Великолепие, что в вечность украсит мой шаг

18 сентября 2022

Слушайте ж: все, чем владеет моя душа, — а ее богатства пойдите смерьте ей! – великолепие, что в вечность украсит мой шаг, и самое мое бессмертие, которое, громыхая по всем векам, коленопреклоненных соберет мировое вече, - все это — хотите? – сейчас отдам за одно только слово ласковое, человечье. —в.в.маяковский С наступлением осени в Париже пришло время менять сгоревшие лампочки; хмурые тучи серыми заплатами зашили грустное небо, редкие божьи слёзы падали на брусчатку центральных улиц и заброшенных районов. Пасмурно-чёрная осень обняла город мягко, как мать обнимает ребёнка; и готова была уже отдать его в ледяные ладони зимы, но только золотился на ветках сентябрь, поневоле приходилось ждать. У покосившихся ворот дальнего городского кладбища затормозила машина, встрепенув колёсами залежавшиеся и уже сгнившие листья. Налетел зябко-морозлый ветер, покачнул маленькую фигурку, державшую в руках несколько тёмных цветов. Захлопнув переднюю дверь, выбрался из машины паренёк постарше; он, поморщившись от бьющего в лицо холодного воздуха, взял за руку сестру. Несколько слов бросил детям водитель маленькой синей «рено», и машина отъехала. Девочка бросилась вперёд, с трудом приоткрыв старую деревянную калитку и запинаясь о валявшиеся посреди узкой дорожки камни. Кладбище окружали высокие вековые сосны; сдвинув где-то в вышине чёрные ветви, они раздражающе-невыносимо скрипели от ветра. Почему-то хотелось вырубить эти деревья, эти огромные долгоживущие бессмертные сосны, вызывающе торчащие из земли ободранными стволами. Тогда бы противно за шиворот не сыпались вечнорадостные-вечнозелёные иглы, не мешали бы глубокой людской скорби; не закрывали бы могильные камни. Девочка остановилась возле маленького надгробия, на котором, сиротливо увядшие давным-давно, покоились жухлые осколки бывших цветов. Смахнула мусор и пыль с камня; взяв у брата бутылку воды, плеснула на портрет и заботливо уложила на могилку цветы. Обернулась. — Как тебе, Серёж? — Мама бы тобой гордилась, — пробормотал Серёжа и положил ладонь на холодный камень. С портрета смотрела женщина: совсем молодая ещё, было ей лет тридцать. Сквозь исслёзленные веки блестели мраморные глаза на будто обгорелом, глянцево-чёрном лице; светлая улыбка пробивалась сквозь трещины камня, сквозь года-месяцы-дни-часы, прошедших с. Сквозь секунды, прошедших со смерти её. Старым, ненужно-смешным курсивом внизу было выведено «Мария Александровна Трубецкая, 20 марта 1985—18 сентября 2021». Мария Александровна светло-печально смотрела с надгробия на собственных детей, пришедших навестить маменьку. Швырнул ветер в лицо песок, смешанный с иголками. Девочка тихо заплакала, ткнувшись лицом в плечо присевшему на корточки брату; тот обнял её, успокаивая. — Серёж, Серёжа, — бормотала она сквозь слёзы; голос её вздрагивал и надрывался, хрупкие плечики дрожали, — Серёж, а помнишь… — Тихо, Полечка. Я помню. Они оба помнили; и от страшного осознания, что помнят, что не забыто ещё горько стонали и выли внутри где-то в горящем сердце химеры; плавилась память и плакала вместе с душой. Мария Александровна, возможно, жалела о том, что умерла. А возможно, и нет — ведь умерла-то она по своей воле, оставляя в мёрзло-зимнем городе детей, мужа и чёрно-белые фотографии собственные, которым потом траурной лентой перетянули уголок и в рамку поставили тёмную. Рамку — на давно не пылавший камин в гостиной, как напоминание, как вечный укор. «Что же вы наделали, Мария, — сказал бы случайный прохожий, увидев, как страдают по матери дети и как убивается муж, — что