Крольчонок

«Эван…» Лёгкая поступь маленьких торопливых шажков по направлению к его кабинету, рваные всхлипы, заглушающие мерное движение механизмов и шум вечно работающего и запыленного вентилятора в мастерской. Что-то маленькое спешно ступает по коридору, при этом стараясь идти как можно тише и аккуратней, словно побаиваясь. Про себя Уильям усмехается: его сын пока ещё мал, чтобы понимать простейшие законы физики и вряд ли знает, что его было слышно еще когда он открывал скрипучую дверь, ведущую в это место, являющееся по совместительству его мастерской и кабинетом. Пепел стынет на губах, как и запах кофе, которым Уильям вновь накачал себя ещё со вчерашнего вечера. Как же вовремя, учитывая то, что это уже пятая сигарета, а очередной чертеж застрял на мёртвой точке. Многочисленные наброски давно уже превратились в целый склад мусора, сваленный в одну кучу на столе, а единственный более-менее похожий на его мысленный образ эскиз, лежит на полу, измятый в приступе раздражения. Линии кажутся неестественно прямыми, а фигура слишком выгнутой вопреки всем стараниям, и это злит. Не хватает эмоций, которых Афтон желал бы сейчас увидеть в этой металлической конструкции, не хватает плавности, что делала бы её хоть немного похожей на образ, который он столь трепетно рисовал, не хватает… Карандаш с неприятным хрустом ломается в руках, когда шажки за дверью вдруг затихают, а всхлипы становятся чуть тише, постепенно превращая плач в молчаливую истерику. В иное время Афтон предпочел бы их игнорировать, все же в отношения своих детей он предпочитал вмешиваться, когда кто-то из них совсем переходил черту (разумеется, Майкл) и игнорировал установленные в доме правила (и снова Майкл). Уильям потёр ноющие виски, выходить из мастерской не хотелось, ещё меньше хотелось слушать очередную истерику из-за каких-то мелочей. Но всё же ему сейчас стоит действительно отвлечься, выдохнуть, хотя бы на те короткие минуты, которые он позволяет себе, вопреки плотной работе. Сбрасывая в почерневшую от копоти пепельницу недокуренную сигарету, оставившую неприятный вязкий привкус пепла на языке и неприятную сухость в горле, Уильям будто бы нехотя высовывает голову в полутемный коридор. Освещение, по правде говоря, в нем хреновое, лишь блёклый свет мигающей лампочки чуть подсвечивает помещение, отражаясь в тусклых медных ручках двери. Почти пустое пространство с тупиком и единственной деревянной дверью, за которой располагается его святая святых — мастерская. Уильям хмыкает, особых удобств ему в принципе и не требуется, а на то чтобы поменять лампочку нет ни времени, ни денег, как нет и того и другого (по крайней мере первого точно) у мужчины на семью. Вглядываясь в полутьму, мужчина окидывает взглядом помещение прежде чем замечает за дверью торчащий маленький носочек, и золотистую лапу до скрежета зубов знакомого медведя. Крохотный комочек, сжавшийся у двери — младший сын, сидит, уткнувшись лицом в плюшевое брюхо своего медведя, который бессильно висит в маленьких ручках. Голова мальчика наклонена в сторону, словно у куклы-марионетки, глаза прикрыты и слиплись от бегущих потоком слез. Крохотные плечики, укрытые лишь тканью тёмной домашней футболки, содрогаются ещё сильней, когда мужчина осторожно присаживается на корточки, сокращая дистанцию между ними. Эван — послушный мальчик, он знает, что сюда ему нельзя заходить. Нельзя без веских причин, а по состоянию ребенка можно понять, что случился едва ли не конец света. Впрочем, учитывая ситуацию младшего сына, который боится даже своей тени, причина могла быть любой: начиная от издёвок старшего брата Майкла и заканчивая ночными кошмарами. В голове невольно возникает мысль, что всё-таки может стоит намекнуть Эвану на то, что не стоит сейчас мешать отцу. Так будет проще обоим, ведь возможно, если у Уильяма будет настроение — он обязательно уделит внимание и даже может немного поиграет с младшим сыном и его игрушками… Тем не менее, какой бы не была мелочной проблема, Уильяму, помимо хорошего бизнесмена и друга, приходилось