— вот уж глупости щенячьей породы,
я хотел отговорить – нет, куда там!
все же хочешь быть моим лейтенантом
и упрямо не желаешь свободы.
***
– Изуру, дорогой мой, – затягивает капитан, наклоняясь к нему, и Кира чувствует, как холодок пробегает по шее, когда тонкие пальцы касаются подбородка, заставляя поднять голову. И он поддается, хотя делать это бессмысленно до обидного: сколько ни пытайся, а взгляд всегда встречает одинаково узкий прищур и издевательски тонкую улыбку. – Скажи мне, зачем ты стал моим лейтенантом? – Был назначен по рекомендации командования, капитан Ичимару. Гин замирает, и в искреннем недоумении чуть размыкаются губы. Спустя еще мгновение он неудовлетворенно хмыкает и снова натягивает улыбку, а пальцы легко соскальзывают, оставляя нежную кожу гореть и пульсировать холодом. – Когда же ты научишься меня слушать, Изуру? – укоризненно вздыхает он. – О том, почему тебя рекомендовал Айзен, я знаю. Ты скажи, почему сам согласился? – Это был приказ, – Кира опускает голову и роняет взгляд, не выдерживая немой насмешки капитана. Под страхом смерти лейтенант иногда признается себе – мысленно, несмело – в том, что с ним порой бывает непросто. Или, точнее, невыносимо тяжело. – Нет-нет, даже не пытайся, – тут же останавливает его Гин. – Если ты забыл, я тоже был лейтенантом и знаю, что офицер имеет право отказаться от назначения. – Вы хотите, чтобы я вам ответил, капитан? – Больше, Изуру. Я хочу, чтобы ты ответил мне честно. – Я чувствую, что должен служить именно вам, капитан Ичимару. И никому больше. Вот так новости. – Изу-уру, ну какая глупость, – свистит Гин, и снисходительной насмешкой расцветает тонкая улыбка. – Ты же не пес на привязи, чтобы служить только хозяину. А что же будет, когда меня не станет? Кира еще не знает, почему вместо я умру капитан говорит меня не станет. А еще Кира действительно не знает, как будет без него жить. – Тебе холодно? – вдруг спрашивает Гин, чуть отстранившись. Наверное, он понимает, что ответа от лейтенанта не дождется; а может быть, и сам прекрасно знает ответ – этот вариант кажется даже более реалистичным. Капитан же видит его насквозь, тут прячь или не прячь, а от него ничего не укроется – не только глобальное и серьезное вроде потаенных мотивов и глубокой верности, но даже такая мелочь, как сейчас. – Никак нет, капитан, – Кира прикрывает глаза, все еще не поднимая головы. – Не пытайся меня обмануть, Изуру, не получится, – напоминает Ичимару. – Ты же весь дрожишь. Приходится напрячься, сдерживая дрожь. Не получается. Возможно, дело в том, что трясет вовсе не от холода. – Иди оденься, заболеешь еще, – смеется капитан и сам встает с дивана, проходя мимо – почти переступая через – лейтенанта. Удивительно, как ему-то не холодно: он небрежно оставляет на подлокотнике косоде, даже не думая накинуть его на плечи. – Отчеты допишешь завтра. Ты свободен. Кира покорно кивает и, с трудом поднявшись с пола – колени разогнуть неожиданно тяжело и даже больно, – натягивает форму. – Бежать бы тебе, Изуру, – не поворачиваясь, бросает Ичимару перед тем, как скрыться без следа. – Бежать прочь, пока не поздно.***
– Вот так… Молодец, Момо. Капитан Айзен – честный, добрый, заботливый капитан. Самый уважаемый для товарищей и самый любимый для подчиненных. Святой – для лейтенанта. Гин давно пытается разгадать, что творит его покровитель с бедной девочкой. К Хинамори он не имеет ни капли жалости – ну, разве что чуть-чуть сдержанного беспокойства, и то только из уважения к теплым чувствам Киры, признающим в подруге почти сестру. У него – исключительно любопытство к айзеновским развлечениям. Кидо ли это особо высокого уровня, новое ли заклинание, изобретенное самим Айзеном, или вовсе одно из проявлений его занпакто? Судя по тому, с какой блаженной улыбкой смотрит на капитана Хинамори, она совершенно не имеет представления о реальности – а Ичимару почему-то эту реальность видит, что было бы для абсолютного гипноза Кьека Суйгецу недопустимой промашкой. И это для Гина надолго остается загадкой. Жаль, что тот самый момент, когда несчастная девочка демонстрирует абсолютное осознание происходящего, он пропускает. Ему-то точно было бы интересно на это взглянуть. Жаль вдвойне, что невольным свидетелем этого становится его лейтенант. – Можешь идти, Момо. – Да, капитан Айзен, – благоговейно вздыхает Хинамори, с выражением самой счастливой покорности сжимая тоненькими пальчиками тяжелые звенья