же вы сделали с ними, за что вы их обрекли? Посмотрите на них, Мария. Стыдно?» н е т. Полина подняла голову; что-то капнуло сверху на волосы. Серёжа торопливо поцеловал её в макушку и пожал плечами: мол, дождь собирается, ты сама погляди; и правда, медленно на город падала ночь, принося с собой огромные серые тучи. — А папа скоро за нами приедет? — тихим, ещё дрожащим голосом спросила девочка, отцепляясь от брата. — Мы сами домой, Поль, папа улетает сегодня, забыла? Полина дурашливо растянула улыбку. — Забыла. — И как же ты так, — поддержал несмешную игру брат, поправляя цветы на могиле. — Что, поехали? — А у тебя есть зонтик? Серёжа карикатурно похлопал себя по карманам старого тёмного пальто. — Думаю, нет. Полина вздохнула и последний раз оглянулась на портрет матери. — Тогда поехали. Серёжа взял её за руку; маленькая, совсем тонкая детская ладошка в длинных худощавых пальцах; они сцеплены были крепко. Они были всем друг для друга; они друг другу были всё, что осталось. Второй раз они были на этом кладбище; первый был год назад. Оставалось надеяться только на то, что через год — опять восемнадцатого сентября — они снова появятся здесь. Смоют налетевшую пыль, скинут иголки, протрут портрет, и глаза маменькины засияют, как раньше. Как раньше — почти. *** В гостиной было холодно — подземное озеро за окнами с наступлением осени остывало. Хмурый Кондратий отложил книгу и, тихо поведя рукой, наложил на всех согревающие чары. Ипполит благодарно посмотрел и снова уткнулся в свои конспекты. Паша вздохнул и отпил из кружки нечто, маскирующееся под чай. — Кондраш, это не поможет, — сказал он. Рылеев вскинул на него обиженно-тёмный взгляд. — Я делаю то, что могу, — упрямо заявил он. — Ты только пьёшь Петины отравы и круглосуточно ноешь. От Франции тебя не спасёт уже ничего, а мне было холодно. Он забрался на кресло с ногами и сидел, нахохлившись, в длинном свитере похожий на маленького подбитого воробья. Паша примирительно поднял обе руки. — В конце концов, Кондраш, не кипятись, — подал голос из своего угла подозрительно спокойный Мишель. — Паша приедет на зимние каникулы. Что ты так переживаешь? Кондратий зло стрельнул в него глазами. — Я не за этого дурака переживаю. Пестель, которого назвали дураком, гордо проигнорировал мелкого и повернулся к Польке, с учёным видом изображая умного взрослого учителя, который может разобраться решительно во всём. Ипполит недоумённо глянул. — Что у тебя? — деловито поинтересовался Паша. — О боже, арифмантика? Не, Поленька, тут ты давай сам. — Я переживаю из-за того, что, — Рылеев воздел указательный палец, — во-первых, мне нужно готовиться к вышке… — Кондраша, она только через два года, успокойся уже! — А во-вторых, Сперанский повесил на меня француза! То ли Кондратий крикнул это слишком громко, то ли маленькие шестиклашки проходили слишком близко — во всяком случае, они испуганно шарахнулись от компании и переглянулись. Одно из главных преимуществ Дажбога было в невероятном общежитии. Огромная общая гостиная, в которой без шуток могло бы уместиться всё отделение, да ещё и окна с шикарным видом на озеро. Вся школа знала: если у тебя есть друзья с этого факультета, ты проживёшь эти долгие одиннадцать лет без навящевых мыслей о том, где собраться и устроить вечеринку. Но, насколько бы не была огромна гостиная, если Кондратий злился, его могли услышать со всех сторон и во всех углах. Несколько недовольных взглядов метнулись в сторону Рылеева; Мишель съёжился, всем своим видом показывая, что это не с ним и вообще его здесь нет. — Не кричи, я тебя умоляю, — попросил он. Кондратий вздёрнул