Корни

      Хонджун захлопывает крышку багажника и вдыхает полной грудью. Прохладный и чистый воздух так отличается от того, что он вдыхает каждый день в большом городе. Он будто бы не был здесь сто лет, и все воспоминания, что всплывают в голове блеклыми картинками, — отблески прошлой жизни, а может и вовсе одного хорошо запомнившегося сна.       Этот маленький городок раньше считался военным, однако сейчас здесь остались лишь старики, да продавщицы с сиделками. Мужчина не был здесь уже около десяти лет, и честно, не хотел бы возвращаться сюда никогда, однако судьбе нет дела до того что хочет какой-то Ким Хонджун.       Здесь осталась Кимова бабушка, которой раз в пару недель его родители привозили еду и все самое необходимое, помогая убраться и с другими делами по дому, с которыми ей, на восьмом десятке, было уже слишком сложно справиться. И всё же родители и их здоровье уже тоже были не в лучшей форме, ведь возраст их уже медленно подбирался к пенсионному, а возраст Хонджуна к четвертому десятку. Если же быть точнее, то Джуну ровно тридцатник, и пора брать на себя хоть чуть-чуть ответственности за немощных родственников.       Пройдя в захламленную квартиру, мужчина сразу почувствовал затхлый запах пыли настенных ковров, коих было аж две штуки, смешавшиеся между собой резкие отдушки от мазей и аромат свежей выпечки хоть немного напоминавший о том, что в доме кто-то живёт, а не доживает. Старушка сидела в кресле и, пока по телевизору шла очередная нафталиновая программа с лицами, что неизменно пляшут там последние лет тридцать, смотрела в одну точку над железным ящиком. Даже ей это всё уже надоело. Дабы не помереть со скуки, она часто занималась выпечкой, но совсем простенькой, ведь куда там печь расстегаи, если и съесть-то их в одинокую не сможешь.       Первым делом Ким занялся разбором пакетов, чуть позже разобрался с уборкой и даже прикрутил пару шатающихся дверок. Дело было сделано, пора ехать. И уехать отсюда хотелось очень, но всё же что-то удерживало его, прямо шептало остаться, хотя бы на полчаса, хотя бы немного прогуляться, подышать этим воздухом, насладиться этим закатом, пройтись по этим заросшим дворам. Ким долго сомневался, снова стоя перед машиной и облокотившись на багажник, пока всё же не понял, что ничего страшного не произойдет, если он немного прогуляется, вспомнит былое.       В этой четырёхэтажной хрущевке, где сейчас живёт лишь его бабушка и ещё с десяток забытых стариков, раньше жил и он, и вся его семья, и даже его друзья. Он, кажется, помнит каждую трещинку в стенах подъезда, каждую потёртую досочку деревянных скамеек, которые так никто и не решался заменить, лишь сколачивая ломающиеся от времени доски.       Чуть дальше были бесконечные железные коробки — гаражи. Их здесь было всегда больше, чем людей у которых вообще имелась машина, но играло ли это роль для маленького Джуна, который их использовал разве что в роли полосы препятствий?       Десятки ссадин и ран были получены от падений с этих нелепых домиков из разноцветных пластов металла. Оставались даже шрамы, которые по сей день с мальчиком, выросшим в серьезного мужчину.       Отсюда виднелась и старая железная дорога, по путям которой Хон бегал с друзьями и ребятами постарше. Бегал от стай бездомных собак, от хулиганов, от злых соседей с ружьем заряженным солью, от кого только не бегал. Похоже что сейчас эта часть дороги перекрыта и заброшена, ведь трава на путях была ровно по грудь взрослому и не самому низкому человеку, да и, судя по всему, давно по ней не проезжал ни один состав.       Хонджун идёт дальше, и натыкается на тот самый двор. В этом дворе, от которого сейчас осталась лишь деревянная горка, которую зимой заливали чтобы кататься на картонках, он проводил все свои дни, вечера, а в подростковом возрасте даже некоторые ночи. Однако это же совсем не двор перед его домом, так почему все детство он провел именно здесь? Ответ прямо перед глазами.       — Его дом.       Джун поднимает голову и рассматривает квартирный дом, абсолютно такой же, как его собственный, но это лишь на первый взгляд. На деле же этот дом был абсолютно другой, особенный, один и единственный в своем роде — Дом, в котором жил Пак Сонхва.       С десяток минут Хонджун не мог сдвинуться с места и просто стоял во дворе, рассматривая дом, пытаясь не отдаваться воспоминаниям полностью, но все попытки тщетны. Пока обрывки прошлого мелькали чуть ли не перед глазами, он медленно двинулся в сторону того самого подъезда, который любил намного больше своего.

