***
Майкл Кенджи Шинода. Почему ты не любишь своё имя, Майк? Ты был так искренне зол, когда я подсмотрел твоё полное имя. Я думал, всё дело в «Кенджи», но ты сморщил нос и фыркнул, стоило мне запнуться на «Майкл», после чего не упустил случая вставить, что Чарльз звучит слишком аристократично даже для меня. Я схватился за комментарий, как хищник за руку, протягивающую кусок мяса, отметив, что моя кожа достаточно бледна для голубых кровей, и что тебе стоит быть более почтительным. Ты в ответ засмеялся, а я был очарован твоей широкой улыбкой. Я люблю смотреть, как ты улыбаешься. И не люблю, когда ты грустишь. Это делает меня по-настоящему несчастным. Я пытаюсь, но ненавижу себя за то, что не могу исправить это – нелепые шутки в моём арсенале, что удивительным образом заставляли тебя смеяться, не всегда работают. Мне они тоже не помогают, Майк. Ты что-то мягко бормочешь, когда разговариваешь по телефону со своей женой, и улыбка на твоём лице вспыхивает ярче тысячи солнц, когда болтаешь с Отисом. Маленький приятель всерьёз увлёкся насекомыми после того, как вы однажды посетили зоопарк. Ты гордишься тем, каким он растёт. Я сижу напротив тебя, поедая картонный фастфуд, и думаю о том, что за мои десять лет отношений с Сэм мы никогда не думали о детях. Наверное, это к лучшему для нас обоих. Она уже была полна забот о большом ребёнке по имени Честер. Не то чтобы мне не нравилась моя работа. Если смотреть на это философски – каждому в жизни предопределено своё место. Но она, откровенно говоря, не была работой моей мечты, пусть была временной. И философ из меня хреновый. Я точно не видел себя тридцатитрёхлетним за кассой Бургер Кинга, когда распевал The Jackson 5, будучи ребёнком. Не так я представлял своё восхождение. Казалось, что что-то всё время удерживало меня. С тех самых пор, как были срезаны дреды и кожаные штаны сменили мышиный костюм и треклятый галстук, сжимающий горло удавкой, который, к счастью или нет, я тоже недолго проносил. С тех пор, как я полностью покончил с музыкой. Мой перерыв близился к концу, и я с грустью впитывал последние новости из суперувлекательной жизни юного натуралиста Шиноды-младшего. Со стороны кто-то, наверное, задался бы вопросом, что могло связывать таких непохожих людей, как рядовой служащий бистро и сыскавший славу на побережье независимый художник, выбравший забытое богом и лейблами место для вдохновения – самое глупое, что я когда-либо слышал. Но у нас было больше общего, чем могло показаться на первый взгляд. Это было в нашей основе. Если бы не очередная хреновая работа, то, вероятно, я так и не встретил бы тебя. Это произошло случайно. Словно планеты сошлись. В сравнении более невероятным я бы назвал только стечение обстоятельств, в котором однажды много лет назад мне бы позвонил некто, предложивший пройти прослушивание в малоизвестную, но подающую надежды группу Xero. Я транслирую тебе свои легкомысленные мысли, и ты смеёшься беззвучно, откидывая голову назад. Но ни широкая улыбка, ни выразительные карие глаза с окружающими их глубокими морщинками не могут скрыть невысказанной печали. Я знаю, о чём ты думаешь, узнаю отпечаток сожаления. Такой же предстаёт мне последние десять лет каждое утро в отражении зеркала с подтёком брызнувшей пасты с краю. Это было бы действительно фантастически, Майк.***
