Сонни

“In the deep of my heart, dear Darling, I hope That my dream never haunted you My heart is tellin’ you How much I wanted you…” (Billie Holiday)

- Сонни. - А. - Сонни, котик. Я отрываюсь от стакана, от окна, от буреющего засыхающей кровавой коркой заката – луча спекшегося солнца на краешке лезвия тонкого горизонта. Мона лежит на тахте, сложив руки, как Мадонна – не та Мадонна, на которую я покупал для нас билеты четыре года назад, а как та, которая родила Иисуса без мук, крови и разрыва девственной плевы. - Все в порядке? «Все снова НЕ в порядке». - Да. - О чем ты думаешь? Я складываю руки на груди. Мне не хочется ссоры. Мона знает, как мне отвратительно отвечать на подобные вопросы. О чем думает художник, пишущий этюд собственной кровью, которая скоро закончится в предсмертных конвульсиях ненавязчивого буро-белого пейзажа? О чем думает вшивый хиппи, опускающий стебель цветка в дуло наведенного на него автомата? О чем думает канатоходец, бредущий над пропастью безумия по собственным растянутым кишкам? - Ни о чем. Мона. - Иди ко мне, - она отбрасывает край покрывала. На ее разрисованном хной теле ничего нет. Мои губы сводит нежная улыбка излечившегося наркомана. Отталкиваюсь от подоконника левой рукой и бреду к тахте. Вены постанывают, ноют, как пружины в трухлявом матрасе. Это ровно секунда издевки памяти над организмом. В такие моменты я хочу ничего не помнить. Забыть все, что было со мной до этого. Все, что было давно, что мешает, как камень в ботинке, саднит, как гребаная заноза в заднице. Мона уже спит, когда я выбираюсь из-под одеяла, на ощупь натягиваю брюки, изо всех сил стараясь не шуметь, и крадучись выхожу из спальни на балкон. На противоположном балконе, потонувшем в яростном столбе лунного света, сидит мальчишка из соседней квартиры, прижавшись голой спиной к перилам. Он курит. Это – почти моя жизнь тридцать лет назад. Бесконечность лет назад. Мальчишка оборачивается, словно почувствовав мой взгляд. На его тонкой руке – перстень с черным камнем или стекляшкой, и сердце снова сжимается, как от боли. Воспоминания можно глушить водкой, картинами, женщинами. А ОН останется. Это почти синоним бога. Рука зеркально лезет в задний карман и извлекает помявшуюся пачку «Страйка». Я закуриваю, гляжу на мальчишку с перстнем – гляжу долго, пока он не отворачивается, чтобы сплюнуть вниз, на казенные клумбы с пыльными астрами. И я снова вспоминаю все. *** - У тебя крапинки в глазах. Ты знаешь, - голос Герца слышался мне, как набат. Я в ужасе схватил его за рукава толстовки. - Блядь… Твои слова… - Готов, - бросил в меня кто-то из другого угла комнаты. Герц захихикал. Паркет на полу нагрелся от солнечных лучей. В пластиковом шезлонге с оранжевыми разводами сидел Джой, худенький цыганенок со сломанным когда-то носом – развалился, протягивая загорелые босые ноги к распахнутой настежь балконной двери. На кровати, из-за скомканных одеял напоминавшей горный рельеф, лежала Анна с бутылкой пива в перебинтованных руках. Герц все еще стоял надо мной и тихонько, безумно посмеивался. - Бодхисатва, - глубокомысленно произнесла Анна. К ней не обернулись. - Что – «бодхисатва»? – лениво бросил Джой. Под его носом, как у Анны, Герца и меня, тонким шлейфом лунной пыли осели остатки кокаина. Анна фыркнула. - Сонни должен провести Герца через круг воплощений, в духе того. Понимаешь? - Это какие-то индуистские заморочки? – Джой презрительно наморщил горбатый нос. Анна отхлебнула пива, быстро, как многие наркоманы, потеряв интерес к разговору. Джой пожал плечами, и, привстав со своего места, взял со шкафа еще один апельсин. Кожура первого, как падшая осенняя листва, скорбной кучкой лежала у него голых ног. Герц похлопал меня по плечу. - Слышал нашу маленькую мисс «Я-не-пользуюсь-гондонами-потому-что-это-убивает-природу»? - Ну, типа, - мои