***

      — Ну давай ещё немного погуляем! — Тянет тоненьким, ещё не сломавшимся голосом мальчик, пока его за руку тянут под крышу подъездного крыльца, пряча от дождя.       — Не, меня мама прихлопнет если ещё больше промокну, заходи давай! — Сонхва зазывает друга, уже открыв дверь в подъезд, но тот лишь строит щенячьи глазки, не теряя надежды вытащить Пака под теплые капли. Хва всегда был послушным мальчиком, но Джун именно тот, из-за кого он вечно попадал в передряги, из-за кого ему попадало за это по шапке, однако Пак никогда не был против. Сонхва никогда не жалел о том, во что его втягивал Хонджун, ведь каким бы ни было наказание, оно никогда не было настолько жестоким, чтобы он мог отказаться от Кима хоть раз. Чтобы он хоть раз отказался воровать малину у соседей с ним, чтобы хоть раз отказался получить пару новых затрещин в дворовых разборках, возникших из-за каких-то резких Хонджуновых слов в сторону ребят постарше; чтобы хоть раз он отказался разводить костры, чтобы пожарить сосиски с Хонджуном — никогда.       А Джун хоть и был сорванцом и, в какой-то степени, даже хулиганом, но о чувствах своих друзей всегда очень волновался, вот чувствовал как-то людей этот мальчишка. Он заметил как друг мечется в сомнениях и всё же решил прекратить свои мольбы о дождливой прогулке.       — Ладно, пойдем, а то тебе реально влетит… — Мальчик закинул руку на плечо приятелю и они вместе зашли в, может и не самый опрятный, но по крайней мере сухой подъезд.       — Мы и дома себе занятие найдем, да, Сонхва-я?

***

      Так и проходили года дружбы: не особо разнообразно, но не менее от того весело. Парни ссорились по мелочам и мирились на следующий же день, обсуждали других, называя знакомых чокнутыми, после чего сами же творили не менее безумные вещи, да и просто болтали без умолку, не представляя и дня без друг друга. Но всё же у всего — что хорошего, что плохого, есть одно общее свойство — заканчиваться, и это не исключение.       Вечер уже расплескал по небу краски заката, сверчки заметно громче болтали о своих насекомьих делах, а солнце уходило за горизонт, оставляя за собой лишь слегка греющее плечи тепло. И вот, внимая всё это каждой клеточкой, домой, с очередной долгой послешкольной прогулки, возвращаются два уставших и счастливых парня.       Хонджуну шестнадцать, на улице ласковый май и его сердце полно безумной, светлой, поедающей изнутри первой любовью. И он идёт, по-дружески закинув руку на плечо Сонхва, а хотелось бы как самой настоящей парочке из тупых сериалов держать его руку в своей, скрещивать пальцы, касаться костяшками чужой штанины, пока их сжатые ладони болтаются вперёд-назад, в такт ходьбе.       Из мыслей Джуна вытаскивает вид дома, в дверях которого уже через пару мгновений должен исчезнуть Сонхва. Парни останавливаются у самого подъезда и Хва выскальзывает из-под Хоновой руки уже готовясь попрощаться, как его перебивают, стоит только ему открыть рот.       — Слушай, Сонхва-я… — Хонджун чешет затылок и мнётся. Страшно. — Я завтра уезжаю…       Парень в недоумении поворачивается к другу в ожидании объяснения.       — Я поступил в тот колледж под Москвой. — Джун боится реакции товарища, однако видит что тот искренне за него рад и чувствует его ладонь на своем плече, подбадривающе похлопывающую.       — Так чего ты кислый-то такой, здорово же! — Хва заглядывает под челку опечаленного.       — Я не смогу там без тебя, правда…       — Да всё ты сможешь, найдешь ещё себе друга, нет, даже друзей, много-много — Пак улыбается во все тридцать два, пуская в ход все свои знания о поддержке.       — Ты не понимаешь, Сонхва-я... Я люблю тебя. — Тишина виснет в воздухе, кажется даже сверчки замолкли. — По-настоящему люблю, ни один друг тебя не заменит, ни один человек не заменит мне тебя. Хва-я, ты слишком важен для меня.       Хонджун вспоминал все самые клишированные фразы из фильмов что смотрел с матерью, вспомнил все самые слащавые слова из бульварных романов, а в ответ не услышал ни одного эпитета, ни одного романтичного словечка, да в принципе ни одного слова, в ответ гробовая тишина, спустя пару мгновений расторгнутая звуком с каждой секундой ускоряющихся шагов, перерастающих в бег по бетонным ступенькам вверх. Сонхва сбежал ни сказав ни слова.       Хонджуну шестнадцать, на улице проклятый май и его сердце полно всё такой же безумной и поедающей изнутри, но уже ядовитой и горящей свежим ожогом, первой любовью.