Чтобы сосчитать все мои визиты в художественные галереи, хватило бы пальцев одной руки. Почти все они были ещё в школе. Помню, чем-то привлекала меня древняя живопись с этими батальными сражениями и водоворотом тел. Проводить время в музее казалось интереснее, чем сидеть на уроках, на переменах имея привилегированную возможность искупаться головой в толчке. Но после одного инцидента мой интерес к изобразительному искусству резко пропал. До этого момента. — Это охренительно круто. — Я, конечно, не большой поклонник реализма, но… Серьёзно, Честер? Я почти уверен, что в её грудях не спрятан глубочайший смысл. Можешь не искать. — Ты не можешь винить меня за то, что мне нравится смотреть на голых людей. — Хотел бы сказать, что я удивлён. Правда. — Я ценитель прекрасного! Прекрасных сисек. — Сиськи. — Отис! Полегче с выражениями, дружок. И не говори этого при маме. Никогда. Это была твоя дурацкая идея сходить в музей. Мы с Отисом голосовали за аттракционы. Я уже пообещал надрать его маленький зад на автодроме и купить ему самую большую сахарную вату, которую он только способен будет съесть, но ты возразил, бросив аргумент, что на улице печет, как в аду. Разумеется, высокое искусство не способно было удовлетворить всех наших потребностей, и мы всё-таки попали в парк Castles N' Coasters. Солнце палило беспощадно. Ты был глубоко несчастен и прел в своих десяти слоях одежды, отказываясь снять рубашку. Даже шорты по какой-то причине были для тебя под запретом. Мистер Холодный И Угрюмый. Хотя чего ожидать от человека, не жившего прежде в Аризоне. Отис между нами сиял, как начищенный пятак, во все стороны отражая свет. Он слопал две ваты и еще рожок мороженого. В его сладком смуглом лице ясно проглядывались шинодовские черты. Он был твоей маленькой копией, мини-Майк. После каруселей нам очень захотелось пощекотать свои вкусовые сосочки, и мы завернули отведать мексиканской еды. Нет ничего лучше мексиканской еды. Мы смеялись, как ненормальные, заставляя посетителей косо смотреть. Нам было всё равно, мы поедали буррито с жаренными овощами и песто. Молодая хорошенькая официантка принесла счёт и неожиданно приняла нас за пару. Ты растерянно захлопал глазами, а я... смутился. На долю секунды что-то больно царапнуло уязвимое внутри. Я замер. Наверное, вот так выглядят со стороны счастливые семьи? Следующее осознание сбило меня с толку. Разум шептал, что это смешно и логически просто неправильно, но я потерял все мысли, когда внезапно был очарован тем, как ты достаешь купюры из бумажника. Скульптурные изящные руки, эти длинные музыкальные пальцы. Мне захотелось их коснуться. Эта мысль была очень ясной и отрезвляющей. Анна. Она должна ненавидеть меня за то, что я отнимаю её время с семьей. Это должна быть она, а не я. Она должна держать за руку мальчика, корчить нелепые рожицы с размазанным по лицу шоколадным пудингом за столом и смеяться над тем, как ты трусливо кричишь на горках, в то время как настоящие взрослые люди, вроде Отиса, ничего не боятся и требуют второго захода. Но у нее нет сил, она также слишком занята своей рукописью, по твоим словам. Знаю, Анна не рада моей компании. Я уверен, для неё было трудным решением снова отпустить со мной своих мужчин. Но она не стояла у нас на пути, и я правда был благодарен. Было бы здорово проводить так время как можно больше и чувствовать на себе взгляды окружающих, потому что мы излучаем неподдельное, искреннее счастье. Если для завершения этого уравнения нужно было просто оставаться рядом с тобой, то… я хотел бы, чтобы это всегда было так.***