руки бессильно соскользнули с рук Герца. Он улыбнулся. - Когда я умру, ты должен будешь найти мое воплощение. Только тогда… я обрету покой, - Герц шмыгнул носом и подмигнул мне, - Это же бог весть когда случится, дружище. – он повысил голос, - Мы никогда не умрем, мать твою! Да пусть поразит меня кара божья, если это не так! Джой кинул в него кожурой. Анна поставила опустевшую бутылку на пол и с хрустом потянулась. *** - У тебя в глазах крапинки… Зеленые крапинки в серых глазах. И синие крапинки… тоже, - Герц держал меня левой рукой за подбородок. Светлые волосы, спутанные, как солома, падали на его лицо. Усыпанный бледно-пряничными веснушками нос немного морщился, когда он улыбался. В наших ногах бился и буйствовал океан. Я улыбнулся ему в ответ и посмотрел наверх. Вверху – то же самое, что и внизу – бескрайняя, бесконечная синь, вытягивающая из души все соки. Только броситься в нее и утонуть. Так просто стать частью единого целого. Нет ничего проще, чем слиться с другой единицей жизни. Это не симбиоз. Это – образование нового организма. Нового института, если можно так выразиться. Так выражался Герц. Соленая вода снова лизнула наши ноги. Золотой песок, разделенный на крупинки, прилипшие к коже, был серым, как пепел. Герц погладил меня по щеке. Помню, руки у него были мокрые от воды. - Почему рядом с океаном никогда не летают бабочки? – он вдруг уставился на меня в упор. Я растерянно пожал плечами. Тогда, сейчас, до сих пор, я всегда терялся и теряюсь, когда мне задают прямой вопрос. Герц закрыл глаза. Ресницы задрожали. - Анна сказала, что переродится в бабочку. Она сказала… типа, ну, все наркоманы становятся бабочками. Капустницами, махаонами, львиным глазом. Есть такая бабочка, я думаю. Должна же быть. - Я понятия не имею. Герц потер нос рукой и закусил губы. Затем вдруг повернулся и побежал. Я постоял еще немного, глядя на небо и любуясь белыми барашками на горизонте. Затем обернулся к Герцу, уже медленно бредущему вдоль линии прибоя. На пустынном пляже его желтая футболка была единственным ярким пятном, и это мучило, било по глазам отвратительным синтетическим диссонансом. Анне бы не понравилось. И тогда я побежал – за ним. - Сними ее. - Не стоит. - Ты нарушаешь гармонию. Сними и посмотри, что будет. - Ты успел разнюхаться без меня, - печально предположил Герц. Его руки взлетели в воздух, как две птицы, унизанные черными агатами в серебряной мягкой оправе, потянули за воротник желтой футболки и сбросили ее с плеч, словно бремя. Я облегченно вздохнул. Герц опустился на песок и задрал голову к небу, подставив веснушчатый нос солнцу. - Хорошо… Я лег рядом. И снова – синее, бескрайнее, необъятное. Мы, два восемнадцатилетних пацана, лежали, не шевелясь, чувствуя, как ледяная пена обрушивается на раскаленную загорелую кожу. Я вспомнил сапфиры. Я вспомнил цвет глаз своей первой подруги, которую звали Аника. Я вспомнил проклятый алмаз Хоуп. Надежда, которой не было. Мы лежали в шкатулке, складывающейся из песка, неба, океана и ветра – соленого, безупречного ветра. Времени не было. Пространства не было. Была только синь, соль, ветер и мы – Герц и Сонни, наркоман и наркоман, сладкая парочка готовящихся умирать детей. Герц положил голову мне на плечо. От него пахло ягодами и – чуть-чуть – спиртом. Его руки сплелись с моими, нос уткнулся в ямку между ключицей и сонной артерией, и я почувствовал дыхание на средоточии своей жалкой жизни. В высоте кричали, как безумные, белоснежные чайки. - Анна умерла, - очень тихо буркнул Герц. Я машинально потер лицо рукой. - Джой уже сказал мне. От… - На важно, - прервал меня Герц. Его палец дотронулся до губ: международный жест, обозначающий молчание. – Надо искать ее. - Она была сумасшедшей наркоманкой, - я через силу улыбнулся, - И