играть роль и хорошего отца. — Малыш…- Эван поднимает голову, хотя для него это движение кажется едва ли посильным, его тонкая маленькая шейка чуть сгибается вперёд словно на пружине. Детские глазки, застывшие стеклянными, блестящими пуговицами слиплись от бесконечного потока слез, промочившего воротник черной футболки, а крохотные-костлявые ручонки обхватили плечики, словно защищаясь. Хрупкий и беспомощный, в глазах плещется вина вместе с немой просьбой о помощи, он сжимается практически в клубочек, крепче прижимая своего медведя. Уильям поджимает губы, но все же распахивает объятия, чуть подаваясь вперёд. Это так типично для отца, но так чуждо для Афтона, что нет-нет, да позволяет себе минуты привязанности к семье. Семье, которой фактически нет. Хотя, кому это стоит знать? Кому же есть, к примеру, дело, до примерного отца, убитого скорбью по покончившей с собой дорогой супруге и взвалившего на себя тяжкое бремя воспитания трёх детей. Один из которых оказался паршивой овцой? Ровным счётом никому, кроме иногда являвшихся по поводу старшего сына копов и сотрудников из органов опеки. Которые, разумеется, все равно уходили из его дома довольные гостеприимным и радушным хозяином, искренне сочувствуя, что такой мальчишка растет в такой прекрасной семье… Изобразить любовь и понимание Уильяму всегда легко удавалось, вопреки жёлчи, которая подкатывала в такие моменты к горлу, и желанию, растущему в геометрической прогрессии свернуть маленькую шейку, или пройтись молотком по хрупким рёбрам. Впрочем, Эвана, разумеется, подобное не касается. — Иди, иди сюда, маленький, — Уильям протягивает руку, мягко подзывая сына к себе. Нет, нет, он вовсе не сердится на то, что ребёнок нарушает рабочее время, если даже и есть досада из-за упущенного вдохновения, то он с лихвой маскирует её за нежностью, с которой зовёт малыша в свои спасительные-отцовские объятия. Срабатывает это в девяносто девяти процентах: участливая улыбка и мягкая интонация голоса — всё, что нужно, чтобы маленький сын, поняв, что родитель на него совсем не злится, сам запрыгнул в кольцо его рук, в надежде найти в них утешение и спасение. Тщедушные влажные ручонки обвивают шею мужчины, тыкаясь лицом в выглаженный воротник фиолетовой рубашки. Эван негромко, жалобно всхлипывает, когда родитель запускает руку в его кудрявые, встрепанные и без того, волосы, утыкается носом в пропахший сладковатым запахом любимого дорогого парфюма Уильяма пиджак. Крохотные воробьиные пальчики вцепляется в дорогую лиловую ткань, столь судорожно и крепко, словно утопающий за соломинку, когда мужчина привлекает Эвана к себе, медленно поглаживая по спине. Сидеть на покрытом толстым слоем пыли полу далеко нецелесообразно. Колени отзываются неприятной тяжестью, когда мужчина поднимается, занося ребёнка в мастерскую. По-хорошему стоило бы на самом деле отвести малыша в комнату, в его кабинете ему определенно не место, но подниматься с ребёнком на второй этаж Афтону определённо лень. Равно так как и терпеть чересчур громкую Элизабет, что счастлива видеть «любимого папочку», и крайне недовольный взгляд Майкла, который прожигал его всякий раз, когда он видел отца с младшим. Последнее, конечно, веселило всегда Уильяма, уж больно жалко выглядел в такие моменты его старший сын, но тем не менее… Стул негромко скрипит, когда мужчина опускается на него, усаживая Эвана себе на колени. Небольшая, но привычная тяжесть, тёплое маленькое тельце, доверчиво прижавшееся к его груди, Уильям застывает в кресле, продолжая мерно поглаживать сына по голове и спине. Должен ли он сказать, что-то ласковое ребёнку, должен ли пообещать любимое шоколадное мороженое, если тот успокоится? Приглушённые всхлипы, доносящиеся из-под уже испорченной соплями и слезами ткани пиджака, но приходится терпеть. Стоически терпеть, продолжая нехитрую ласку и пытаясь придумать чем бы отвлечь своего младшего сына. Так ведь должны вести себя хорошие отцы, не так ли? Уильям — хреновый отец, и он ни капли не скрывает это, так же, как и не гордится. Но тем