***

      Хон уже с час сидит на приподъездной лавочке, оперевшись локтями на колени, ворошит прошлое. А ведь он думал, что отпустил эту ситуацию, как минимум лет семь назад точно. На следующий день после того диалога, Ким улетел на учебу в столицу. Сонхва так и не приехал на проводы.       Не приехал на семнадцатый день рождения, и даже на восемнадцатый. Да чего уж таить, не приехал ни на один из последних четырнадцати. Не ответил ни на одно сообщение, ни на один звонок, ни на одно письмо. Сонхва исчез из жизни Хонджуна, оставив от себя лишь долгое время усердно кровоточащую рваную рану в сердце и светлые воспоминания.       Мужчина треплет себя по макушке, будто бы пытаясь самого себя взбодрить, и поднимает взгляд на уличные фонари. Сумерки. Небо почти чёрное, а фонари светят так тускло, словно жалостливо смотря на Джуна, умоляя его их не мучать и выключить, но это явно не его забота, да и свет, хоть и такой, ему нужен. Для того чтобы разглядеть идущего к подъезду человека.       Хонджун поворачивает голову в сторону источника звука, а у источника из рук падает тяжёлый бумажный пакет, рассыпая свежие, ярко-оранжевые апельсины по асфальту.       — Хонджун?

***

      — Ты здесь живёшь?       Хонджун сидит за столом старой кухни, в которую когда-то забегал выпить с другом по стакану воды во время прогулок. Как бы не были белоснежны новые обои, а новый ламинат не сверкал от чистоты, он узнает эту квартиру даже по запаху — запаху детства. Сонхва пригласил его войти, всё-таки просто проигнорировать эту встречу или притворится что обознался, было бы совсем уж низко.       — Время от времени.       Сонхва прокашлялся, нечаянно вдохнув пыли с полок домашнего мини-бара. На деле же это был не более чем бабушкин старый сервант, ныне заполненный раритетным алкоголем, однако время меняется, как и название, и применение привычным вещам.       — Эта квартира по сути моё наследство, только кому сейчас нужна эта развалина у чёрта на куличиках?       Пак ставит перед гостем красивый ребристый стакан, а затем, на самую середину стола, коньяк, явно не из дешёвых, оглашая его характеристики:       — Хеннесси двадцатилетней выдержки, как заявил мой хороший знакомый: «Сочетание фруктовых оттенков с гармонией орехового и цветочного послевкусия.» Сам пока, — Хва указал на запечатанное горлышко бутылки, — как видишь, не пробовал.       Хонджун улыбнулся самым краешком губ — он всё такой же умник.       Разливая тёмно-алый напиток по стаканам, Сонхва мимолётом пробросил вопрос о том, как поживает старый друг, на что получил такой же проброшенный ответ, в духе «Да потихоньку». Мужчина наконец садится за один стол с Кимом и, делая первый глоток, осматривает с ног до головы. Без какой-либо неприязни, без надменности, совсем нет, лишь будто пытаясь понять, кто же перед ним сидит сейчас.       — Ты неплохо тут устроился… — Джун пытается прервать неловкое молчание, но разболтаться пока точно не получается.       — Возможно, — Хва отвечает односложно и холодно, всем видом показывая, что ждёт когда начнется «реальный» разговор, а не обмен вежливыми вопросами — но мне было бы интереснее услышать как устроился ты.       Ким опешил на пару секунд, однако спустя несколько обменов простыми фразами, наконец смог спокойно вкратце очертить свою жизнь за последние года, к счастью, рассказать было что.