бабочек тут нет. Герц сел на песке и наклонился ко мне, все еще лежащему. Его ресницы снова задрожали, как бывало всегда, когда он был взволнован. - Ладно, Анна. А как же я? - А что ты? - Когда я отправлюсь, ты должен будешь найти меня. - Дьявол, Герц, - я ударил кулаком в песок, - Смерть не для твоей тощей кокаиновой задницы. Герц печально улыбнулся уголком рта. - Все-то ты знаешь, Сонни. Всегда самый умный…. Он наклонился ко мне так близко, что я почувствовал запах черешни. Пахло от волос – светлой и смятой копны, неожиданно упавшей на мое лицо. Его теплые губы прижались к моей щеке. Я вздохнул. Ресницы Герца скользнули по моей коже, мазнув ее чем-то мокрым. Я отстранил его от себя, вглядываясь в знакомое и в то же время чужое, худое лицо. По бледной россыпи веснушек бежали слезы. - Я не хочу умирать. - Герц. - Я не хочу умирать. Вскоре его губы тоже пропитались соленым привкусом – понять, слезы это или морская вода, было невозможно. Глаза Герца были синие – ровного, небесного цвета. Помню, что думал, как нелепа была сама мысль о его смерти. Эти синие глаза уже гарантировали абсолютное слияние с окружающим миром, а значит – вечную жизнь. Кажется, Анна никогда не говорила мне, что вечная жизнь стоит только за смертью. *** Я сидел на крыльце родительского дома в Спрингс, курил и смотрел на дорогу. Перед домом притормозил помятый «дастер» неприятного серого цвета. Из окна высунулась взъерошенная голова Джоя. - Сонни! Я бросил окурок в пепельницу и поднялся. - Джой? Джой часто приезжал ко мне на своей развалюхе, но в тот день что-то было другим. Абсолютно другим. Смуглое лицо, от бледности ставшее пепельным. Испуганно расширенные глаза – абсолютно трезвые, что нисколько не красило их и не успокаивало меня. Я положил руку на нагретую пыльную дверцу и заглянул в лицо Джоя. Тот быстро отвел взгляд. - Сонни… кое-что случилось. - Что? С кем? Джой быстро посмотрел на меня, и я почувствовал, как от моего лица отходит кровь. - Герц скончался. Я опустил голову и посмотрел на асфальт. Рядом с моими кроссовками мерно расплывалась грязная шина «дастера». В дорожной пыли полз муравей. Если есть муравьи, должны быть и бабочки. Герц умер. Все закачалось из стороны в сторону, как на больших качелях в луна-парке, и асфальт резко подался к моему лицу. *** Фарфор лица Герца, лежащего на шелковой нежной подушке в окружении белых, как пена прибоя, цветов. Лилии. Розы. Снова лилии. Океан лилий. Почему-то никто не догадался принести ему ветку черешни. Черный с белым костюм не шел ему. Я запомнил Герца в выгоревших джинсовых шортах, уродливой желтой майке и босиком. Такой Герц был прекрасен, как само мироздание. Отнюдь не после похорон я понял, что люблю его – это утверждал Джой, с которым мы на следующий день собрались на отдельные, «дружеские» поминки. Это было бы глупо. Друзья, правда, никогда не говорят друг другу о таких вещах, потому что это слишком сентиментально. Герц, например, никогда не боялся показаться чувствительным. Помню, как весь следующий месяц проходил за Джоем хвостом. Не из каких-то пламенных чувств – больше всех в мире я любил и, говоря по секрету, до сих пор люблю Герца. Во мне играло чувство собственничества. Джой был последним другом, оставшимся у меня. А я был слишком жаден в игре с костлявой старухой; игра эта стоила жизней, однако не свеч – похоронных свеч, которые всегда вкладывают в холодные ладони опустевших прекрасных тел. Долгое время по ночам мне было не до сна. Появилось другое, более важное, как мне тогда казалось, занятие. Я вспоминал. Это казалось мазохизмом – перебирать в уме те годы знакомства, которые свели нас с Герцем на одной извилистой дороге. Я вспоминал каждый день, который мы провели вместе. Звучит это отвратительно, но я действительно никогда не испытывал к нему каких-либо