Зима.
Снег кружится в звенящем воздухе, медленно, будто тот стал киселем, падает, покрывая застывшие на ничейной земле тела. Сегодня затишье, и она почти вся стала белой. Ни один снаряд не смешал снег с землёй, не нарушил сказочной белизны.
Будто и не на войне.
Бойцы даже в сторону вражьев окопов не смотрят. Переговариваются тихо, боясь нарушить долгожданную тишину, заполняют открытки, мастерят ёлочные игрушки.
Холодно.
Так, что у всех носы красные. Только по одну сторону на это обращают внимание шутками, привычные к таким градусам, а по другую проклинают русский мороз. Но и те, и другие не рады войне.
— Ваше выслародие, — скороговоркой шепчут на ухо. — Как думаете, обойдется? Немец все ж верующий. Вон, Митька в биноклю углядел, что они там окопы украшают. Значит, хватит святости в
эту ночь не стрелять. А?
— Не знаю, Павел, не знаю. Газом же они нас травят, — также тихо отвечает широкоплечий младший лейтенант, даже зимой усыпанный веснушками. От буржуазного "высокоблагородия", пусть и скомканного для удобства до словесной каши, его покоробило. Но начинать спор с бывшим крестьянином, у которого это в голове на уровне рефлекса отпечаталось, бессмысленно. Проверял уже.
Интересно, правду сказал?
Аж руки зачесались. Лейтенант достал свой бинокль и припал к окулярам. Украшают. Как у них: за врагом не следят почти.
Не обман?
— Что там, ваше высла-... — в этот раз лейтенант таки прервал его жестом, свёл брови домиком.
Вот она, крестьянская масса, которую ещё предстоит вразумить, которой глаза надо открывать, как малому ребенку!
— Товарищ. Пожалуйста. Хочешь взглянуть?
Увидев радостный блеск в глазах собеседника, парень протянул ему бинокль, а сам продолжил вырезать из деревяшки голубя.
Ладно получалось. Красиво. В белый бы покрасить да лаком покрыть, вылитый святой дух будет.
Вырезает ли кто-нибудь ёлочные игрушки за полосой ничейной земли?
О чем думают своими складными немецкими головами, где всё по полочкам?
И почему празднуют этот нелепый сектантский праздник? У них же на родине писали труды Маркс, Энгельс. Ими же Ленин так восхищается!
Молодой лейтенант не понимал.
Не понимал также, почему сам продолжает с трепетом ждать рождества.
Слепая привычка?
Поговорить бы сейчас с Лениным, но он в эмиграции, готовит революцию издалека.
Мороз щипал щеки. Нестерпимо хотелось чуда.
Он сам, вопреки желанию отца, под чужим именем записался на фронт, всем сердцем желая защитить Родину и лицом к лицу встретится с самоуправством чинов и страданиями рядовых военных, чтобы позже яснее знать, как и кого судить после переворота. Чтобы было по справедливости.
Но великие цели быстро забылись в кровавом месиве. Союз уже почти забыл, что он не Александр Красный, а Алексей Романов. Как царевич.
Рождество.
СССР любил этот праздник. С детства запомнились всенощная и густой запах ладана, огромная ель в обеденной зале, подарки и гулянья, улыбающийся отец... Так! Отставить! Отец — кровавый узурпатор, как бы хорошо он себя не вел с ним. Нельзя давать волю сантиментам!
Но в окопе в радость было сидеть, вырезать голубя и вспоминать о детстве. Завтра ведь и убить могут.
Он сам не заметил, как начал мурлыкать под нос святочную мелодию. Легко было на душе. Потому что не обстреливают, потому что убивать не надо.
— Товарищ лейтенант, а спойте! — попросил все тот же рядовой.
В другое время отказал бы. Потому что петь на публику не любил.
Но — сочельник ведь.
— В звёздную ночь Христос рожден, — запел громко, животом, как учил приглашенный оперный певец в детстве.
— В яслях простых был положён, — написанная на основе украинской щедровки, эта колядка была его любимой. Он всегда пел ее на пороге папиной спальни, когда наступало время колядовать.
— Ангел с небес в поле сходил,
Он пастухам весть возвестил:
"Радуйтесь все - Христос рождён.
В яслях простых был положен...
Па-па-па-па... Па-па-па-па...
Тихо, с паузами, но музыкальные уши уловили. Подыгрывают.
Прислушался.
Стоило замолчать, и слышно стало прекрасно: играют по ту сторону баррикад. Плохо так, на расстроенной гитаре. Не слишком умело. Но — подыгрывают...
Кто-то хмыкнул:
— Нам бы эту гитару, господин лейтенант бы так сыграл!
А почему бы нет? Он сыграет. Только инструмент одолжит.
Не думая, ведомый сердцем, быстрым движением Союз выпрыгнул из окопа, поднимая руки. Винтовку не взял, нож оставил там же, только голубь в руке зажат. Вместо белого флага.
Ох, и выпорол бы его отец за такие маневры!
Но — в сочельник не страшно.