***

      Спустя пару часов от дорогого содержимого бутылки остались одни капли на дне, а от двух порядочных взрослых мужчин — две пьяные туши, задумчиво, молча смотрящие в пол. Отдаленные темы облизать с ног до головы было совсем не сложно, а вот задать один единственный вопрос казалось чем-то не под силу ни одному из них. Наконец собрав все мысли и остатки сил в метафорический кулак, Хонджун решился:       — Сонхва, слушай… — Пак оторвал свой взгляд от пустого стакана и с тревогой в глазах посмотрел на собеседника. — В нашу последнюю встречу…       Хва заметно напрягся, и в момент когда Ким уже хотел было продолжить, резко прервал его:       — Я испугался — такой ответ тебя устроит?       И вновь отвратительная тишина. Напряжение словно витает в воздухе, его поглощая, не давая вздохнуть полной грудью. Хонджун, затаив дыхание, вглядывается в черную копну волос, перекрывших глаза давнего друга, пытаясь понять что ждёт его дальше, но как бы ни старался — не выходит.       — Тебе пора. — пронзает тишину, и хозяин дома медленно поднимает взгляд на гостя, застывшего в ступоре.       — Ким Хонджун, Вам пора домой... — повторяет он, всё так же окаменевшему мужчине.        Срываясь, Пак почти насильно пытается выдворить Джуна, как провинившегося котенка "за шкирку" поднимая со стула и утаскивая в прихожую. Хоновы плечи по пути, кажется, снесли какую-то полку, однако Хва это явно не волновало, по крайней мере пока.       — За руль не садись, я вызову тебе такси...       Уже стоя на пороге открытой входной двери, Киму приходит хоть какое-то осознание происходящего и он впервые даёт отпор, благо и физически, и морально, он если и не превосходит "противника", то как минимум с ним наравне.       — Какое, к чертям, такси? — глаза взрослого мужчины на мокром месте, кто бы что не говорил, но даже взрослые, серьезные дяди плачут, да ещё как.       — Пак Сонхва, что с тобой, блять, не так? Сколько лет прошло, почему ты не можешь просто со мной это обсудить?       Хонджун снова наблюдает опущенную черную макушку место лица собеседника и, уже не выдерживая, пытается схватить его пальцами за подбородок, дабы увидеть хоть что-то в его глазах, хотя бы попытаться, но от его руки грубо отмахиваются, хватая за запястье. Не отпуская руки, Сонхва, с абсолютно обессиленным видом, присаживается на вытянутый пуф под вешалкой для верхней одежды и снова разглядывает пустоту. Заметив, что агрессия Пака поутихла, Джун закрывает входную дверь, мостясь рядом с ним.       Несколько минут тишины в этот раз будто бы впервые пригодились. Каждый думал о своём, и о том как же продолжить этот безумно тяжёлый разговор. Сонхва снова первым прервал молчание:       — Я пытался забыть это...       Слышится первый всхлип.       — Но как не старался не выходило, я не мог выбросить тебя из головы, всё это время я...       Второй.       — Я тоже любил тебя, ужасно любил, Хонджун, но я не мог сказать, я так кошмарно боялся, я надеялся, что это останется лишь моей проблемой, что лишь моя подушка будет знать об этом...       Слёзы льются ручьями, и Сонхва уже требуются обе руки, чтобы успевать вытирать их с лица.       — Я был уверен что виноват во всём, что "заразил" тебя, мне никогда не казалось всё это нормальным, меня так воспитывали. Думал что переболею, что пройдет.       Не в силах дальше просто сидеть и слушать жалобную исповедь Хва, Хонджун перехватил одну из его мокрых ладоней, сжимая её в своей, одним этим жестом будто говоря: "Я понял, достаточно".       — О чём ты сейчас думаешь? — Ким пытается свести разговор хоть к чему-то менее печальному.       — О том, что я ужасно проебался.       Мат из уст прилежного, каким помнит его Хонджун, мальчика, показался ему до ужаса забавным что вызвало смешок, а за ним и ещё один, но уже принадлежащий не Джуну.       — Ты изменился, Хонджун... В лучшую сторону, если что.       Снова смешок.       — А ты всё такой же умник, хоть и бранный алкоголик, Хва-я.       Тихий смех разливается по крохотной прихожей, пока Ким со всей дури не шмякается об вешалку над головой, после чего раздается уже не тихий смех, а те самые звуки из детства, тот самый безутешный хохот.       — Бедолага, дай проверю, шишку не заработал там...       Джун послушно склоняет голову       — Да пока вроде нет ничего, калека.       Сонхва улыбается, во все тридцать два улыбается, совсем как раньше. Хонджун готов, кажется, дать голову на отсечение, что ради этой улыбки готов был горы свернуть. Любуясь, он совсем не заметил как бестактно пялится – всё-таки не каждый день такое видишь, а хотелось бы. Хва меняется в лице, заметив как его разглядывают, и теперь уже разглядывал в ответ влюблённую физиономию.       Алкоголь в организме наконец решил напомнить о себе и позволить мужчинам то, что не позволил бы трезвый разум.       Их первый поцелуй случился спустя тридцать лет со знакомства и пятнадцать лет разлуки. Их первый поцелуй не был с привкусом жвачки с вкладышами или порошковых цветастых шипучек, как должен, — он был с терпким послевкусием дорогого коньяка и солью недавно пролитых слёз.       Спустя несколько тысяч дней, в этом мертвом городе, в дали от людских глаз, всё же вновь расцвела чья-то совершенно новая любовь, из под сухих корней забытых, окаменевших чувств.