«Подойди ближе, Честер» Делаю шаг и заваливаюсь в дверной проём, падая в чьи-то руки. Всё кругом невнятно, словно завёрнуто в толстый слой кальки, и кружится. Чувствую себя ёжиком в тумане. Туман в моей голове. Звонкий смех прорезает воздух. Нет, прекрати смеяться! Смеюсь я. Кто-то бормочет мне в ухо. Это знакомо и тихо. Это ты… Прости, друг. Повторяю вслух, но не уверен, что получилось. Та штука в моём рту, она странная иногда, не слушается. Тёплые руки тянут меня куда-то, крепко держа за талию. Не надо! Меня обволакивает что-то мягкое. Внезапно тело проглатывает сладкая невесомость и перед глазами сгущается чернота. Медленно выплываю из забытья на поверхность. Прояснившийся мозг вылавливает обрывки фраз. Сэм с кем-то разговаривает. О ком она говорит? Она звучит недовольно. — … как он одет. Посмотри на его лицо! Он наркоман, Майк! Я не хочу, чтобы он был в нашем доме, и чтобы ты с ним связывался… «Ты ни на что не годишься!» Это не Сэм. Где я? Пытаюсь приподнять голову, но тупая боль ударяет молотом по вискам. Беззвучно скулю, сжимая глаза, откидываюсь головой на мягкую подушку. — Анна, успокойся, это просто Честер. Дай нам немного времени. Пожалуйста. Короткие мысли формируются медленно, растягиваясь подобно киселю. Майк. Я у него дома. Нет... Отсюда слышится протяжный вздох. — Только немного. И уж позаботься о том, чтобы Оти не увидел этого испачканного в своей блевотине мужчину на нашем диване. А потом пусть убирается. — Анна… Последовали громкие удаляющиеся шаги. Я вновь делаю попытку открыть глаза. Всё кругом незнакомое. Потолок в причудливой лепнине, на белых стенах висят странные картины. Глаза блуждают по интерьеру, болезненно скрипя в глазницах, и останавливаются на твоём хмуром лице. На мгновение мне кажется, что ты зол. Но потом ты вздыхаешь, и в глубине чёрных зрачков плещется что-то, что тут же заставило меня почувствовать себя жалким. Вдруг кристально ясно в этой обволакивающей мгле понимаю, что я наделал. Из памяти вырван какой-то очень важный кусок, и он не даёт мне восполнить всю картину воедино. Но она уже мне не нравится. Вспышками ударяют видения себя, собирающего одеждой грязь с земли у бара. Как я там оказался? Конечно… Не хватило бутылок в заначке. Кажется, там же меня и стошнило. Потом стало очень одиноко, и я не нашёл другого выхода, кроме как абсолютно надравшимся наведаться в чужой дом, к единственному человеку, который не должен меня таким видеть. Только не Майк. Ты молчишь, качая головой, и протягиваешь мне стакан живительной воды. Я не отказываюсь, беру, позволяя тебе вернуть меня в вертикальное положение. Стакан дрожит в моей бледной руке, в ноздри ударяет противный кислотный запах желчного сока и перегара. На рукаве когда-то голубой рубашки засохшее пятно. Только от этого меня начинает тошнить снова. Я отвратителен. Представляю, что хлебало моё выглядит ничуть не лучше. Отстраняюсь от тебя дальше, сжимаясь в размерах и боясь увидеть на твоём лице гримасу отвращения. Хочется провалиться сквозь землю, исчезнуть. — Майк, – зову тебя, не поднимая взгляда от белого ворса ковра, на котором мои старые кеды смотрятся неправильно, — Отвези меня домой. Ты любезно согласился меня подвезти. Ты всегда очень любезен. Дождь хлестал в лобовое окно. Я задаюсь вопросом, как мне удалось добраться сюда на своих двоих в невменяемом состоянии и не убиться по пути, случайно упав в канаву или попав под колёса машины. Следующей жирным курсивом в голове забилась знакомая мысль, что лучше бы убился. Так было бы проще. Но вопреки ей меня пронзает холодная дрожь ужаса. Ты замечаешь это и молча добавляешь обогреватель в салоне. — Честер, – наконец, осмеливаешься спросить, — Что случилось? Я благодарен тебе за то, что ты тянул с этим. Я был непробиваемо туп, когда приперся