Руны

И нежность, и война В ней переплетена. Узоры пестрят От головы до пят. Ледъ — Фракийка

Это не было чем-то внезапным или излишне драматичным, как раз наоборот. Что-то из разряда гоголевской сатиры — которой, надо признаться, жизнь полицейского наполнена в изобилии. Просто жить, бегать туда-сюда юркой белкой, да еще и с сыном на руках, прямо как с орешком, не зная, куда его пристроить, — сущий мрак. А эта мысль тронула Аркадия где-то с год назад. Легко, как огонек свечи облизывает палец. С огнем играться опасно, и потому вскоре Аркадий об эту мысль обжегся. Здравое рассуждение о том, что от подобного кому-то — ни жарко ни холодно, помогло. Стало спокойно. Оно так и было, в общем-то. Слишком много каких-то иных забот, чтобы зацикливаться на чем-то подобном. Да и где спокойствие — там и мысли, там и, возможно, оторванность от морали и угрызений совести и полет прямиком к, наконец-то, тишине и ласкам. Митя бы такие его мысли не одобрил. Поязвил бы, демонстрируя хрупкий пафос, напорщил бы нос, покраснел. Митя же вон какой. За пустой толпой следует, пахнущей цветочными духами. Ничего не докажешь. * — …Я же не могу ее за это винить. — Пускай взгляд пустой и словно вспоминающий, но голос звучит четко и размеренно; точно отполированные монетки, которые проворные пальцы отсчитывают по одной, кидая в общую звенящую кучу. — Это ее решение и ее выбор, да и кто я такой, чтобы возражать? Более я ей никто. — Свенельд отпивает из кружки бодро, словно там было пиво, а не остывший чай. — Вы не утомились от моих речей, Аркадий Валерьянович?.. — Вовсе нет, Свенельд; как раз наоборот. Свенельд заглядывает в глаза, отводит взгляд, вперив его в закатывающееся за горизонт солнце. Светлые, выгоревшие на солнце, волосы подсвечивается бледно-рыжим отсветом; серая сталь глаз тоже окрашивается в какой-то золотистый. Аркадий клыком царапает язык и вздыхает. — Я, может, недостаточно ухаживал за ней? Недостаток тепла, эмоций, чего-то нежного совсем, хрупкого… — Стоит тогда отказаться от женщин вовсе. Свенельд резко поворачивает голову и смотрит так дико и кричаще, что Аркадий внутренне сжимается; натягиваются струнами гитары нервы. А осознание сути собственного вопроса заставляет эти струны дрожать и играть фальшивые аккорды. Щеки начинают пылать как от пощечин. — Я н-не это совсем имел в виду, — стонет Аркадий. — Святой Господь, оговорился… — Оговорились, — эхом повторяет Свенельд. Дальше — неуютная, неуверенная тишина. * По бойку секиры змеились-расползались руны; переплетерия, связки рождали слова, предложения, стихи с давно забытым напевом, узоры, которые обязаны окрапиться кровью — человечьей, навьей, — неважно. В этом — сила. Ко дну в итоге идут все воины: юноши, не бреющие бороды, и старцы, дожившие до седин. Чувства, не растворившиеся в дыму, мало значали для Смерти. В плену старости не страшно, когда ты знаешь, что челнок с твоим телом, завернутым в саван, сгорит. А стрела, пущеная твоей любовью, сожжет тебя, отправляя в лучший путь. А сама любовь будет помнить и никогда, никогда не забывать. По бойку секиры змейки ползут, измазанные в угле, чертят-колдуют свое, неизвестное и глубокое, связанное со всем и сразу, в один момент, на все времена, на тысячу лет назад и на столько же — вперед, с обоих концов повиснув на пропасти. Это ленты, звенящие далекими напевами, барабанным гудом и дробью, с которой каблуки ударяют о стол, обвязывают запястья яркой лентой, и та цепляется за бездну, за что-то неясное, за то, что в воздухе, где-то на границе осознанного. Осыпается первый снег белым, холодным пухом, оседает на коже, ресницах, бровях и волосах, на развороченных ребрах; те, что упали на горячее сердце, обречены сгореть. Снег весь — внутри, в сознании, мечется и сводит с ума своим холодом. Юным, хрупким, неокрепшим, как