брови, но ничего не сказал и обиженно замолк, глядя в высокое стрельчатое окно, за которым тихо плескалась тёмная вода озера. Высокие главные двери медленно растворились. Вошёл Серёжа с огромной сумкой, из которой торчали пергаменты. Мишель помахал ему рукой. Муравьёв-Апостол обессиленно упал на диван рядом с братом и прикрыл глаза. Все руки у него были в чернильных пятнах; даже белые манжеты кое-где запачкались. Кондратий недовольно глянул. Ипполит оторвался от арифмантики и с любопытством обозрел старшего. — Ты жив вообще? — наконец спросил он. — Пока да, — пробормотал Серёжа сквозь усталый зевок. — Боги, я еле дополз до вас, думал, придётся в коридоре ночевать. Кондратий довольно громко кашлянул. Серёжа приоткрыл один глаз. — О. На большее, видимо, сил и жизненной энергии у него не хватило. — Знаешь, что сказал Сперанский? — обманчиво мягко начал Рылеев. — Что, чёрт возьми, мне на попечительство передают этого приезжего французишку! А это значит то, что мне придётся как минимум до нового года с ним носиться, Серёжа! А знаешь, почему? А потому что вы с Мишей просто позорно удрали оттуда, ироды! И вас я заставить помогать мне не могу, ибо ты, мой милый, и так измученный, а Бесстыжев без тебя сделает ровно ничего! — Интересный факт, — тихо пробормотал Бестужев, — когда Кондраша злится, он становится очень поэт! — А так я, значит, не очень поэт? — взвился «Кондраша». — Или это всё, что ты со своим ограниченным запасом метафор и сравнений мог выдать?! — И так очень, — успокоил Мишель, — но когда злишься, ты очень эпичный поэт. Кондратий не решил, нравится ли ему эта характеристика, но он недовольно засопел и уткнулся в спинку собственного кресла. — Паш, ты когда уезжаешь? — Завтра, — невесело вздохнул Пестель, и в их уголочке повисло скорбное, звеняще-обидное молчание. Гостиная постепенно пустела, гасли золотые шары под потолком. Большие часы над дверями пробили половину одиннадцатого. Ипполит, давно сделавший свою арифмантику, задремал, положив голову на руки — на щеке у него отпечатались чернильные ровные строчки. Мишель и Паша спали, свесив головы набок; Серёжа как самый уставший и тот, кому досталась последняя клетка мозга в их компании, с трудом открыл глаза и тут же наткнулся на растерянный взгляд Рылеева. Мягкий свет падал на его лицо, раскрашивал глубокими тенями сутулую фигуру. — Ну ты чего? — шёпотом спросил Муравьёв. Горестно сгорбленные плечи ссутулились ещё больше. Кондратий тихо выдохнул. — Эти несчастные французы испортили мне весь будущий год, — пробормотал он вполголоса. Серёжа, превозмогая невероятное желание спать, встал с дивана и подошёл к креслу Кондратия сзади. Положил руки на худые, вызывающе острые плечи. — Кондраш, ты ведь понимаешь, что им всё равно нужно было повесить на кого-то этого приезжего. — Но не на меня же! — вскинулся Кондратий и тут же сник. — Подумаешь, мы ходили по школе после отбоя! Что в этом такого? — Мы ходили на алхимическом ярусе после отбоя, — мягко напомнил Серёжа. — В этом такое есть. Кондратий молчал. — Ты же знаешь французский лучше Миши даже, — сказал Серёжа, чувствуя, как заплетается язык и мысли сворачивают куда-то не туда. — Думаешь, с ним нужно будет возиться? Да брось. Проведёшь ему экскурсию по школе и раз в неделю будешь справляться об успехах — вот и всё. И вообще, что ты привязался так к вышке этой? Два года ещё, напишешь и сдашь. — Правда? — с детской надеждой спросил Кондратий и обернулся, счастливо глядя на Серёжу. Тот улыбнулся. — Конечно. Кондратий вздохнул и аккуратно выбрался из кресла. — Пойдём, а, я тебя доведу до комнаты. Ты спишь совсем. — Ты в своём