цепи, тянущейся от ее шеи и на несколько оборотов намотанные на кулак капитана. – Спасибо. Тот только хмыкает и, тяжелой ладонью погладив ее по голове, снимает цепь с шеи. – Хорошая девочка. Она вскакивает с пола – колени красные, стерты в кровь, и даже в приглушенном свете видно, что ноги посинели от холода – и под брысь убегает прочь. Кира на это смотрит в немом ужасе. Очевидно, незамеченным он не остается. – Что скажешь, лейтенант Кира? Много с ней можно сделать? Изуру вскидывается резко и рвано, вспыхивает весь бессильным раздражением – совсем еще мальчишка, совершенно растерянный и сбитый с толку. Голову поднимает бесцеремонно, глазами сверкает не по уставу и сам физически ощущает, как краснеет в запале бледное лицо и подрагивают руки. На этот раз не охлаждает его пыл даже то, что он стоит перед капитаном другого отряда – его же собственным, в прошлом, командиром. – Я скорее умру, чем допущу это, капитан Айзен. Следующей волной вместо злобы захлестывает страх. Айзена в последнее время будто подменили. Хотя с остальными он, кажется, по-прежнему доброжелателен и открыт, но когда они с капитаном Ичимару заходят к нему по делам или сам он посещает их… Этих провокаций Кира понять не может. Держать себя в руках старается до последнего – но и с этим не справляется. – Ну прямо весь в капитана, – Айзен щурится, поправляя играющие странными бликами очки, и ухмылка у него тоже странная – не та, которую Изуру привык видеть, какая-то совсем другая, отчужденная, неприятная и скользкая. – Какой хороший мальчик. Кира бесится безумно красиво – так, как бесился в юности Ичимару. Даже глаза сверкают теми же острыми льдинами, что блестели отчаянно сквозь тонкий прищур. Только тот едва ли умел скинуть фальшивую маску, а у Изуру все намного проще и искреннее. А ему в последнее время явно не хватает наслаждения беспомощной молодостью. – Ваша ли забота – чужие подчиненные, капитан Айзен? – Гин появляется так же внезапно, как привык исчезать, причем делает это тихо и незаметно: Айзен улавливает его реацу лишь за несколько мгновений до того, как слышит насмешливый голос. Ичимару замирает бледным призраком за широкой спиной. Тяжелый взгляд негласного командира, обернувшегося на него, выдерживает без колебаний с гаденькой тонкой улыбкой: вряд ли оскорбит Айзена откровенная лисья насмешка над наигранным наивным дружелюбием. – Я ведь хочу знать, как вы теперь живете, – невозмутимо замечает он. – Вам не о чем беспокоиться, капитан Айзен. Мы с Изуру отлично справляемся. – Ты уверен? – Я настаиваю, капитан Айзен. Не первый год работаем, вы можете не волноваться. Голос звучит едкой иронией, и Кира не удивляется этому лишь потому, что так капитан общается со всеми без исключения. Но он знает, что Гин бывшего командира уважает, и от этого еще больше сжимается, пряча кипящую злобу. Дома надо рассказать капитану. Обязательно обо всем рассказать. Ичимару смотрит через плечо Айзена прямо на него, и края вечной улыбки чуть вздрагивают, опускаясь. – Вы уж простите, капитан Айзен, у моего лейтенанта еще очень много работы, а он так бесстыдно ее прогуливает, – продолжает Гин, выходя из тени и останавливаясь рядом с Айзеном – почти вплотную, так, что чувствует кожей сдержанное дыхание. – Отчет на стол через час, Изуру. – Капит… – едва начинает он, но, осекшись вдруг под пристальным взглядом, только выдыхает, благодаря мысленно судьбу и капитана: – Слушаюсь.***
Гин хотел бы, наверное, убить за этот взгляд – испуганный, молящий, до одури преданный. Лейтенант перед ним – как щенок, не знающий никакой истины, цели и смысла, кроме капитана. Куда милосерднее кажется вспороть ему грудь на месте, чем оставлять мучаться – а Ичимару, как бы гадко от этого ни было, знает, что без страданий для Киры не пройдет больше ни дня. По крайней мере, сейчас он может умереть от руки любимого капитана, потому что если капитан что-то делает – значит, капитан прав, и лейтенант принимает это с благодарностью… Кира говорил когда-то, что это единственная смерть, которую он примет покорно. Завтра в приказе обращается в сегодня, сегодня – в через час, но отпустить Изуру он никак не может себя заставить. Знал, что придется: знал заранее туманную перспективу, знал за месяц даже конкретный день и час, назначенный Айзеном… А Кира смотрит на него с наивной преданностью, не предполагая истины – и Гин уже в шаге от отказа исполнить задуманное. Отказаться нельзя – это будет страшным