незакаленная сталь, проще; разрешается, улыбается, манит костром, теплыми шкурами и обманчиво нежною щетиной и крепкими, мужскими руками. И такой союз — мерзость. Ингвару еще можно. Еще пока голос окончательно не сломался, не зазвенел сталью, сменив легкое, веселое журчание родника, подсвеченного солнцем. Ингвару еще можно, несмотря на всю греховность, на всю низость. Ленты сжимают, втираются, разрывая кожу. Ингвар о таком и не думает, у него в мыслях такого нет, не было и не будет. Ингвар иной, а кровь Свенельда уместила всю гниль в себе, всю низость и все непотребство. Оружие в эпоху Богов, в ту древнюю эпоху, канувшую во тьму, рассыпавшуюся среди звезд, пеплом сгинувшую в земле воспоминаниями и наследием, имело множество значений. Секира змеится, хитро сверкает, и Свенельд только лишь вздыхает. — Святая Фригг… Видно, она и посмеялась над ним, нежно прижимая к губам пальцы, на которых висит большое кольцо, а на нем — старинные ключи от сотни тропинок, тех самых троп, идя по которым, Свенельд мог наткнуться на что-то… хоть немного состоящее из теплых, слегка пошлых чувств. Нормальных чувств. * Надо было проверить, убедиться, наплести последнюю ерунду, плетя ложь, плетя для своей совести петлю. Чувства и эмоции с годами покрылись пылью, и смотрел Свенельд вяло, из-под ресниц, а больше — ощущал. Касание самыми кончиками к плечу, прикосновение холодного, осторого лезвия к коже. Такое острое. Свенельд ловит взгляд темных глаз Меркулова, пока тот очищает лезвие от пены и мелких волосков. Во взгляде — заботливое тепло, ведь уставший за день старший Штольц выглядит таким сонным. Оставил станок, а лезвием бриться не умеет. Растерянный, потерянный, рассыпавшийся на осколки, разлетевшийся пеплом, который даже ленты не скрепят. Дальше это становится похожим на пытку, которую Свенельд стоически терпит. Вытирается полотенцем, касается костяшкой щеки, ощущает чуть жгущуюся гладкую кожу. В грудь ударяет ощущение возможности, которая выскальзывает из пальцев, что песок, которую упустить нельзя, иначе — бездна… — Аркадий, здесь… Немецкая страсть к порядку Аркадия не смущает, он, не ожидая подвоха, пальцами накрывает его щеку, пытаясь нащупать пропущенную лезвием щетину. Свенельд мягко сжимает его запястье, заглядывает прямо в глаза, в которых мелькает настороженность. — Ты воспользовался моей секирой, а на ней — руническая вязь Фригг. — Чувствует, как напрягается чужая ладонь, и накрывает ее, не давая отстраниться. Закрывает глаза — больно видеть мрачное чужое лицо. — Я понимаю, что данное давно ушедшим традициям слово можно нарушить, но… — И вы нарушите. — Вырывает ладонь. Окатывает снегом. Свенельд делает короткий выдох. Пыль, пыль мешается со снегом. Холод с грязью. Пепел с пустотой. — Свенельд… Пыль с пустотой, снег с пеплом… Отрешенность с теплом, растекшимся от чужих губ, настойчивых, слегка грубых — попусту мужских. * Аркадий вяло открывает глаза. Еще даже петухи не пели… Он тем же сонным взглядом окидывает комнату. Свою, пустую, с бумагами на столе, одеждой в кресле… Не только его. Под боком спит чужое тело, которое Аркадий приобнимает. Выдумал что-то про Фригг, про какие-то обеты. Хитер, плут. Лиса германская. Аркадиф смотрит на пол. Рядом с постелью лежит, раскинув невнятные лапы, тряпка. Вытерлись наскоро — и спать. Ни одна дама бы не простила. Аркадий, расчувствовавшись, целует Свенельда в лоб, закрытый волосами, получше укрывает одеялом, но неуверенно, еще сомневаясь — можно ли? нужно ли? Засыпая в надежде доспать заветные часы сна, Аркадий с жгучим весельем думал, как догадливый Митька отреагирует на эту новость, как только обо всем догадается. А догадается он обязательно. Заведет серьезный разговор. Аркадий даже улыбнулся — вот те раз, а должно же быть наоборот. Яйцо курицу учить будет, ну-ну...