не менее, он умеет им быть. Нет ничего проще, чем позволить ребёнку думать, что его любят, потакают… Ослепить заботой — это лишь вопрос нескольких минут, ровно так же и сгладить какую — нибудь мелочную ситуацию. По крайней мере, с младшими это всегда работает. С Майклом это было сложнее, сдержать его буйство Уильяму тяжело, учитывая, какие иногда закидоны время от времени рождались в голове старшего сына. Подростковый возраст и, что уж греха таить, его «воспитание», которое свелось к его игнорированию после рождения младших детей (в особенности Эвана, которого Майкл задирал при любом удобном случае) и более жёстким требованиям, которым сын совершенно не хотел соответствовать, выделяясь среди семьи словно грязное пятно на безупречно белой рубашке. Своей вины Уильям не отрицал, но кто же знал, что поговорка: «В семье не без урода» и впрямь работает. С другой же стороны: плоть от плоти да и кровь не водица. Вряд ли у такого как он мог бы родиться иной сын. Своенравный, упертый, наглый — словно отражение самого Уильяма… Возможно, за это драгоценная супруга его так и любила. Из всех детей именно Майкл был её любимцем, в котором дорогая Клара не чаяла души, баловала и исполняла любые его прихоти… Она надеялась подарить своему сыну всю любовь, понимая, что отцу совершенно не было до него дела, а оказалось, супруга просто поощряла его, взрастив постепенно чудовище, с которым сама уже вряд ли могла справиться. Сейчас её нет. Вернее, есть отчасти, только вряд ли она справится с сыном, будучи уже полной сжирающих её тело заживо червей, да и не слишком — то ему и хочется копаться в земле. Майкл остался — проблем стало больше. Как впрочем и беспокойных вечеров с его участием. Он доставлял больше всего хлопот и в какой-то момент Уильям просто устал обращать на него внимание. Эван же… Это Эван. Он совсем другой, не похожий на обычного ребёнка, с которым бы Афтон не стал церемониться. Взаимодействие с большинством детей (включая своего собственного старшего сына, которого он, откровенно говоря, считал ошибкой) было своего рода испытанием для мужчины, проверкой не сорвётся ли он, дабы не отчитать очередного зарвавшегося мелкого уродца или не схватиться за нож. Все будто бы были одинаковые: до раздражения шумные, ленивые, зачастую избалованные… Выделять для себя любимчика среди собственных детей, как пишут многие психологи — не педагогично, но на все вопросы если бы они конечно были, Афтон бы отвечал, что ему просто по-своему хорошо с ним. Эван, вопреки всем недостаткам и его фобии к аниматроникам, чудный ребёнок. Будто бы не от мира сего: ранимый, неуверенный и хрупкий, кажется только тронь — и сломается. И в тоже время такой ласковый, такой доверчивый, словно ягненок, только позови и подойдет, подставит свою кудрявую голову под твердую ладонь отца, вопреки страху… Уильяму тяжело это признать, но он никогда не отрицает того, что он сам наслаждается этими минутами со своим ребёнком. Эмоциями это передать тяжело, но жизнь, крохотный огонёк в его руках, согревающий их, бьющийся в его ладонях, чей каждый всхлип отдаётся странной тяжестью в груди. Забота о своем ребенке — это обыденность, просто обязанность так же, как и забота о бизнесе, но есть что-то особенное в том, что Эван так доверчиво прижимается к его рукам, цепляется тёплыми пальчиками в немой мольбе, в надежде, что отец защитит его. Смотря на сына, зачастую, Уильям не понимает, что он чувствует в такие минуты. Привязанность? Как с Элизабет, которая так же цепляется за отца как только выдаётся возможность. Жалость? Как с Майклом, к которому он хоть и изредка, но проявлял крохи сочувствия, вспоминая, что его вины здесь отнюдь не меньше. Любовь… Уильяму непонятно и чуждо это чувство, но знакома ярость, его, кажется, выводит из себя лишь одна мысль о том, что его младшему сыну кто-то посмел причинить боль. — Ну не плачь, Эван, — участливо просит он, когда ребёнок поднимает зарёванное, красное личико на родителя, смотрит, поблескивая яркой синевой глаз. Уильям наслаждается, сколько эмоций и