trapisonda

Это всё от привычки. Джеймс слишком быстро привыкает к присутствию Джека в своей жизни. Смешливый, яркий, нелепый, дурацкий — Джеймс привыкает к нему. Джек закидывает ноги на подлокотники кресел, ест салаты большой ложкой из салатниц, пьёт крепкий алкоголь из бутылки и улыбается белыми зубами с несколькими забавными грилзами со смайлами. Джеймс привыкает к тому, какой он шумный, какой он красивый, как он исчезает из его личного пространства так же внезапно, как и появляется в нём. Джеймс не пускает его в свою квартиру. У него должно быть что-то, где ещё нет Джека, какой-то безопасный форт, логово, где он будет зализывать раны, когда Джек решит исчезнуть навсегда, а Джеймс уверен, что однажды Джек исчезнет навсегда, и он то ли ждёт этого, то ли страшится. Он не позволяет себе много эмоций. Джек постоянно выводит его на них, но Джеймсу не двадцать и даже не двадцать пять, уже даже не тридцать на самом деле, он умеет справляться с глупыми эмоциями. Джеку вообще-то тоже уже не двадцать пять и не тридцать, Джеку, наверное, тоже положено справляться с эмоциями, только вот он не забоится о таких ничтожностях. Он подправляет смазанный каял прямо пальцами, он использует какой-то диковинный перечный парфюм, он ездит на чёрном Понтиаке с царапинами по всему кузову, перемигивается со всеми знакомыми девушками и разжигает в Джеймсе что-то, чего в нём не было даже тогда, когда он казался себе влюблённым в Элизабет. Жизнь Джеймса — параллельные прямые: день — ночь — день. Джек утаскивает это всё в собственный водоворот, и Джеймс точно знает, что этот водоворот его погубит, но своей рукой ведёт своё судно к погибели. Он целует Джека на осеннем фестивале, на который Джек увозит его на своём Понтиаке. У его губ вкус рома и мараскино, хотя он не пил ни капли. Потом, позже, Джеймс думает, что это вкус самой жизни Джека, всей его сущности, всей его правды. Джек сидит на капоте своей машины, обнимает Джеймса за талию и позволяет сладко себя целовать. Со сцены громко разносится сильный девичий голос, вокруг бушует чужая человеческая жизнь, и Джеймс разрешает себе поверить, что вишня и ром принесут ему наутро приятные воспоминания, а не похмелье. Они засыпают в той же машине. Фестиваль не прекращается совсем, но спускается холодная ночь, озаряемая взмётывающимися тут и там кострами, и Джек мёрзнет, капризничает и дует губы, как делает это всегда, и требует поцелуев и тепла. Джеймс заворачивает его в большой клетчатый плед и целует столько, сколько требуется, чтобы разомлевший мужчина уснул в его объятиях. Джеймс не верит в бога, но молится, чтобы какие-то далёкие мировые правители развязали ядерную войну прямо сегодня и сейчас, потому что тогда Джеймс умрёт счастливым. Он хочет умереть счастливым. Ночь заканчивается, наутро нет похмелья и нет ядерной войны, от сна в машине болит поясница, и Джеймс возвращается в пустую квартиру, куда не собирается приводить Джека. Он прикусывает зубами край стеклянной чашки для кофе и обжигает губы горячим напитком, и на глазах выступают слёзы точно от ожога, да, от него. Следующую ночь он проводит без Джека. Он сидит в темноте своей кухни и смотрит через незашторенное окно на полуночный город. Из его окон открывается красивый вид. Он хочет показать его Джеку, но ещё знает, что если пустит Джека сюда, то потом, когда всё закончится, ему придётся продать квартиру и съехать, потому что здесь всё будет напоминать о нём, даже если он просто постоит на пороге. В конце концов, вся его жизнь будет напоминать ему о Джеке. Оставьте ему хотя бы квартиру. Ему нравится здесь. Джеймс перестаёт ездить на своём авто с того утра, когда Джек заезжает за ним, чтобы отвезти в офис. Джек так и говорит: — Я почти две недели заставлял себя вставать на час раньше, чтобы привыкнуть добираться до тебя и успевать подвозить до работы, так что прояви уважение. Две недели назад они ещё не целовались, и у Джеймса сжимается сердце очень сильно, он почти хочет схватиться за грудь, а ещё сделать кардиограмму, но просто усмехается и садится на пассажирское сиденье. У Джека ярко-голубые патчи под глазами, непрокрашенная левая стрелка и большая коробка вишнёвого сока на панели под лобовым стеклом. Он тянется за утренним поцелуем — лёгкое звонкое касание губ, как будто это привычный ритуал, как будто они проснулись в одной постели, как будто они вместе. Джеймс удерживает его за подбородок и целует по-настоящему. Джек издаёт довольный звук и с энтузиазмом отвечает на поцелуй. Он всё ещё на вкус как ром и горькая вишня, и Джеймс немного