уме, Кондраш? Я-я-я сам способен на то, чтобы… Муравьёв не договорил, покачнулся и чуть не сел прямо там, где стоял. Рылеев покачал головой. — Дурачок. Давай, руку вот так, всё, пошли… С переменным успехом оставив Серёжу наверху спящим совершенно без задних ног, Кондратий спустился и бесцеремонно растолкал Мишеля. Тот ошарашенно продрал глаза, мотнул головой, со сна не осознавая, где он и что с ним. Поля был разбужен более милостиво. Кондратий всучил Бестужеву вещи младшего Апостола, наставительно предупредив о том, что мелкого нужно довести до комнаты, оставить, убедиться, что всё в порядке, и только потом идти к себе, а он берёт Пашу и уходит, потому что до начала комендантского часа осталось пятнадцать минут, а Пестелю ещё, между прочим, добираться до самой вершины горы. «К небу», как он сам шутил. Впрочем, сейчас разбуженному Паше было совсем не до смеха. Он неразборчиво выругался под кондрашино «Павел, здесь дети!», схватил протестующего поэта за шкирку и покинул гостиную. Мишель покачал головой и, засыпая на ходу, поплёлся наверх, мимоходом отметив, что куда-то из его рук подевались вещи Польки… и, кажется, самого младшего рядом уже давно нет. *** Катя была недовольна чем-то с самого утра, но поговорить с ней удалось только в перерыве между трансфигурацией и зельями, когда по мокрой тёмной брусчатке торопливо шагали к маленькому второму корпусу, оборудованному под травологию и собственно зельеварение. — Что случилось? — морщась от бьющего в лицо ветра, поинтересовался Трубецкой. Катя хмуро глянула из-под длинного капюшона. — Один мой хороший друг вечером сваливает отсюда в родное гнездо, и теперь неизвестно когда я его увижу. — Хороший друг обещал приехать к Рождеству, — заметил Серёжа. — Куда он денется, — проворчала Лаваль недовольно. — Не приедет — придётся ехать за ним самой и вызволять из лап страшных русских волшебников. — Скорее из лап страшных русских медведей. Катя очень странно посмотрела на него, но ничего не сказала. Первая дёрнула тяжёлую дверь и скрылась в каменном здании корпуса. Сколько Серёжа (Серж — по-французски, как все здесь ему говорили) её не убеждал, что это ненадолго, и что он вернётся, и что всё будет хорошо — Екатерина укоризненно закатывала глаза и бормотала что-то про предчувствие, про неизбежность, про зеркала. Катя была потомственной прорицательницей, и такие «предчувствия» случались у неё крайне редко, но всегда оказывались правдивыми. Сейчас же Трубецкой верил ей не до конца — думал, что она просто пытается его отговорить, хоть сама и знает, что бесполезно. Лучше бы отговаривала сразу месье Лавуазье, раз на то пошло. Декан факультета месье Лавуазье — добросердечный, но решительный человек — услышал от директрисы школы, что она «решила налаживать международные магические отношения» и первой пошла на контакт с российскими волшебниками из школы с трудновыговариваемым (даже для Серёжи, который когда-то в совершенстве владел русским языком) названием Колдовстворец. Русские волшебники с радостью откликнулись и поддержали идею взаимного обучения по обмену — и, пожалуйста, среди студентов уже выбирают счастливчика — желательно с минимальными знаниями языка и, разумеется, более-менее удовлетворительными оценками по главным магическим предметам. У Трубецкого было и то, и другое — у него имелось даже больше. Оценки были практически отличными (чёртовы зелья), знание языка, как уже выше было сказано — совершенным (ни к чему уточнять, что совершенным оно было несколько лет назад). Обо всех этих достижениях, конечно же, знал мсье Лавуазье, а от него с восторгом услышала почтенная мадам