сколько надежды в этих глазах. Слепое обожание, вопреки всему: страху перед ним, ощущение полной защищённости, Эван искренне верит в то, что отец поможет ему, а оттого всём своим тщедушным тельцем жмётся сильнее к груди Уильяма, словно пытаясь спрятаться. От надоедливого старшего брата, от кошмаров, на которые он жалуется каждое утро, от мира, который так зачастую несправедлив к нему. Крольчонок. Сравнение приходит само собой в голову, когда Уильям прижимает сына чуть крепче, давая тому уткнуться ему в грудь. Горячее мокрое пятно уродливо расползается на лиловой дорогой ткани, заставляя мужчину, невольно про себя, выругаться, придётся стирать. Впрочем-то, это небольшая жертва, за целый взрыв эмоций, которые отдаются горячим теплом в теле. Ребенок дрожит в его руках, изливая с каждой слезинкой свою боль, обиды, горечь… Эван не понимает, сколь много это значит для его родителя, что буквально живёт эмоциями, которые рвут его на части заставляя едва ли сдерживаться, чтобы не расплыться в улыбке. Слезы вызывают в груди пожар, вызывают сотни красок перед глазами, вдохновляя на дальнейшую работу. Но сейчас… Не вдохновляют, потому что это слезы Эвана, и кроме некой толики необъяснимой эйфории от нахлынувшего потока эмоций в груди поднимается тяжесть сменяющаяся вдруг теплом, необъяснимой, трепетной нежностью, что пробивается сквозь шквал иных чувств, подобно весенним росткам. Афтон не знает сколь долго они так сидят, он опускает голову, нашептывая на ухо сыну что-то бессвязное и ласковое, даруя эфемерное утешение, пока маленькое тельце наконец перестаёт содрогаться в рыданиях и кроха, наконец-то, успокаивается. — Расскажи, что случилось? — как можно мягче спрашивает родитель, стараясь не слишком сильно сжимать крохотные плечики, что по прежнему слегка трясутся под его ладонью. Уильям не давит, знает, что Эван этого не переносит, ровно так же, как и крики. Терпеть очередной приступ слез, перепачкающих его вновь соплями и слезами Афтон не намерен, но он всегда осторожен, когда дело касается младшего сына. Остаётся только терпеливо ждать, пока мальчик успокоится, а затем наконец будто бы нехотя протянет крохотные ручки с большими, выделяющимися на бледной детской коже синяками и гематомами. Дыхание против воли вдруг спирает, едва взгляд цепляется бледно — синие пятна, в горле застывает ком. Одно дело — видеть подобные следы на других детях, они ничего у Уильяма не вызывают кроме скуки но совсем другое — видеть это на коже собственного ребенка. Маленького мальчика, что доверчиво жмется к его груди, опустив стыдливо кудрявую голову. — Майкл это сделал? — можно и не спрашивать, достаточно лишь синяков выделяющихся отвратительными пятнами на крохотных детских ручонках, алых следов узких подростковых ладоней бивших его маленького сына. Ярость затапливает создавая ощущение невероятного жара в груди, когда при прикосновении к воспаленной коже ребёнок снова негромко хнычет, вновь кривя и без того распухшие губы, словно готовясь расплакаться. А затем вновь утыкается ему в грудь, пряча красное от напряжения и слез лицо в лиловой ткани, содрогаясь в истерическом припадке. Снова. Весьма странно: Майкл не позволял себе до этого дня подобного. Издёвки ради шутки? Да. Подзатыльники? Много раз. Розыгрышей, которые неизменно приводили к слезам? Хватило бы на целую историю. Этого можно было от него ожидать, но чтобы он поднял руку на Эвана вопреки всей ненависти? Возможно сам малыш никогда об этом не рассказывал ему, но все-таки… Всхлипы ребенка отзываются в ушах мелодией чистого отчаяния, но вместе с этим в них звучит и облегчение, они затихают. Уильям потирает виски, про себя думая, что ему определенно нужно выяснить у Эвана, что же ещё натворил его малолетний идиот. Это требует терпения, Эван боится жаловаться, знает, что станет ещё больнее, если он сдаст брата, как и знает, что Майклу за это попадёт. И ему действительно попадает, например, несколько раз кулаком в лицо в желании стереть наглое выражение с его рожи, или пряжкой ремня по заднице, оставив