Медленно, чтобы ничья нервная рука не дернула спусковой крючок, он начал двигаться к вражеским окопам.
Через пару шагов порыв от чистого сердца вытеснился напряжением при виде направленных на него стволов, но не отступать же.
И СССР снова запел колядку. Потом замер посреди усыпанной снегом ничейной земли, ожидая. Как живая мишень. Пиф-паф, стреляй не хочу!
Наконец из окопа вылез парнишка. Худой, низенький. Прямо тщедушный. Привези такого в деревню, и вся она сбежится откармливать бедолагу.
Вот он подходит. Винтовка за спиной, в руках гитара. Он играл?
Тишина мёртвая. В глаза смотрит, изучает. А Союз — улыбается.
Вблизи худенький оказался белокурым и голубоглазым. Почти ариец, если б не рост. Весь дерганный, видно, недавно на передовой, не привык. И лицо знакомое.
Но — протянул гитару.
— Мой отец генерал, — ответит он ему позже. — Считает, что рисование — не мужское дело. Выдернул меня из художественной академии и инкогнито отправил рядовым на фронт, чтобы "прочувствовал все тонкости службы на своей шкуре". Сам при этом сидит в штабе!
Народ вокруг вовсю братался, пел, играл в снежки. Радовался.
— Мой отец тоже не последнее лицо в государстве. Но старается как можно чаще появляться на передовой.
Было что-то такое в низком парнише. Притягивало, импонировало что ли?
Они долго говорили. Нашлось о чём. Потом обменялись на прощанье вслепую. Ганс отдал ему швейцарский нож, Союз вручил ему того самого голубя.
— Счастливого рождества. — коммунист обнял нового знакомого.
— Счастливого рождества. — тот чуть не задохнулся в его объятьях, но дружески похлопал по спине.
Святая ночь подходила к концу, безмолвно сияла на небе яркая звезда. Хотелось верить, что Вифлеемская.
— И всё же, я вас видел где-то.
Новый знакомец оборачивается как-то резко, быстро обрывает:
— Нет, я вас впервые вижу.
Почти что грубо.
Союз улыбнулся.
— В таком случае, ещё раз рад знакомству.
Глаза у парня были глубокие. Такую синь, одновременно и почти серую, и голубую до черноты морских впадин, и яркую, как незабудки, хотелось изучать часами напролет. Он очень напоминал забитого стеснительного сына Германской Империи. С их последней встречи много воды утекло, но серый утёнок мог вырасти в лебедя.
Узнал ли он его? И почему не подал виду?
Коммунист не был уверен в своих домыслах, но хотелось верить в чудесную встречу.
Особенно в рождество.
***
СССР отложил кисть. Раненое плечо требовало отдыха. Пуля прошла даже не на вылет, по касательной, но свежесть ранения не давала отвлечься от постоянной тупой боли.
На фронте шла ожесточенная перестрелка. Даже здесь, в небольшом поселке в паре километров, где организовали перевалочный пункт для госпиталя и пункт связи, иногда сотрясалась земля.
От вынужденного безделия нервно дёргалась в такт взрывам ступня. Сейчас Союз как никогда понимал тех, кто устраивал скандалы при отправлении в тыл. И радовался, что никакой приказ не отправит туда его.
У него дело.
Подарок для Рейха. Ответный. За глаз. И за обстрел.
Дав руке отдохнуть, коммунист вновь берет кисть. Аккуратно выводит на массивном снаряде "С Новым годом!". Другой, такой же, с надписью "Фюреру" осторожно положен в ящик для перевозки свежей надписью вверх.
Вчера было рождество. В честь него немцы провели усиленную бомбардировку, перешедшую в артиллерийскую дуэль, эхо которой сейчас разносится над опушкой. В ней и зацепило Союза.
В ней и родился его план.
Разведчики недавно обнаружили, где немецкое командование развернуло свой полевой штаб. А вчера к Советскому пришла телеграмма с шифровкой, в которой говорилось, что сам фюрер Германии прибыл поздравить бойцов с победами.
Мрачная улыбка перекосила лицо коммуниста.
Праздник на чужой земле устроить хочешь, гнида? Будет тебе праздник!
Рука почти зажила к кануну нового года и лишь слегка вспыхнула болью, когда он запрыгивал в самолёт, лёгкий истребитель, которому присоединили бомбодержатели и дополнительный топливный бак.
Это была целиком миссия Союза. Своеобразный подарок его людям.
Когда поднялся в небо, боль ушла. Внизу на короткие мгновения пронеслись фронтовые дороги, мелькнула изрытая окопами земля, потом юркий самолёт нырнул в облака.
Лететь предстояло не близко. Почти все топливо уйдет, остаток и часть допбака на отрыв от погони, потом лететь, пока и он не закончится, планировать и катапультироваться над лесом, прорываться к своим.
Сверяясь с картой, Союз кое-где, над лесами или безлюдными дорогами, выключал двигатель и планировал, чтобы сэкономить топливо.