задыхается. Лучшее в Джеке то, что он не даёт никаких обещаний. Джеку не двадцать и не тридцать, и, наверное, он что-то знает о громких и пустых словах, потому что не разбрасывается ими. Джеймс — вслед за ним — не говорит своих. Он перебирает бусины в нескольких тонких косичках в густых волосах Джека и вдыхает запах жжёной вишнёвой смолы. Квартира Джека просторная и безумная, с книгами в истрёпанных обложках, блестящей глянцевым боком кофемашиной и огромной пальмой в кадке. Джек, в отличие от него, очевидно, не боится пускать в своё пространство и не хочет оставлять себе ничего, а может, Джеймса в его жизни не так много, чтобы его последующее отсутствие возымело какой-то разрушительный эффект. Джек кричит умной колонке включить музыку и проходит до кухни в ботинках. — Я всегда смеялся, когда такое происходило в кино, а потом решил, что вторник и среда у меня — дни киношных штампов. Так что вчера и сегодня у меня дома можно ходить в уличной обуви. Джеймс запоминает, что Джек пьёт робусту и ест красную рыбу. У него ротанговые кресла, подушки в льняных наволочках и светильники на канатных верёвках. Ключи от Понтиака лежат на любой горизонтальной поверхности, и на выходе из дома Джек возвращается за ними, громко ругаясь. Привычка. Джеймс привыкает к его крепким выражениям. Привыкает к его внезапно розовому макбуку, к массивным кольцам и звенящим браслетам, лежащим в большой самодельной подставке из расплавленной бутылки. Джеймс ночует у него три дня в неделю, два из которых обычно выпадают на дни киношных штампов, так что по утрам они покупают круассаны в пекарне через дорогу, выкладывают их на эстетичные глиняные тарелки и запивают горьковатым эспрессо под французский джаз, а по вечерам сидят у панорамного окна, заменяющего Джеку балкон, и курят трубки. Джек научил его курить трубки. Иногда Джек музицирует, а в один из вторников Джеймс берёт его на рояле, как в том фильме с Джулией Робертс. На Джеке нет шёлковой комбинации, простая чёрная хлопковая майка облегает его стройную фигуру, но Джеймс, стаскивая её, думает, что никогда не встречал кого-то, кто был бы так сексуален в своей безыскусственности. Четыре дня из семи Джеймс остаётся один в своей болезненно безликой квартире. Он мысленно перебирает вещи, которые мог бы показать Джеку или кому-то ещё, что-то в интерьере, что несло бы отпечаток его личности, и каждый раз бьётся о голые стены. Ему кажется, что он здесь не живёт. Может быть, он и не живёт без Джека. Студентом Джеймс чуть не ушёл в маринисты. Он покупает пастель и альбом и рисует корабль о чёрных парусах посреди штормового моря. Он рисует шквалистый ветер и вспененную воду, ему никогда особенно не удавались портреты, но он хочет запечатлеть Джека на бумаге, как умеет: через отполированные деревянные бусины в волосах, через бирюзовые камни в плетёных браслетах, через дорогой кубинский табак и потёртый нотный сборник старых морских песен, который Джек, по его собственным словам, сто лет назад выторговал на какой-то ярмарке в Санто-Доминго. Джеймс хочет подарить исписанный морскими пейзажами альбом Джеку, но решает оставить себе. Джек не дарит ему материальные подарки. Джеймс думает, что ему будет что разорвать в порыве гнева и горя, когда всё закончится, так что он оставляет альбом в закрывающемся на ключ ящике своего письменного стола, но на ключ не закрывает. Джек говорит по-испански. Он бегло перешучивается с венесуэльцами на рынке, на который одним пятничным вечером притащил Джеймса за свежей вишней и базиликом. Джеймс отдалённо понимает его благодаря собственному полузабытому итальянскому, но в основном просто слушает, позволяя звонкой «р» пускать крохотные электрические разряды по его телу. Джек делает холодный лимонад и льёт в него тёмный ром, а потом ведёт Джеймса на пляж в полумиле от его квартала и топит ноги в тёплом влажном песке у самой кромки воды. Пьяная ночь опускается на утомлённый рабочей неделей город. Джеймс пьёт пряный от базилика ром и смотрит на Джека. Глаза Джека прищурены и блестят несдерживаемой улыбкой. Он обвязывает один из браслетов вокруг запястья Джеймса. Ленивый прибой неспешно бьётся об их сплетённые в объятии тела, и Джек поглаживает овальный камешек бирюзы на внутренней стороне запястья Джеймса и не даёт никаких обещаний, но ещё два часа спустя Джеймс вызывает Убер. На неприятно ярком для глубокой ночи экране значится суббота. Джек сонно дышит ему в шею, лёжа головой на его плече. Джеймс сжимает в кармане ключи от квартиры, пока чёрный Форд несётся по ночным улицам к нему домой.