надолго красные следы, да такие, чтобы тот неделю не смог сидеть ровно. Жаль, что нынче в школах запрещены розги, ведь все так кричат о гуманном обращении с детьми и недопустимости насилия. Как же жаль, что люди сами забывают о том, что дети бывают не менее жестокими. Воспитательные беседы, разговоры по душам, бесполезные приёмы у психологов — откровенная туфта. Эффективна лишь сила, на языке которой такое отродье и может понимать где именно оно не право. Конечно, если не учитывать, что это отродье — его сын. Уильям прикусывает губу, невольно думая о том, что будет весьма забавно посмотреть, каково будет сыну ночевать этой ночью в сарае, слушать его вой переходящий на хрипоту. Эти мысли Афтона, вызывают приступ неуемного веселья, уголки губ сами дрожат, словно подвязанные ниточками… И все же Уильям сохраняет лицо, маску изображающую сострадание и грусть что вызывают в нем горькие слезы сына. То лишь их остатки, но Эван всё ещё цепляется за ткань его одежд сжимая до посинения крохотные кулачки. Подобное впрочем неудивительно, просто он боится что отец уйдёт, оставит его наедине с болью, как это чаще всего и бывает учитывая его плотный график и зачастую откровенное нежелание быть с семьёй. — Скажи мне малыш, — Большим пальцем Уильям царапает влажную детскую кожу щеки, неумелым жестом стирая мокрую дорожку, вновь повторяя вопрос — Это Майкл сделал? Уильям контролирует интонацию, стараясь обращаться как можно мягче, хотя холодные нотки всё ещё скользят в его голосе. Вопреки гневу, что вызывает мерзкое чувство тошноты и алого марева перед глазами, он не теряет лица, продолжая мягко улыбаться до скрипа зубов. Еще слишком рано выходить из роли. Под пристальным взглядом Эван вновь сжимается в клубочек, но после нескольких секунд колебаний неспешно и осторожно кивает вновь прижимаясь к его груди кудрявой головой, совершенно не замечая, каким блеском зажглись глаза его собственного отца. Что же стоит провести воспитательную беседу со старшим, на которую у него как всегда нет времени, но, с другой стороны, пара ударов челюстью об кафельный пол, вопрос лишь пары секунд. Неприятно разве только то, что надо будет вытирать потом кровь с бледно-голубой плитки… Хотя кто сказал, что красный плохо сочетается с голубым? — Ты его накажешь? — мысли прерывает голосок Эвана. Он всё ещё дрожит от недавних слез, когда Уильям мягко проводит ладонью по худенькой детской спине, осторожно ссаживая ребёнка с колен, дабы достать с полки аптечку. Аптечку, которую он хрен знает, когда доставал последний раз и, по правде говоря, не помнит, когда он вообще обновлял все эти средства. Склянки с какой-то дрянью неприятно звенят, когда Афтон ставит её на стол, начиная копаться среди них. Уж что-то да должно быть здесь… — Разумеется накажу. — приходится сдерживаться, чтобы не расплыться в улыбке, лишь от одного предвкушения солоноватого запаха горячей крови, что останется на его руках после подобной «беседы» — Ты же помнишь, что я запрещал ему обижать тебя. Вопреки напускной мягкости в голосе последняя фраза звучит так, словно он говорит, о том, что вспорет своему сыну живот и вытащит кишки. Хотя Уильям не видит смысла — внутри его сын такой же гнилой, как и снаружи, и вряд ли вид его кишечника намотанного скажем на монтировку вызовет в нем хоть какие-то эмоции. Эван пока ещё мал, чтобы это понимать, но тем не менее, когда Уильям методично начинает смазывать перекисью ссадины на локтях и запястьях, поднимает глаза, и морщась от боли негромко произносит: — Майкл плакал в прошлый раз, когда ты его наказал. Ему опять будет больно? Грустные глаза сына застывают двумя стеклянными бусинами, когда в их уголках вновь скапливаются слезы. И вовсе не от попавшего на ранки спирта. — Я не хочу, чтобы ему было больно. Уильям подавляет глубокий вздох, когда ловит почти заметную мольбу в синих глазах Эвана. Хочется смеяться. Младший сын — добрая душа, такой одновременно похожий и не похожий на него. Он то, чего Уильяму в своё время не хватило, чего его в своё время не смогли дать в его