Четыре — число абсолютной гармонии.
— Ну а я надеюсь, вам понравилось это видео и если да, то я очень этому рад. Спасибо, что все ещё меня — Воздушный поцелуй. — Смотрите. Я вас очень сильно л-люблю, и хочу, чтобы вы об этом знали. Каждый. Мать его. День. Не забывайте оставлять свои комментарии, потому что что? Правильно! Комментарий лучше лайка, но и лайк тоже можно поставить. А ещё… Ваше мнение должно быть у-слы-ше, — Язычком цок. — Но. Конец записи. Энтони медленно закрыл объектив камеры, перекачал отснятый материал, чтобы потратить весь завтрашний день на его монтаж, убрал оборудование в чехлы, чтоб не занимало много пространства. Старая привычка прямиком из старой квартиры. Его прошлое жилище было настолько крохотным, что приходилось бороться за каждый квадратный метр, лишь бы хватило места на себя. Но в принципе привычка хорошая, аккуратная, бережливая. Антон осмотрелся. Все ещё не верилось, что он вот уже второй месяц живёт в новой квартире. Для монтажа теперь у него был отдельный стол; с появлением кровати, сон стал его любимым занятием, а расстояние от телевизора до шкафа теперь занимало не три шага, а целых восемь! Он даже считал поначалу. К нему-то Антон и подошёл и взглянул в зеркало на дверце. М-да, видон так себе. Если бы не консиллер и правильно выставленный свет на видео, его синяки под глазами были бы больше самих глаз. Губы совсем высохли и потрескались. Энтони за это время сильно похудел, но так ему даже больше нравилось. Завтра он идёт на интервью. Или не на интервью… Он не помнил. Главное, что он куда-то идёт. Впервые за сколько дней он выходит из дома? Не знал. Недели, погруженные в бесконечную работу, сливались в один бесконечно длинный день.Они говорят: «Блогерство — это легко».
«Да отсосите блять. Я работаю по 14 часов в сутки». «А кем работаю-то? Клоуном. Толпу развлекаю и гримасы корчу. Не надоело?!» Надоело, конечно. Он посмотрел на себя в зеркало снова. На этот раз со злостью и ненавистью. Хотелось треснуть себе в рожу за обман. Зачем он улыбается?! Зачем смеётся, когда на душе так плохо и серо, что хочется выть?! Зачем так наигранно злится на авторов и их убогие творения, когда на самом деле его вообще не ебет что там написано?! Потому что он клоун. Его задача — смешить людей и получать за это бабки. Хотя какие нахуй бабки, когда после отключения монетизации он зарабатывает гроши?! Порой стоит в супермаркете и думает, как бы на хлеб, молоко и яйца хватило. Энтони не сдержался и ударил кулаком в несчастный шкаф. Дверца затряслась, рука неприятно загудела через секунду. Спасибо, что не в зеркало. В зеркало бить нельзя, новое потом покупать придётся, да и осколки на руках шрамы оставят, подписчики спрашивать будут, и что он им скажет? «Подписчики… Последние годы ради них живу! Раздал себя, как шлюха. Снимаю не те видео, которые хочу, а те, которые им нравятся. А им нравятся только обзоры на книги сомнительного качества и моя чрезмерно бурная реакция на них. Хлеба и зрелищ — вот чего они хотят!!!» Он потратил столько лет, для того чтобы добиться того, что у него есть сейчас, но доволен ли он? Действительно ли это то, чего он хотел? Зрительская любовь, заставлявшая его поверить в то, что он не ничтожество в короткий миг общения с фанатами, на одной чаше весов. Тогда как на другой — мрак, зависть и ещё больше поводов для ненависти к себе. Часы тикали с невозмутимым спокойствием, неподходяще медленно.Тик.
Так.
Тик.
Так.
Тик.Так.
Раздражало.