сюда, я не хотел, чтобы ты спрашивал. Я хотел… Чего я хотел? Наверное, чтобы ты просто обнял. Какой же идиот. Молчу, игнорируя вопрос. Я вижу, как это тебя расстраивает. Не хочу вспоминать. Но и врать тебе тоже не хочу. Тишина некрасиво повисает в воздухе, строя между нами обвитую терновником стену, и не нарушается до тех пор, пока ты не останавливаешься по адресу, что я указал. Дождь усилился, и сквозь его завесу ты с недоумением вглядываешься в вывеску дешёвого отеля рядом. Разумеется, я не имел в виду тот дом. — Честер, почему мы здесь? – ты пытаешься вытянуть из меня хоть какие-то слова, — Знаешь, я не уеду, пока ты мне не расскажешь. Я не требую от тебя, но… Ты же… ты же сам пришёл ко мне. «Ты ничего не можешь сделать без меня! » Отрешённо поворачиваю голову, встречая напряжённый взгляд. Это не так уж важно, Майк. Не важнее причины, почему ты вдруг решил отрастить густую чёлку, что бесконечно лезет тебе в глаза, а ты недовольно морщишься и продолжаешь без толку поправлять её, зачем-то мирясь с очевидным дискомфортом. Она придаёт тебе сходства с тибетским терьером, я не говорил? И эти щенячьи глаза лишь усиливают схожесть. Я всегда хотел себе пса, а лучше сразу несколько, но Сэм говорит, что им не место в доме, что я бы позволил им не только спать в нашей постели, но и есть из собственной тарелки. Это правда. Я бы отдал за них всё, не в силах устоять перед милыми блестящими глазами. Пожалуйста, не смотри так на меня, Майк. — Она права, – хриплые слова против воли вырываются из сухого горла, продирая его бороздами, — Анна. Я грёбанный наркоман и алкоголик. «Бесполезный!» – прозвучавшая громом в голове фраза заставляет скривится. Ты вздрагиваешь, шумно выпуская воздух из лёгких, словно по мне было не очевидно. — Что ты принял? – шепчешь бесцветным голосом. Кажется, ты не очень уверен, что хочешь знать ответ. Отворачиваюсь к боковому окну, нервно касаясь голых запястий. Раньше мне часто приходила в голову импульсивная мысль украсить их тату. Я представлял что-то яркое и горячее, что выражало бы сердце тогда юного Честера. Сейчас же мне видятся там лишь окольцовывающие руки кандалы. — У меня есть кое-что. Знаешь, когда… – дыхание обрывается, слова застревают в горле. Произносить вслух то, что всегда точным пониманием было на уме, становится очень неудобно. Это звучит неправильно. Наверное, потому что никто не слышал от меня этого прежде, — Порой жизнь кажется слишком сложной. Нелепо, жалко, отвратительно. Бросаю на тебя короткий взгляд, ожидая увидеть в родном лице знакомое презрение, но вместо этого щемящая смесь сочувствия и боли в нем кромсает на мелкие кусочки. — Честер… Я правда не знаю, что у тебя в жизни происходит, но… – наблюдаю за тем, как руками сжимаешь руль, а потом запускаешь одну сквозь тёмные пряди волос, — Ты же понимаешь, как опасно смешивать это с алкоголем? Ты мог умереть… — До сих пор не умер, – из меня вырывается кривой смешок. Неоновый свет отражался в расширенных японских глазах. Ты смаргиваешь потрясение и хмуришь густые брови, отворачиваясь. Уголки губ опущены вниз. Мне не нравится то, что я вижу. Хочу вернуть твою прежнюю улыбку Шиноды и почти готов обронить несуразную шутку из своей лучшей коллекции чёрного юмора, но обрываю себя, на долю секунды трезво осознавая, что ты вряд ли её сейчас оценишь. Прости. Дёргаю ручку дверцы и молча вываливаюсь камнем из машины. Ноги по щиколотку в луже, походка неровная, капли дождя моментально просачиваются сквозь одежду, пробирая холодом до костей. Как же всё равно. У стойки регистрации