предательством. Но и уйти – предательство, оказывается, не меньше. Ладонь полностью накрывает тонкую шею, Кира поддается совсем легко, когда Ичимару поднимает его голову. Он хрупкий, как хрустальная статуэтка – достанься такая Айзену, тот бы разбил вдребезги с нескрываемым садистским удовольствием. Гин же оттягивает невозвратное до последнего, едва удерживая нежнейшую жизнь в трясущихся руках – чтобы остались, по крайней мере, вместо крошки цельные осколки, которые можно будет собрать потом воедино. Святые небеса, он столько убивал. На его плечах десятки трупов, его руки по локоть в крови… Где же эта безжалостная змеиная натура, когда пальцы почти дрожат от бессилия? – Изуру… – К-капитан? У Гина взгляд обращается в бездонный омут, тает мутной весенней влагой погибшего ледника – Кира растерянно ловит его редкие несуществующие капли, чувствует, что те вот-вот сорвутся с черных ресниц. А потом вдруг вздрогнувших от невысказанного вопроса губ касается осторожный, ненавязчивый поцелуй, и лейтенант вмиг теряет голову от незнакомой, недопустимой раньше степени нежности: ласка капитана всегда была резкой и настойчивой, в чем-то даже грубой, но никогда – такой невозможно искренней… Реацу Ичимару, так отчаянно сдерживаемая, бурлит неведомыми чувствами, выплескивается через край, буквально душит кипящей в ней тоской. Он отстраняется медленно и усилием воли заставляет себя поднять широко открытые глаза. В ответ на отчаянный взгляд только кладет палец на покрасневшие губы – безмолвной просьбой ничего больше не говорить. – Никогда ничего не бойся, Изуру. Даже когда кажется, что умираешь… Не бойся. Ичимару медленно опускает руки – Кира чувствует, как без такого родного холода капитанской ладони тонкая кожа пульсирует пустотой. А потом он резко и как-то ломано отворачивается, и пустотой обращается все тело, что впитывало до этого чужой взгляд. – Прощай, Изуру, – едва слышно через плечо роняет Гин, и в профиль его лицо кажется неестественно острым, и прикрытые глаза отражают невыносимо глубокую, тяжелую, отчаянную.. боль? – Прощай. Кира едва подается вперед – но оборванный край хаори ускользает из-под пальцев, и вместе с тонкой тенью Ичимару пропадает любой намек на его реацу. Он дергается следом за капитаном, физически ощущая, как что-то до удушья сдавливает шею и тянет за Гином, и ногти в бессилии царапают горло в попытках освободиться. Конечно, там ничего нет. Только спустя минуты тишины Изуру, застывший посреди кабинета, вдруг понимает, что не слышал привычного капитанского я скоро вернусь. И выхваченная из взгляда Гина боль теперь уже в его глазах проносится вспышкой бессильного отчаяния.***
– Все будет хорошо, Изуру, – сказал тогда капитан. – Просто задержи ее, и все будет хорошо. Проклиная себя до беспамятства, без капли реацу, без сил подняться, истерзанный частыми мелкими царапинами от пыли чужого меча, Кира может теперь только кусать губы и до крови сжимать ладони в бессильном ожидании помощи. И когда вспышка неизвестной леденящей до костей силы и слепящего света доносится до него с холма Сокьеку, он, конечно, тут же вскидывается, вглядываясь вдаль. И видит – капитана, поднимающегося в далекую пустоту гарганты в луче отрицания. С привычной гадкой улыбкой, с издевательской насмешкой над оставшимися внизу шинигами. Кира чувствует в тот же момент, как что-то тяжело падает на плечи и давит на шею, перекрывая вдох. И дернуться в сторону он не может не просто из-за ран: тяжелая цепь словно приковывает его к крыше, как собаку – к забору. И тянет от этой цепи таким знакомым холодком – больно даже думать чьей – реацу. Ему, конечно же, кажется, потому что еще через секунду все пропадает. А потом – снова появляется. И пропадет. И снова… Судя по тому, как легко его поднимают подоспевшие офицеры четвертого, все-таки кажется. Вот только грудную клетку бессильной болью дерет абсолютно реально, и глаза полыхают отчаянным ледяным огнем, и гаснет последняя молящая надежда – а вдруг капитан все-таки не… Взгляд туманится мутной пеленой, и сквозь нее кажется, что шею Ичимару, теперь так беспечно открытую, поперек рассекает что-то тонкое и блестящее, и от этого тонкого и блестящего нечто вроде такой же сверкающей длинной ленты тянется сквозь два луча к Айзену, сжимающему в ладони ее край.— знаешь, в вечность верят разве что в детстве:
все проходит, как весенние воды.
я когда-нибудь уйду – и свободу
все равно тебе оставлю в наследство.