…11.56…
…11.57……11.58…
Уже поздно. Шуметь нельзя. Опять ему что-то нельзя. ДА СКОЛЬКО МОЖНО?! — Нужно успокоиться, — сказал сам себе с нервным смешком и безумными глазами. Идёт на кухню спокойными шагами, а на деле аж внутренности сжимаются, дрожат от злости и страха. Страх. Страх дёргает его нервную систему за ниточки, управляет им как чертовым персонажем в компьютерной игре. Сердце бьётся то быстро, то медленно, то вообще замирает на короткое мгновение, когда из глотки вырывается то-ли всхлип, то-ли рык — и ритм снова сбивается. Где-то на полке было успокоительное. Или не на полке? Дурак, зачем-то во время уборки пару дней назад переложил его куда-то в аптечку, теперь невозможно будет найти. Ладно, тогда сначала вода. Мысли шли туговато. Антон похлопал себя по щекам, чтобы собраться. Дохлопался до того, что заболели ладони. Щеки не чувствовались вообще. На самом верху посудного шкафа стояли стаканы. Пальцы пытались ухватиться за один из них, но как будто бы не могли нащупать. Вместо этого неловкая рука тронула стоящий слишком близко к краю бокал. Тот, как в замедленной съёмке, полетел вниз. Летит-летит… Летит. До него можно было дотронуться рукой, но Антон не хотел. Пусть разбивается, пусть острые осколки воткнутся в ногу. Может быть хоть тогда из его глаз наконец брызнут слезы, и он не будет снова и снова давиться всхлипами, лопнувшими капиллярами в глазу и раскрасневшимся лицом. МОЖЕТ БЫТЬ ХОТЬ ТОГДА ОН НАЙДЁТ ФИЗИЧЕСКОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ?! Почти физически ощущалось, как последняя нервная клеточка отрывала свои маленькие щупальца-дендриты и тоже падала куда-то на пол, корчась в этом странном предсмертном танце. В полуметре от пола рука сделала невольный порыв поймать бокал. Один миг и ножка бокала оказалась прямо между пальцев Энтони. Поймал. «Так и быть, — решил он. — Если вместо стакана тебе выпадает бокал, значит это судьба». Теперь вместо успокоительного он шёл искать бутылку красного. Трясущимися руками он откупорил бутылку из темно-зелёного стекла. В бокал полилась бордовая, как кровь жидкость, бросающая на белый пол рубиновые отблески от света жёлтой лампы, от которой болели глаза. Энтони поморщился. Одно движение тела и руки дрогнули сильнее, чем до этого. Энтони пролил вино. И наблюдал как по полу медленно растекалось красно-фиолетовое пятнышко, что стремилось добраться прямо до его белых носков. Адреналина и кортизола в этот момент будто бы уже вообще не осталось в его организме. Глаза остеклянели, на ярость больше не осталось сил. Он чувствовал лишь тихую боль в костяшках пальцев, покалывание в потихоньку оживавших щеках, пощипывание царапин от колец на них же, и то, как его новый белый носок медленно промокал в красном полусухом вине. Плевать. С противным скрипом отодвинув стул, Антон сел за такой же белый, как и его носки, стол, взял подсохший ломтик хлеба из стоящей здесь ещё с утра хлебницы. Громко жевал. Надоело. Запил вином. Слишком большой глоток. Терпкий напиток обжег горло, пара капель приятно увлажнили губы. Несколько секунд и станет легче. Ещё глоток. Плохие мысли отойдут на второй план, взгляд потупится. Третий глоток. Хорошо… Проводя пальцем по ребру бокала, в котором ещё на пол глоточка плескалось вино, Антон услышал звук. «Мерзко… И кто вообще додумался назвать это музыкой?!» Желтая лампочка с еле слышимым бзиканием освещала своим ужасным светом кухню, из открытого окна доносился свист осеннего ветра, несущего с собой промозглый холод; крики какого-то алкаша прохожего; женский голос с рекламной ротации какого-то продуктового магазина неподалёку, что не смолкал ни поздно вечером, ни ночью.«Eatth — самые качественные продукты по самым низким ценам только у нас!»
«Eatth — самые качественные продукты по самым низким ценам только у нас!»
«Eatth — самые качественные продукты по самым низким ценам только у нас!»