Максим, которая, бесспорно, и без того помнила о «потрясающем мальчике с русскими корнями и благородным французским именем» Серже Трубецком. Сам он ехать в родные пенаты не совсем рвался; вернее даже, совсем не рвался, но что тут поделаешь? Тем более того, кто поедет и продержится до конца года в чужой школе, обещали освободить от некоторых итоговых экзаменов, в том числе и от ненужных для поступления в Академию Серёже зелий… Короче говоря, он согласился, как только услышал о том, что отец эту поездку не одобряет. Правда, жаль было оставлять Полину, но ведь они и без того нормально увиделись бы только на Рождество: она в Лицее, брат в школе… К тому же он будет ей постоянно писать. Любезная Екатерина дуться не прекратила: когда они снова вышли на улицу после сдвоенной пары зелий (у Серёжи всё ещё немного подрагивали руки после того, как чуть не разбил склянку с драгоценным зельем от кашля, которое варили всё время урока), она принялась бубнить что-то по поводу «как я останусь тут без тебя». Стадии депрессии, отрицания и гнева закончились — началась самая нудная стадия принятия. Знаем, проходили. — Вместо меня приедет кто-то другой, отличный шанс завести отношения на расстоянии! Подумай только, он или она уедут потом обратно, и вы будете каждую среду писать друг другу письма на надушенной бумаге! Романтика! Катя ткнула его острым локтем в бок. — Екатерина, как вам не стыдно! — обиделся Трубецкой. — Так с вами, мадам, никто не то что отношения не заведёт — даже общаться не станет! — Я тебе не мадам, — прошипела злая Лаваль. — Иди отсюда со своими глупыми шуточками! Проходившие мимо две девчонки с, кажется, шестого курса, удивлённо посмотрели на них и хихикнули. Все в школе считали их парочкой после того, как они вдвоём танцевали на Зимнем балу: каждый, кто видел, умилялся и украдкой вытирал слёзы счастья. На самом деле Катенька и Трубецкой дружили — давно и крепко, но тем не менее это была самая нежнейшая и искренняя дружба, какую только можно вообразить. Впрочем, слухи о том, что они встречаются, никто из них опровергать не спешил. Да и зачем это было нужно, всё равно никто не поверил бы. После зелий была ещё скучнейшая история магии; потом, слава всем богам сразу, у Серёжи занятия кончились, а Катя убежала на астрономию — она как прорицатель была обязана посещать курсы. В коридоре встретился мсье Лавуазье, бодро спешивший куда-то, перебирая коротенькими ножками. При виде воспитанника он оживился и весь просиял. — Серж, мой дорогой, вас-то я и искал! Идёмте, идёмте со мной, нам нужно поговорить. Мсье Лавуазье привёл его в свой кабинет — он преподавал заклинания. Кабинет был просторный, с портретами великих на стенах и даже небольшими подмостками в глубине: там раньше дрались на дуэли ученики Шармбатона, сегодня они использовались главным образом для демонстрации различных интересных магических штук. Декан восторженно потёр пухленькие ладони, но от Трубецкого не укрылось его волнение под наружной весёлостью. — Итак, сегодня в шесть вечера мы с вами телепортнёмся в Россию, — начал он, взбежав на кафедру и что-то разыскивая в своих бумагах. — Вы останетесь, я соответственно привезу обратно другого ученика… Вы когда-нибудь телепортировались? Серёжа равнодушно пожал плечами. — Давно. — Замечательно, просто великолепно… Что ж… — он закопался в бумажках — видимо, действительно искал важный документ. — Ах да, вот оно! Он сбежал вниз, протянул Серёже тонкую бумажную папку. — Ваше личное дело, — сказал мсье, почему-то нервно оглядываясь. — Возьмите с собой, вам пригодится. Надеюсь, ваш паспорт при вас? — Конечно. Паспорт уже лежал в