"Новогодняя миссия" была сумасбродством. Сам Сталин в письме просил его отказаться от затеи. Война только началась, войска терпят поражение за поражением... Боевой дух просто раздавит, если Воплощение страны погибнет в такой момент. Но он, они все не понимали — боевой дух скоро будет подкрепляться одной только злобой и ненавистью, а сколько ещё отступать — неясно. Людям нужна отдушина, радость, что всколыхнет в них силы совершить переломное сражение.
Он — должен. Иначе невысказанная обида сожрёт изнутри.
Их встречу в канун рождества, сотрудничество в тридцатых, переросшее в дружбу, доверие — так яростно забыть? Как кортиком из рукава бандита в подворотне полоснуть по шее порядочному человеку. К а к? За что?
Вдали показался сгустком света в ночи городок.
Тот самый.
Союз до последнего тянул на малых оборотах, дал максимальный газ только когда, услышав рев мотора, заметались по небу прожекторы.
Стрелки наручных часов ползли к полночи. Вся немецкая шваль собралась новый год отмечать. Никто его не ждёт.
Быстрее. Пока зенитной пальбой не спугнули его добычу.
Крутое пике. Нажать на кнопку бомбосброса на выходе из него, чтобы снаряды меньше летели до цели и точно не сбили.
Затрещали зенитки. Долго. Не ждали его заспанные немцы так далеко в тылу, на земле, которую уже записали в свои владения.
С новым годом, Рейх. Чтоб ты сдох.
Внизу расцвели две огненные шапки. Получилось!
Теперь надо выбираться.
***
Рейх поглядел на часы. Предоставленный ему кабинет так и веял коммунизмом. Простенькая мебель, красно-деревянные тона, даже кресло жестковато, будто стул. А — самый лучший кабинет в здании градоуправления.
Раздражало.
И кабинет, и поездка, и эти бесчисленные километры русского бездорожья. Хотелось домой, в Берлин, в спокойной обстановке продумать ещё одно блестящее сражение и попить чая.
Но подданных надо поощрять за успехи, как дрессированных собак, чтоб сильнее виляли хвостами и рьянее впивались зубами в манекены ради похвалы хозяина.
Тик-так. Скоро новый год. Совсем немного, и глупые людишки пойдут заливаться шампанским, отмечая новый планетарный цикл, а он толкнет бравую речь на площади.
Рейх не любил новый год, считал его только придуманным поводом напиться, к рождеству с давних времён отцовского давления относился предвзято. Хотя было у него одно замечательное рождество...
Немец потянулся. Глаза слипались: от постоянного сиденья над картами и документами он очень мало спал.
Постучали.
Рейх вздрогнул, оправил волосы, согнал с лица усталость и пошел открывать.
— Кто та-...
БАБАХ.
Мощный взрыв отбросил его грудью в дверь, обдал спину жаром и осколками стекла с бетоном. Вышибло дверь, вдавило ее в стену.
Если бы не стоявший за ней офицер, от удара рейховы ребра бы пререломало и сплющило так, что осколки костей проткнули бы сердце. Так был только отвратительный чавкающий звук и жестокая контузия.
Рейх повалился на пол, сверху дверь. Вдавленный в стену труп не упал на нее, и нацист мысленно поблагодарил его за это, когда пришел в себя. С трудом он выполз из-под двери, голова гудела, из ушей текла кровь, новенький мундир беспощадно испорчен. Было больно дышать и двигаться, но...
Где его портфель?!
Рейх испуганно огляделся. Пополз в разрушенный кабинет. Черный, дорогой, с гравировкой на замке. Где он?!
Плывущим взглядом пробежал по развалинам. Где?!
Углядел: присыпанный штукатуркой, в углу, рядом с горящим шкафом. Лихорадочно пополз туда.
Бомбежка... Здесь?! Как?
Невозможно!
Разведка не докладывала о группе самолётов, одиночка? Но как он узнал, что именно здесь штаб германского фронта?
Дрожащими руками открыл портфель, достал из него деревянного голубя, слегка грубоватого, но красивого. Выдохнул с облегчением.
Потом прибежала взволнованная свита, его водрузили на носилки, он отключился. Через несколько часов в лазарете от бессильной злобы кусал губы.
Самолёт сбросил не только две бомбы, но и кучу листовок с одной единственной надписью:"
С Новым годом, сука".
— Казнить всех, кто может иметь дела с советской разведкой, — прошипел Рейх своим генералам сквозь боль. — И сотню жителей города для примера! По фронтам устройте такой огонь, чтобы земля горела! На Москву авианалет!
Всмотрелся в их тупые лица, удостоверился — поняли. И выгнал.
В одиночестве бессильно откинулся на подушки.
Союз, Союз... Тебе же хуже!
Деревянный голубь стоял на тумбе у кровати. Рейх печально посмотрел на него.
— Ты не понимаешь, я должен... Это ради моего народа, — Третий знает, что русский его не слышет, понимает, что его никогда не поймут и не простят.
Но — он должен доказать всем, что не слаб.
На миг по лицу пробегает улыбка.
—
С Новым годом, Союз.
x