«Eatth — самые качественные продукты по самым низким ценам только у нас!»
«Eatth — самые качественные продукты по самым низким ценам только у нас!»
«Eatth — самые качественные продукты по самым низким ценам только у нас!»
«Eatth — самые качественные продукты по самым низким ценам только у нас!»
«Eatth — самые качественные продукты по самым низким ценам только у нас!»
«Eatth — самые качественные продукты по самым низким ценам только у нас!»
«Eatth — самые качественные продукты по самым низким ценам только у нас!»
«Eatth — самые качественные продукты по самым низким ценам только у нас!»
ААААААААААААААААААА. Антон хлопнул рукой по столу. Вино, едва не выплеснувшись, прокатилось по стенкам бокала, но будто в самый последний момент, решило не покидать своего друга в этот тяжёлый вечер. Голова разрывалась от мыслей. Все-таки алкоголь — это депрессант. А бутылка вина — какая-то странная подруга. Будто бы и не подруга вовсе, раз так подставляет. Антон положил голову на ладонь. Неизвестно сколько он так просидел, слушая жужжание лампочки, назойливую рекламу, треск опавших листьев под ногами далёкого прохожего и завывание ветра. Можно бы подобрать красивую цитату, сравнить его ощущения с увядшей розой, но на деле ему скорее подходило сравнение с выжатой тряпкой. И никакие пафосные выражения этого изменить не смогут. Он нащупал рукой лежащий на столе телефон. Нашёл в телеграмме чей-то контакт. Там уже значилось непрочитанное сообщение:«Антош, все хорошо? Что-то ты давно не пишешь…»
23.**
«Она будто чувствует. Странно, что она заметила, мы ведь только вчера переписывались, да и сегодня я ей отвечал на что-то… А вдруг это было не сегодня?» Порой она была ему так нужна. В самый отчаянный миг мысли приходят именно о ней, Антону кажется, что только она, и никто другой, может помочь ему решить все его проблемы. Его солнце, иногда она может одним своим присутствием разогнать все тучи — и проблемы исчезнут. А энергия полностью восстанавливается, и он тает в истинном наслаждении и счастье, когда она гладит его по волосам. «Приезжай, пожалуйста.» 0*.** Он пишет так только при острой необходимости. Антон никогда бы не стал отрывать дорогого человека от дел по пустякам. Неизвестно, правда, прочитает ли она, поймёт ли всю важность ситуации. Впрочем, неважно. Взрослые мальчики должны уметь решать свои проблемы самостоятельно. Он встал из-за стола, так и оставив вино недопитым. Стоял посреди комнаты с жужжащей лампочкой, согнувшись, как вопросительный знак, сжав руки в кулаки. Он сильный? ОН ХОРОШИЙ? ОН ХОРОШИЙ? ОН ХОРОШИЙ? ОН ХОРОШИЙ? ОН ХОРОШИЙ? «Я ХОРОШИЙ?» Никто не знает. Кроме него. А он не знает. Значит никто не знает. Ну или Пушкин знает. А точно знает? А Пушкин не знает. Пушкину похуй. Мысли. Запретные мысли, ужасные мысли, страшные мысли лезли ему в голову. Кружатся, кружатся, кружатся вихрем. И настроение… опасное. Как же это жутко, когда ты не можешь чувствовать себя в безопасности с самим собой. Унося на ватных ногах собственное тело, он взял курс на гостиную. Каждый шаг отдавался эхом в пустой квартире, отскакивая от стен и раздваиваясь, отчего Антон слышал стройный марш в маленькой и такой… гостиной. Марш ярости, злобы, страдания. Он как будто бы держался, но вот-вот чаша терпения переполнилась. В поле зрения попала подушка. Маленькая такая, оранжевенькая. Диванная. Бестолковая! И почему она такая оранжевая?! Такая яркая, что аж бесит. Антон подбежал к ней и несколько раз ударил ею об пол в попытке хоть как-то перенаправить свою агрессию. Бил-бил, а руку сам все ближе к полу подставлял. Надеялся, что она тоже об пол ударится и будет больно, так же больно, как на сердце, но хотя бы физически, ведь физическую