмурены, а в волосах путаются снежинки. У него часы на запястье — проверяет время, улыбается слегка. Будто ждет кого-то. Нет, мама не будет ругаться, думается ей. Мама тоже скучала, мама обрадуется. Как же сильно, очень-очень, просто ужасно она скучала. Сердце заходится, она сцепляет вместе пальцы, чтобы не дрожали. Не помогает. Он оборачивается. — Папа! Времени нет. Есть скользкая плитка под ногами, есть слабые колени и жгучее, распирающее чувство внутри. Есть папины руки, протянутые ей навстречу. Она бежит что есть сил, врезается лбом ему в живот, стискивает в ладонях мягкую ткань пальто. Он смеется. — Папа, где ты был так долго? Он не говорит ничего, только гладит ласково по щекам, словно хочет согреть. — Ничего, мне не так уж и холодно. Просто такой мороз, а я рукавички потеряла, знаешь? Не специально, они в автобусе остались, но мы с мамой купим новые. И тебе купим шапку с мехом, чтобы уши не мерзли. Если ходить без шапки, можно заболеть ангиной. Тебе болеть нельзя, ладно? Он улыбается. Ей так радостно, что прыгать хочется, кричать во весь голос. Надо про все рассказать, пока не забыла, про все-все-все, только в голове вместо мыслей ураган. Она тараторит, захлебывается и обнимает крепко-крепко. Времени нет. — А мне завтра опять рано вставать, и каждый день тоже. Ну это ничего, ты тоже рано встаешь, да? И мама. А она обещала ленивые голубцы сделать, мы давно их не готовили. Пойдем скорее, знаешь, как она обрадуется? Пойдем! Она тянет за рукав, но он не поддается. Его лицо — светлое, спокойное, чересчур спокойное, будто из мрамора, и в глазах речная гладь, печальная серая влага. — Пап, ты чего? Не любишь голубцы? Он качает головой, смаргивает с ресницы снежинку. — Пора домой. Голос низкий, почти бесшумный. Она встает на носочки, дергает нетерпеливо подол пальто. — Пойдем домой, пойдем, там мама ждет! — Не могу, — шепчет он. — Почему? Вон наша парадная, совсем рядом. Мы на пятом этаже, но там лифт есть, уже давно не ломался. Мы еще елку нарядили, так красиво. А кошка все время хочет съесть дождик, я ее прогоняю. Очень пушистая кошка, можем погладить вместе. Пойдешь? Мама обрадуется… Большие ладони греют щеки, и он глядит все так же безмятежно, только в глазах тихая грусть. — Скажи маме, что я ее любил. — Любил? — И всегда буду. Вас с мамой я больше всех на свете люблю, слышишь? — Слышу, — кивает она, шмыгает носом. Он наклоняется. Целует ее в лоб. Он пахнет как первый снег и ветер с моря, пахнет солено и влажно. Пахнет неуловимо, словно призрак. — Беги домой, не мерзни. — А ты? — А я буду ждать. — Точно будешь? Обещаешь? — Прощай. Он улыбается снова, а ей щиплет глаза, и совсем непонятно, зачем обязательно нужно уходить. Можно ведь остаться вот так, в этом их маленьком зимнем чуде, где нет времени и нет смерти. Но время идет. Тишина тает, утекает капелью, теплой струйкой по щеке. Она стоит, кутаясь в шарф, и смотрит ему вслед. Стоит и смотрит долго-долго, а широкая папина спина растворяется постепенно в дымке морозной ночи. Где-то вдали гудит вечерний поезд. В соседнем дворе гремят петарды, мимо торопится сосед с собакой, а над головой мигает нервно оранжевый фонарь. Ладоням снова холодно без рукавичек. Холодно, и ноги ноют от усталости, и хочется до ужаса кофе. Хочется поскорее домой: стянуть сапоги, обнять мужа, отогреться на маленькой кухоньке, где пахнет домашней едой и кошка сопит на корзине для белья. Ей пятьдесят. И папы давно нет. Она бредет в тумане мимо куста сирени, поднимается неспешно на крыльцо, роется в сумке. Ключ никак не ищется. Нос заложен, и завтра рано вставать, и рукавички остались на переднем сидении в автобусе. Но если так подумать, все это полнейшая ерунда — говорит она себе. Разве рукавички — главное в жизни? В парадной душно и пахнет пылью. Лифт едет лениво, скрипит створками, она растирает друг о друга окоченевшие пальцы. На пятом этаже сквозняк — дверь на балкон распахнута, и зимний ветер забирается внутрь, раздувает забытые на грязном подоконнике окурки. За окном тьма. Ее силуэт в отражении, блеклый, такой же мутный, как стекло, кажется застывшим, будто неживым. Тихо. Она вглядывается в темноту, ищет, ищет с робкой надеждой в груди. А вдруг? Вдруг вернется? Что-то мелькает на поверхности, сердце ухает, и вмиг она у окна. Только там ничего, кроме декабрьской ночи. Рама, балконные перила, силуэты заснеженных кленов. И ее похудевшее, красное от мороза лицо. Отражение вздыхает, смотрит устало в ответ. В сумке звонит телефон. — Да? — Где ты, доченька, уже идешь? — Привет, мам, я у дверей. — Ну давай, заходи скорее, все остынет. — Ничего страшного, подогрею. Мама охает, кладет трубку. Она шагает к двери. На душе вдруг спокойно — потому что дома ждут. Ждет муж, и дети, и мама на кухне с остывающими голубцами. А еще потому что где-то там, в синеве бездонного неба, будет ждать он. Ей думается, он не ушел бесследно. Он оставил в шкафу свое пальто, оставил книги на книжной полке. На стене в маминой комнате он застыл черно-белой картинкой, молодой и счастливый. Его слова живут в пожелтевших страницах писем, его голос бежит по ленте старой кассеты, а улыбкой — той самой родной улыбкой — теперь улыбается сын. И каким бы далеким и зыбким ни казался порой его образ, он все еще здесь — все еще жив. Он жив, она знает точно, потому что его серый, полный заботы взгляд теплится где-то в глубине ее собственных глаз. Папины глаза, — говорили ей в детстве, — Мамин нос, а глаза папины.***