родном доме: тепла, искренности, любви, наконец. Последнее особенно выделяет младшего среди остальных детей. Просто его младший сын, несмотря ни на что любит всех членов своей семьи. Даже Майкла. И, черт возьми, Уильям уверен, Эван простит ему всё, без исключения, просто потому что он маленький и пока что не способен осознать к чему могут перевести шалости обиженного подростка. Вопреки всему, младший никогда не отвечает брату, каким бы неприятным не был его поступок: разорванный рисунок, испорченные краски его старшим братом, как правило оканчиваются слезами и обидой, но не злобой. Эван просто не способен на это, не умеет злиться по-настоящему, забывает очень быстро всё то, что причиняет ему Майкл. Зато не забывает Уильям и припоминает при каждом удобном случае. И разумеется в зависимости от настроения. Открывая тюбик с противоспалительным гелем, Уильям невольно морщится: запах лекарств всегда вызывает неприятное покалывание в животе и невыносимое желание проблеваться. Да, крольчонок, ему было больно. Больно, когда Уильям схватил его за шкирку, как щенка и ударил его наглой рожей об деревянный пол. Больно, когда он взял розги и отодрал его, словно сидорову козу, заставив глотать безмолвные слезы с импровизированным кляпом во рту. Такие подробности маленькому Эвану знать ни к чему, но всё же, это не отменяет того, что его брат был наказан тогда по заслугам. Да, да. По заслугам, а не потому что Уильям сорвался из-за очередной неудачи в его проекте. — Наказание никогда не бывает приятным. — Уильям проводит ладонью по детской щеке, — но Майкл заслужил его тогда. Помнишь, мы читали книжку? Ты же знаешь, плохие дети всегда получают по заслугам? Эван послушно кивает, и Уильям невольно чувствует острое ощущение самодовольства. Малыш всегда слушается отца и никогда, в отличие от Майкла, не начинает спорить, никогда не навязывает себя, в отличие от Элизабет. — Но Майкл не плохой. — Эван негромко всхлипывает, когда Уильям слишком сильно как ему кажется надавливает на синяк. — Не плохой — в голосе родителя звучит едва сокрытая усмешка — но это не значит, что он не должен быть послушным? Не находишь, что он все-таки этого заслуживает, каждый раз ругаясь со мной по пустякам? Пустяки — это глупая попытка обратить на себя его внимание, ярость от постоянного его отсутствия, которое Майкл выплескивает на него в постоянных спорах. Пустяки — это синяки которые через пару сходят с его кожи и ночи в сарае которые его паршивец проводит, думая над своим поведением. Он и сам был бы ведь не прочь чтобы хотя бы один вечер прошел в их семье без скандалов, однако… Нет ничего такого, в том что Уильям лишь пытается исправить свою главную ошибку. Эван, поколебавшись, опускает глаза, но все же кивает, на что Уильям отвечает ему одобрительной улыбкой. Его младший сын без приукрас — воистину золотой ребёнок, и для него Уильям старается быть хорошим отцом. Создать ситуацию удобную для него, пожалеть и приласкать в нужный момент — он привык. Как и привык к тому, что поцелуи и тумаки вызывают в нём одинаковые эмоции хоть как-то скрашивающие безразличие. Хотя… Второе скорее касается Майкла. Уильям не думает, что когда-нибудь, вообще, сможет поднять руку на своих младших детей, тем более на Эвана. Бить ребёнка, являющегося в какой-то мере стимулом и теплом, которое греет создавая некую связь, которой у него нет с другими детьми — это излишне, но использовать в полной мере его доверие вполне звучит приемлемо. Его крольчонок слишком мал, чтобы понимать, что такое манипуляции, не знает какие мысли рождаются в голове его родителя, что смотрит на него с улыбкой скрывающей волчий оскал. В конце-концов, если Майкл обмолвится хоть словом — то Уильям очень быстро попросит его замолчать. Но это всё будет лишь вечером, когда младший сын послушав в очередной раз красивую сказку уснет в своей постели… Ну, а пока, покрывая слоем жирного снимающего воспаление крема детскую нежную кожу, Уильям играет хорошего отца. Как и будет играть еще долго, вопреки застывшей на его руках крови.