боль унять можно, а душевную — нет. Когда Антон наконец добился своего, то зашипел, потирая раскрасневшиеся костяшки длинных пальцев и медленно осел на пол. Переместить боль не получилось: теперь к душевным мукам добавился ещё и распухающий на боковой стороне ладони синяк. Яростно он уселся прямо рядом с несчастной подушкой и принялся рывками расстегивать молнию на наволочке. Замок как назло открывался плохо, заедал постоянно, Антону казалось, что ещё чуть-чуть и он его оторвет к чертям. Будто маньяк, распоровший живот жертвы, он добрался до синтепонового наполнителя подушки. С истинно безумной эйфорией, он перебирал маленькие шарики между пальцев, клал их себе на лицо, странно посмеиваясь. Он находил успокоение в этом. Временное. Этого было недостаточно, чтобы успокоиться внутри. Для успокоения нужно было бы так же залезть рукой внутрь себя, достать то маленькое круглое ядрышко, которое всякие дураки называют душой, и которое, как кажется, является источником всех его неудач, промахов. Нужно сделать это, чтоб достать это ядро и смять его в руке, чтобы оно раскрошилось в золотой порошок. Интересно, если его занюхать, он поймает кайф или бэд трип? Неважно. Ведь потом все равно можно будет собственными руками разорвать сонную артерию и сбежать от своих проблем навсегда. Антон зачерпнул немного мягкого наполнителя и бросил куда-то вглубь комнаты. Потом сделал так снова. И снова. Один за другим он доставал потроха из оранжевенькой подушки, разбрасывал их по комнате, бил наволочкой с остатками синтепона об диван и наблюдал как эти маленькие шарики разлетаются. Опустела наволочка — опустел Антон. Ноги подкосились, и он упал на диван лицом в подлокотник. Несмотря на мягкую обивку, внутри чувствовался твёрдый каркас. Чувствовался лицом. Антон заскулил, вторя ветру за окном. Ритмичными ударами на плюшевый диван покапали слезы. Получилось. Получилось заплакать. Но как? Слезы — это пик напряжения или все-таки первый шаг к избавлению? Тихий плач волнами переходил в рыдания. Это все не от боли, нет. Это от осознания собственной ничтожности и одиночества в данную секунду. Хотелось верить, что о нем беспокоятся, что она прочитала сообщение, что она поехала к нему сразу же, а не посчитала это чем-то неважным, но верилось с трудом. Доказательств не было. Что такое одиночество? Когда ты просто сидишь один? Или когда ты настолько непопулярен, что ни для кого не представляешь интереса, как невидимка? Вроде как относительная слава есть. И одиночество почему-то тоже. А чувствовать себя одиноким — больно? Больно. Чудовищно больно. Как будто внутри вместо сердца истлевшая гнилая древесина. То самое лежащее бревно в лесу, которое, когда на него наступаешь, ломается с каким-то странным хлюпающим звуком. Вроде все ещё твёрдое, а уже через пару дней превратится в уродливое чёрное желе. А под корой ничего… Ничего в самом страшном его проявлении. Такое же пугающее, как «ничего» после смерти. И от этого, как ни парадоксально, хочется уйти лишь скорее, чтобы этого не чувствовать. Но вдруг ад — это ничего? «Я в аду?» Жалко себя. Кто поймёт причины его воя и сковывающего все тело страха перед тем, что внутри? Ему хочется обнять себя… Да вот только не хочется трогать гнилую древесину. Открылась дверь. На порог кто-то вошёл, шурша пальто и пакетом. Дурак, Антон, даже дверь не закрыл. Пол скрипел под осторожными шажками. Бокал с отпечатком нежно-розовой помады на ребре приземлился в пустую раковину. Повисла звенящая тишина. Даже всхлипы где-то в глубине квартиры прекратились. Она шла по коридору. Казалось бы, чего там идти-то? Коридорчик небольшой. Но сейчас он казался таким длинным… Хочется бежать, но ступни каждый раз боятся