собранном накануне чемодане. Разумеется, попал он туда с помощью Катеньки — Серёжа сам бы и не вспомнил. — Отлично… — Декан хотел сказать что-то ещё, но нервничал, заикался и не знал, как начать. — Серж, вы, вы уверены, что можете ехать? Наконец-то, Господи. Собрался с духом человек. — Разумеется, месье. Лавуазье с облегчением выдохнул. Кажется, он готов был целовать Трубецкого. — Что же, тогда вы можете идти собирать чемодан! Встретимся у входа в ваше общежитие в половину четвёртого, договорились! — Благодарю. Да, в половину четвёртого. *** — Угадай, во сколько Анечка сказала мне быть на плаце? — очень спокойно спросил Паша, неспешно катя чемодан по каменному полу коридора. Поля метнул быстрый взгляд на запястье. — В пять? Пестель хрипло рассмеялся. Поля подумал, что Мишель очень вовремя сварил бодроперцовое и вручил его Паше. — Ну нет, даже мне совесть не позволила бы опаздывать НА СТОЛЬКО. — На сколько? — На полчаса, — ухмыльнулся Паша. Ипполит вытаращил глаза. — Паша… но ведь директор же… — Поленька, директор сама ещё не пришла. — Откуда ты знаешь? — А вот сейчас и увидишь, — таинственно улыбнулся Пестель. — Хорошо, что мы уже попрощались с Кондрашей. — Почему? — Да он бы сейчас устроил мне выговор. «Павел, ты хоть понимаешь, чем это может закончиться? Опаздывать на такое важное мероприятие! Немыслимо, просто немыслимо!» — очень похоже на Кондратия передразнил Паша. Полька захихикал. Они спустились вниз по большой винтовой лестнице и снова зашагали по светлому коридору — окон не было, но под потолком висело множество лампочек. — Поль, вот твой Гранатовый зал. Муравьёв-Апостол кинул быстрый взгляд. В рюкзаке за плечами что-то булькнуло и противно зажужжало. Поля проворчал заклинание, загадочное что-то умолкло. — Да вижу я. Но я ведь тебя должен проводить. — А Милорадович? — А что ему сделается? — Ипполит махнул рукой. — Переживёт, у него там ещё двадцать три таких же, как я. — Это каких? — Таких же безответственных раздолбаев и лентяев, не желающих думать ни о чём серьёзном. — Он вам так говорит? Полька удручённо вздохнул. — Все нам так говорят. Тебе разве не говорили? Паша задумался. — Я расскажу тебе секрет, — прошептал он, загадочно обернувшись. — Только никому, секрет страшнейший. — Ну? — Мне говорят так до сих пор. Поля закатил глаза. Неудивительно — с Пашиными способностями доводить людей ему так до старости будут говорить. — А мы пришли уже ведь, да? — опомнился он. Пестель пожал плечами. — Как видишь… Они стояли на Плаце — в просторном помещении круглой формы, больше напоминавшем сердцевину цветка, чем центральный перекрёсток школы — во все стороны отсюда уходили многочисленные коридоры, которые впоследствии разветвлялись, заканчивались кабинетами или залами и снова превращались в бесконечные каменные коридоры. С Плаца можно было попасть в Скважину, оттуда — наверх. Самым удивительным было то, что Плац пустовал. Ни души, если не считать мальчишек. — Класс, — подвёл итог Полька, оглядываясь. — Мнение о том, что русские люди делают всё в последний момент, оказалось не мнением, а совершенной правдой! — Ты становишься Кондратием, честное слово. Он, конечно, хороший друг и всё такое, но душнила! — Паша закатил глаза. — Душнила он просто невероятный. — Он гениальный, — обиделся Ипполит. — И, как все гениальные люди, немножечко душный. Пестель снова рассмеялся. — Ты только ему не говори, что мы здесь обсуждали. — Я, по-твоему, совсем маленький? Если я только в восьмом, а ты у ж е в последнем классе, это не значит, что… Мягкий хлопок трансгрессии сзади заставил Полю замолчать и испуганно оглянуться. — Ой, — уронил