понимаю, что не взял с собой денег. Я гол, как сокол. Поворачиваюсь обратно, не строя планов о том, куда теперь податься. Сама судьба велит вернуться туда. Её не обрадует, что я снова начал. Ты стоишь в метре от меня, очевидно, недовольный моим инфантильным побегом. Оплачиваешь номер своей картой и ведёшь меня туда за руку, как вёл бы собственного сына. Ты хочешь меня отчитать, я знаю, или вытянуть болезненную правду из моего нутра. Ничего из того, что мне не приходилось бы проходить прежде после попыток сбежать от реальности. «Больно не будет, Честер» Но я ошибался. Я всегда ошибаюсь на твой счёт. Ты непредсказуем, Шинода. Ты просто прижал меня к себе, не заботясь моим внешним видом и мерзким запахом. Обнял, как я того и хотел. И по ощущениям, в моей душе словно ещё не рождалось более тёплого и чистого чувства, чем в этот момент, свидетелями которого стали блёклые стены. Ты больше ничего не спрашивал, а просто оставался рядом, открывая этим ящик Пандоры. Слова сами полились толчками с моих губ, как кровь из раны. Опьянение притупляло чувства, и я мог наблюдать на твоём лице все изменения по мере рассказа: сочувствие, шок, ужас, боль, – не чувствуя тех же эмоций. Меня почти удивляла твоя эмоциональность, пока блок не сошёл, и червоточина в груди не заныла с прежней силой, а я – не почувствовал, как сухая речь сменилась икотой и всхлипами. Дрожь выбивала мои зубы. От сказанного вслух чувствовалась горечь. Душа теперь оголена, как нерв. Её штормит, ей больно. Сейчас это было наяву, прямо перед нами, без капли лжи и убеждений. Я видел своё отражение как в комнате кривых зеркал, как издёвку, презирая то, что я собой на самом деле представляю. Травмированный ребёнок, неудачник, тянущий за собой кузов дурных привычек, и неспособность быть одному, не привязывать себя цепью к кому-либо – лишь одна из них. Но ты крепко держал мою руку в своей и, когда монолог прервался, по-отечески стёр влагу с моих щёк. Позволил мне упасть в твои распростёртые объятия, как отчаявшимуся в пропасть, ищущиму спасения. Кажется, какая-то стена с треском сломалось в тот миг между нами. Отражение в ванной давало удручающую картину. Впалые красные щёки, нездоровый взгляд и тощее тело, упакованное в грязную одежду. С удовольствием сдёрнул её с себя и с остервенением стал тереть кожу жёсткой мочалкой до красных царапин. Ты ждал в комнате, листая каналы. Было уже далеко за полночь. — Анна будет беспокоиться. — С ней всё будет в порядке. Я не могу быть важнее женщины, вынашивающей твоего ребёнка, но малодушно радуюсь, что ты решил остаться. Смотреть, как ты уходишь после всего, что я на тебя грузом вывалил, было бы всё равно что воткнуть тысячи игл себе в глаза. После душа чувствую себя уже наполовину человеком и, входя в комнату, вижу, как ты развалился на кровати, обложившись сендвичами и M&M's, и во всю уминал конфеты. Именно те, что я люблю. — Где ты это, чёрт возьми, взял? – Из меня вырывался смешок. Ты уже был готов облегчённо подхватить веселье – словно всё это время так же сомневался в том, что поступаешь правильно, и не меньше меня боялся последующей после откровенного разговора неловкости – но я вижу, как свет сходит с твоего лица, когда ты приподнимаешься на кровати, забывая о конфетах. — Чаззи, что это… Что это что? Ласковое обращение не остается незамеченным и горячо оседает под рёбрами. Совсем иначе, чем прежде. «Чаззи. Будь хорошим мальчиком. Не надо говорить папе. Ты ведь умеешь хранить секреты?» Секреты я умел хранить отменно. Твои глаза размером с блюдца, они блуждают по моему