опуститься на пол. Не хочется увидеть, ой как не хочется увидеть… В квартире царил такой бардак, будто бы здесь только что произошла драка. Разбросанные вещи, неровно развалившаяся обувь у входа, смятый ковёр, шарики синтепона повсюду. Пятно от вина на белом полу, крошки на столе и недоеденная корка хлеба. Увиденное заставило её обомлеть, когда она вошла в гостиную. Антоша… Скрюченный, он словно пытался спряться под панцирем, как черепаха, стоя на трясущихся ногах, что еле-еле держали его; лицо опухшее; щеки красные; лоб с пунцовыми пятнами, какими он покрывался всегда, когда плакал, а сам бледный-бледный. И страх в глазах. Он тут же закрывает свои напуганные до смерти глаза рукой, чтобы она не дай бог не заметила. — Прости! Прости, прости, прости! — отбегает куда-то к окошку оседает на пол, прислоняясь спиной к батарее. — Прости… — мямлил, утыкаясь лицом в колени. — меня… «Прости… меня…» — отпечаталось в ее голове. Сейчас бы самой закрыть лицо руками и убежать, но она сдерживает порыв. Она пришла сюда, чтобы защитить его. Нужно не показывать ему свою слабость. Хотя бы не сейчас. Сохраняя непоколебимое выражение лица, она подошла к батарее. Тоже села на пол по правое плечо от Антона. «Как ангел…» — промелькнуло в его голове. Холодные кончики пальцев наощупь нашли разгоряченную покалывающую ладонь, где вот-вот посинеет гематома, и чуть сжали. Некрепко, ни к чему не обязывающе. Антон почувствовал тихую боль, но сейчас на это было плевать. Она была рядом. Она была здесь. И он чувствовал это. Для этого не нужно было смотреть на неё. Иногда даже не нужно, чтобы она была здесь физически. У него так больше ни с кем не было. Многие, скорее наоборот, могут телом быть с тобой, а мыслями вообще в другой галактике. И им насрать на тебя и какие-то твои проблемы. Их больше интересует то, кем они выглядят, когда утешает тебя. Время растворялось, когда она была с ним. Просто держала за руку. Молча, ведь с ней не нужно говорить, чтобы понять. Она держала его за руку легко, а он цеплялся за неё ногтями, словно за последний камушек, отделяющий его от падения в пропасть. Он умирал, а она не давала. Его трясло, а она его укрывала. Он дышал ею, она была деревом на его сухой и мёртвой планете. Всегда. К сердцу Антона медленно подбиралось успокоение. Тело переставало дрожать откуда-то изнутри. На секунду даже показалось, что там, внутри, было чему содрогаться. Там было что-то. Тёмное или светлое — неважно. Важно, что оно согревало душу своим живительным теплом. Пришло солнце и снова его согрело. Так хорошо… — За что ты извиняешься? — спросила она после долгого молчания. Энтони повернул голову, чтобы рассмотреть её профиль. Выражение лица у неё было задумчивым, тоненькие бровки чуть хмурились, а глаза глядели куда-то сквозь стены. — Я не знаю. Я просто… Я, — он не нашёлся что ответить, но в надрывном голосе вперемешку со шмыганием было намного больше смысла, чем в словах. А может и не было… Они не могут одинаково воспринимать эту беседу. Тяжёлый вздох. Нет мыслей. Точнее, они есть, но их настолько много, что они сливаются в белый шум. Где-то далеко… С каждым выдохом все дальше и дальше. Она поднялась с пола. Тихая боль в руке ушла, но вместе с тем ушло и приятное тепло её тела. С легкой улыбкой на круглом лице, она протянула ему руку снова, не успел Антон возмутиться. — Пойдём сделаем тебе чай, — улыбка была натянутой, это читалось по её глазам, но, черт, как же она ей шла. Словно ребёнок, Антон послушно кивнул и позволил ей отвести себя на кухню за ручку. Из окна на третьем этаже дома был виден жёлтый свет и силуэты двух людей, суетящихся за приготовлением чая.Она спасла его сегодня.
А спасёт ли в следующий раз?..