он тихо, растерянно хлопая ресницами, — Анна Васильевна… здравствуйте… — Анна Васильевна, добрый вечер, — нервно поприветствовал её и Паша. Анна Васильевна, действующий директор российской магической школы Колдовстворец, аккуратно поправила платье, которое после резкой трнсгрессии немного смялось, оглядела съёжившегося Муравьёва, легко кивнула Паше и низким басом сказала: — Добрый вечер, Павел, прошу покорно меня простить за опоздание… Ипполит, если не ошибаюсь… Позвольте спросить, вы разве не должны сейчас быть на уроках? Ипполит покраснел, потому что вообще-то должен был. — Н-нет, у нас перерыв, — выкрутился он, — я провожал Пашу до Скважины, мне всё равно нужно было вниз. Директриса благосклонно кивнула. — Что же, прощайтесь, я подожду. Она почтительно отошла и стала разглядывать Скважину — очерченный на каменном полу большой круг. Поля неловко посмотрел на неё. — Ну пока. — Пока, — фыркнул Пестель. Быстро обнял его, взлохматил и без того растрёпанные волосы. — Не скучай, ага? Я приеду скоро. Поля кивнул и отвернулся. — До свиданья, Анна Васильевна, — робко уронил он и исчез в одном из ближайших лучиков-коридоров. — До свидания, Ипполит… Готовы? — а это уже она Паше. — Вроде да. — Ваше личное дело у меня, паспорт у вас, больше документов нам, насколько я помню, и не нужно… — Анна Васильевна похлопала на плече маленькую кожаную сумочку. — Что же, тогда прошу в круг. *** — Раньше Колдовстворец, — Лавуазье тоже с трудом выговаривал название, — находился где-то в горах, далеко отсюда, но при Ленине его перенесли сюда, под Петербург, можно от города, говорят, на электричке добраться… Увлекательнейшая лекция на тему истории русской школы магии началась минут двадцать назад, когда мсье неловко посмотрел на часы, и, деликатно не упоминая вслух, на сколько уже опаздывают русские товарищи, вместо этого стал рассказывать Трубецкому про место, где ему предстоит провести несколько месяцев жизни. Нужно сказать, лекция действительно была интересной, но слушать её в тёплой аудитории было бы гораздо приятнее, ибо сейчас они стояли практически посреди леса — тёмные нависшие деревья вокруг, огни города (Петербург? Или, возможно, что-то другое) блестели далеко за ветками. Лавуазье смущённо признался, что портал настраивал не он и соответственно понятия не имеет о том, где они сейчас находятся. Весело, нечего сказать. Трубецкой глянул на собственные часы. Без трёх минут четыре. — Здесь всегда так темно или это разница во времени с Парижем влияет? — поинтересовался он, доставая палочку и колдуя согревающие чары. Ветра не было, но холод, казалось, поднимался прямо от земли, а простывать не хотелось. Мсье задумался. — Я точно не помню, но, кажется, здесь сейчас шесть вечера. Договаривались мы ровно на четыре по-нашему, следовательно, шесть вечера по местному… А, так это они слишком рано. Ладно, возможно, не стоило судить о родных гражданах так категорически, не узнав, во сколько им точно надлежит встретиться. Сквозь ветки, на которых пока ещё оставались живые, яркие листья, красно било в глаза солнце, но уже мягко, спокойно, будто последний поцелуй старого человека, знающего о том, что он вот-вот отойдёт в мир иной. Где-то под Петербургом занимался закат, солнце готовилось сгореть — сгореть дотла, чтобы завтра с утра вновь возродиться из пепла. Дни будут становиться короче и короче, а потом наступит двадцать второе декабря, и здесь будет практически полная, глухая, чёрная ночь — а после снова начнутся светлые дни… Они приняли хруст листьев под ботинками за шелест ветвей, а когда поняли, обернулись — и слишком поздно выхватили палочки.