телу. В замешательстве тоже осматриваю себя. Ах, это. — Просто упал, – спешно натягиваю майку, скрывая синяки. Кажется, с моего рта вырвалось что-то про мою охренительно неуклюжую задницу и про то, что я скорее поскользнусь на ровном полу, чем на рядом лежащей банановой кожуре, когда я быстро забрался рядом на кровать, выхватывая сразу три пачки M&M's. Это было неважно. Куда важнее было другое, — Надеюсь, ты не хочешь синие, потому что все синие мои. С экрана вещали прогноз погоды. Бесконечные проливные дожди значили много недостающей влаги, но также – больше времени, проведенного в четырех стенах. Мой нелюбимый сезон. Секунды превращались в минуты, сердце желало пробить грудь, отсчитывая ударами тревожное молчание, пока ты не подбираешься ближе, уверенно обвивая сильной рукой мои плечи. Вздрагиваю. На что рука лишь прижимает к тебе крепче, но ласково, будто испуганного зверька. Я едва ли заметил, как сжавшийся внутри мёртвый узел под твоим прикосновением расслабился. — Никто больше не должен причинять тебе боль, – голос звучит приглушенно. Ты шепчешь в макушку, касаясь губами мокрых завитков. Знаю. Я повторял себе это множество раз, но следующим шагом позволял плохому произойти. Прикрываю глаза, несмело кладя голову на подставленное плечо. В воздухе повисает невысказанный вопрос. Почему ты не уйдёшь от неё? Но ты молчишь и этим отличаешься от остальных. В этом твоя особенность, Майк. Всегда даешь мне пространство, право принять решение самому, не душа заботой или безразличием. Наша связь на другом уровне. Она глубже. От тяжелого дня и мыслей голова кругом, но на сердце больше не штормит. Оно, как море в штиль, спокойно и до краёв наполнено щемящей нежностью, непреодолимым желанием быть с тобой рядом. Считаю обязанным сказать это прямо сейчас. — Майк, – шепчу и слышу, как так же тихо мычишь мне в ответ, — Ты мой лучший друг.***
— Ты мой друг, Честер, – тихо прозвучало полувопросительное, полу-отчаянное. Никогда не думал, что эта фраза однажды сможет сделать мне больно. Очевидно, ты сделал правильные выводы. А я… Какой же мудак. Это было ошибкой. Понимаю секундой позже, когда отстраняюсь от чувственных губ и вижу смесь удивления и горечи в карих глазах. Я украл твой поцелуй, как самый настоящий преступник, оставил тебя безоружным перед нахлынувшими на меня эмоциями, которые мне самому сложно было себе объяснить. Не было ни одной мысли о последствиях. Я просто бездумно хотел это сделать. И, чёрт возьми, сделал. Ты позвал меня в студию посмотреть на свой текущий, нередко сплывающий в разговорах проект, но в конце концов это каким-то образом переросло в обсуждение музыки ещё до того, как мы переступили порог комнаты. Бумаги и кисти были сброшены с рояля в сторону, проект легко забыт. Ты достал из чулана свой пыльный сэмплер и смущённо показал сырые наброски песен. Сказал, что не так давно на тебя внезапно нахлынуло забытое чувство вдохновения. Откуда это нехарактерное, нешинодовское смущение? Я впервые видел на твоих щеках румянец. Я читал лирику и восхищался тем, как точно в ней переданы мои собственные ощущения последних дней, словно ты препарировал мои мысли. — Тебе нельзя бросать писать, Майк. Не когда ты так искусно придаешь чувствам форму, чего я никогда не умел делать красиво. Замечаю, как румянец на щеках вспыхнул ещё ярче, и, неловко прокашлявшись, ты скромно предлагаешь мне посмотреть кое-что ещё, уже касаясь длинными скульптурными пальцами монохромных клавиш. Через сорок минут мы, страстно обсуждая идеи, дорабатываем текст и мелодию. Мы были идеальной