чувств, кроме дружеских. Иногда, правда, я прокручивал в памяти тот день на пляже, когда он поцеловал меня. Даже наедине с собой думать про это было неловко, и я знал, почему – одна только капля этого воспоминания, горько-сладкого, как хорошее, крепкое вино, возвращала к жизни призрак болезненного наслаждения и какого-то гротескного счастья. Герц умер от передозировки девятнадцатого августа тысяча девятьсот семьдесят восьмого года… И я скучал по нему. Я чертовски скучал. *** Прихожу в себя от боли в затекших конечностях. Ноет все тело. Утренний туман обволакивает мои босые ноги, обнимает за голые плечи, лезет на руки, как ледяной докучливый кот. Я ежусь от холода и встаю. Одинокий маленький балкончик в многоквартирном доме на Гренда-плейс. Тихая рань. Гнетущий рассвет. Пыльные астры в бесконечной глубине под балконами… Воспоминания, плавно перешедшие в сны. Прошло тридцать три года. Мне пятьдесят один. Я работаю в реабилитационном центре для наркоманов, алкоголиков, выброшенных из жизни неудачников, которым надо давать второй шанс за деньги американских налогоплательщиков. Предполагается, что я должен быть счастлив. Предполагается, что я проживу еще долго. Предполагается, что я не просыпаюсь посреди ночи от собственного крика. За эти тридцать с лишним лет я окончил университет, женился, вырастил дочь, развелся, женился снова. Я сменил четыре квартиры. Я называю себя Сомерсет – это мое настоящее имя, но жена все равно почему-то зовет меня Сонни. Она молодая, моя вторая жена. У Моны светлые волосы и серо-голубые глаза. Иногда я ловлю себя на мысли, что она похожа на Анну – когда она открывает бутылку пива, лежа на продавленной софе, или вдруг зорко, как ястреб, впивается в меня своим тонким и пронзительным взглядом. Она зовет меня Сонни. У нее хриплый голос и родные, нежные интонации, которые я слышал в последний раз больше тридцати лет назад. Я люблю Мону и я счастлив делить с ней отведенные мне на этой земле годы. У нас нет ссор и практически нет размолвок. Моя жизнь могла бы быть прекрасной. Если бы не… Если бы не то обстоятельство, что на протяжении последних двух месяцев я почти каждый день вижу бабочку необычного синего цвета. Изумительно бархатные сапфировые крылья переливаются под солнцем и подрагивают, когда она опускается на притворенную створку окна, отдыхая от долгого полета. Записывая это, я не скрываю ничего, равно как и не приукрашиваю, так как история не терпит лжи и недомолвок. Мне стал сниться Герц. Каждый раз, когда сон начинается, я уже знаю, что будет происходить. Это похоже на старую ленту, которую крутит между бобинами нагревшийся кинопроектор. Я вижу пляж – белую, золотисто-кремовую косу, изгрызенную приливом. Я вижу лазурно-синюю вечность неба и такую же глубину океана. Я вижу Герца. Худенький юноша в джинсовых шортах стоит слишком далеко, чтобы разглядеть, что выражает его лицо. Светлые волосы бьются в соленом и устойчивом ветре. Герц машет руками. Герц зовет. Воспоминания о его тихом голосе, запахе черешни и безукоризненно синих глазах набрасываются в тот самый миг, когда Герц поднимает руку в приветственном жесте. Он поворачивается ко мне спиной и бежит – бежит, почти не отталкиваясь ногами от хрупкого песчаного берега. Вчера ночью я сделал один шаг вслед за ним. Впервые за долгие годы, но так, как сделал его тогда, бесконечное множество лет назад. Невольно возникает вопрос – шел ли я к этому шагу все то время, что прошло с момента похорон, когда Герц лежал в своем узком гробу, закрыв глаза, весь фарфоровый и трогательно спокойный? Кажется, этот вопрос не имеет смысла. Задавать его некому. Я знаю, что этой ночью я побегу за Герцем, летящим над белой лентой песка, и буду бежать до конца – до самого конца, там, где обрывается линия пляжа. Где синее сливается с синим.