командой. Работа с тобой была подобна глотку свежего воздуха. Эйфория ударила мне в голову, и я не заметил, как погрузился в музыку с головой. Это было оно – то, чем я всегда хотел заниматься. В один момент я просто не мог оторваться от огонька в тёмных глазах, от неогранённого бархатного голоса, коснувшегося какой-то тугой струны в моем сердце. Зрачки заворожённо следили за движением губ, за тем, как прикрываешь глаза, отдаваясь пению. Ты был прекрасен в этот момент. Тогда возникло это неодолимое желание, которое казалось как никогда уместным. В жилах забурлила кровь, стенки груди изнутри горячо распирало. Стоило прозвучать последнему аккорду, и я, наклонившись, уверенно накрыл твои губы своими, словно делал это тысячу раз прежде. Ты не отвечал, но не отталкивал. Воспользовавшись шансом, я чуть задержался на дрогнувших губах и бережно поскрёб рукой бородку на мягкой щеке — не удержался. Но магия рассеялась, как только я открыл глаза и отстранился. Мы долго смотрели друг на друга, и я чувствовал, как лед уверенности стремительно трескается под моими ногами. Я убедил нас, что это шутка, и вскоре сбежал. Ты поверил, ведь шалость всегда шла со мной об руку. Не нужно быть таким серьёзным, Майк. Не нужно принимать близко к сердцу, Чес. Следующим вечером ты сам меня целуешь. Пылко и страстно, сминая губы, вжимая собой в стену. Припадаешь к лихорадочно бьющейся жилке на шее. Твои глаза чёрны от возбуждения, когда я исследую кожу горячим ртом и жадно отвечаю на всю подаренную ласку тоже, запирая ключом дверь в прошлое. Пройден Рубикон. Теперь мы другие, теперь ты не можешь сказать, что не желаешь этого так же сильно, как я. Все меньше мы встречаемся днём, всё больше под покровом ночи в студии. Никакого алкоголя, ни грамма веществ. Только я и ты, моя новая зависимость. Страсть застилала наши глаза в темноте, лишая рассудка, всего человеческого, а днём мы превращались в лучших друзей, где не было места похоти или даже намёку, что на этом диване у нас был секс. Я не винил тебя. Я мог прийти к тебе, когда ты работаешь, и поцеловать со спины в большое ушко. Или в этот маленький изумительный участок за ним. Тебе это нравилось. Так ты мог не видеть моего лица. Не слышать моего голоса. Не думать, что изменяешь. Мы ступили на какую-то тёмную дьявольскую грань. И для меня это не ново, но, кажется, я утащил тебя вместе с собой к своим демонам. Я превратил тебя в соучастника. И теперь ты в страхе ждал, когда судьба рассудит, но до тех пор брал своё. Потому что я позволял. Внезапно в очень короткий срок всё моё существование стало заключаться в Майке Шиноде. Осознание было кристально ясным и впервые правильным. Но дни шли, и маленький стеклянный шар, в котором мы жили, начинал трескаться. Кажется, у него изначально не было шансов. Я не спрашивал про Анну. Но мы оба знали, что ты не бросишь её никогда. Это было не в твоём духе. Тебя так не воспитывали. Она уже недовольна твоим регулярным отсутствием. Ей нужен её муж, отец её детей. В этом уравнении определённо нет места для любовника. Однажды ты тоже понимаешь это, принимаешь, но ничего не говоришь. И не отталкиваешь. Только целуешь в губы при свете дня. Стеклянный шар остаётся цел. — Я обещал, что никто больше не причинит тебе боли. Никогда. При нашей первой встрече ты казался мне другим. Инородным в моём мире со своей добротой и какой-то породистой выправкой. Словно был единственным, кто не имел на руках экземпляр руководства по эксплуатации Честера Беннингтона и не мог знать всех рычажков давления. Тебе это просто было не нужно.