***
Барыч Андрей Владимирович, закурив кубинскую сигару, задумчиво смотрел в раскрытое окно. Оно выходило во внутренний двор, где сейчас производилась погрузка приговоренных в машину, которая отвезет их к «финишной черте». На его столе лежало раскрытое дело. «Шастун Антон Андреевич, 20 лет, холост. В беспорядках замечен не был, судимостей нет. Студент Петербуржского университета железнодорожных механизмов, 3 курс, отличник. Тих, умён, законопослушен, представитель среднего класса. Участник комсомольского движения. Опасности для советского общества не представляет. Обвинен по статье 154-а и по статье 117. Дата и подпись». «В ночь с 27 на 28 мая молодой человек (Шастун Антон Андреевич, далее именуемый как задержанный) совершил нападение на Попова Арсения Сергеевича (далее – пострадавший), проживающего в квартире №34, дома №50 по улице… Пострадавший находился дома и готовился ко сну, как вдруг раздался звонок в дверь. Пострадавший подошёл к двери, посмотрел в глазок и, увидев бледного, шатающегося молодого человека, открыл дверь. Задержанный, притворяясь пьяным, ввалился в его квартиру и упал на пол. Пострадавший, растерявшись, закрыл дверь и, помогая «пьяному», поднял его с пола и повел в гостиную, чтобы положить его на диван и вызвать «Скорую помощь» и милицию. Однако, когда пострадавший повернулся к задержанному спиной и направился к телефону, задержанный напал на него сзади и оглушил. Пока пострадавший находился в бессознательном состоянии, задержанный перетащил его на кровать, изнасиловал, забрал из кухонного ящика 50 рублей и ушёл, плотно закрыв за собой входную дверь. Никто ничего не слышал и не видел, кроме гражданки Парисовой Оксаны Евгеньевной, проживающей в квартире №33 этого же дома. Гражданка, возвращавшаяся домой после ночной смены, видела задержанного, спускавшегося по лестнице в сторону выхода с 5 этажа. Задержанный в содеянном признался, записанное выше подтвердил. Дата и подпись». Наконец, последний заключенный – высокий, согнутый молодой человек – был посажен, двери захлопнуты, и машина, взревев мотором, тронулась, вспугнув стаю галдящих и каркающих ворон. С лязгом закрылись железные ворота. Мужчина, невесело усмехнувшись, прошествовал к столу, и, затушив сигару о стоящую на столе стеклянную пепельницу, с силой захлопнул папку. Усевшись в массивное кожаное кресло, он ещё час убивал взглядом стену напротив. На ней висит одинокий портрет – молодой человек обнимается с любимой женщиной, а на его руках сидит ребёнок – мальчишка трёх лет, с доброй, заразительной улыбкой и яркими зелёными глазами. На стол упала одинокая капля, от которой через минуту не осталось и следа.***
Нас посадили елочкой, заклеили рты скотчем и, не проронив ни слова, закрыли в душном салоне. Через секунд 10 мы тронулись. Нас было шестеро, но я не смотрел по сторонам. Все и так прекрасно понимали – это конец, приговор прозвучал и будет исполнен в соответствии с предписанным порядком. Воздух был пропитан безнадежностью и страхом. За пределами машины были слышны звуки города – сигналящие таксисты, работающие строители, свистки регулировщиков. Я ни о чём не думал; лишь отстраненно следил за тем, как нога моего соседа трясется в лихорадочном тике. Скоро завоняло мочой – животная природа брала верх. Я мысленно прощался со всеми теми, кого любил – с мамой, бабушкой, друзьями… и с Арсением. Мы ехали долго – по факту часа 3 или 4, по ощущениям – вечность. Шум города сменился шорохом колёс по шоссе, затем, после очередного поворота – треском ломающихся веток и подскоками на бездорожной хляби. Наконец, машина затормозила. Я мысленно считал удары сердца. Один, два, три… Дверь открылась, и на меня дохнуло свежим лесным воздухом – я сидел первый от выхода. Сейчас конец июня – пора комаров, тепла и зеленеющей листвы. Мы были на какой-то небольшой поляне, окруженной высокими, словно бы вековыми соснами. В последние годы я часто ездил в студенческие походы, поэтому мог предположить, что мы находимся где-то в Ленинградской области, недалеко от Сестрорецка. Четыре, пять, шесть… Подошли двое – уже знакомый мне «старший» конвоир и какой-то дедушка в потрепанной куртке: в его руках была зажата веревка. Меня без слов вытащили из машины, также молча накинули петлю на шею и подвели к краю свежей, недавно вырытой ямы. Семь, восемь. - На колени, – прозвучала грубая, безжизненная команда. Ноги непроизвольно подогнулись, и я упал практически на самый край своей скорой могилы. За спиной прозвучал щелчок взводимого курка. Вот и всё. Сейчас прозвучит выстрел - и последнее, что я почувствую, будет страдание, наконец одержавшее победу над моим духом. И тут я впервые почувствовал страх. Хотя нет, назвать это страхом у меня не повернётся язык – меня оковал ужас, ледяной, вымораживающий, убивающий не физически, нет – уничтожающий душу, словно бы стирая меня из истории. Вшух – и нет больше жизнерадостного Антона, нет больше яркого солнца, нет художника с яркой палитрой. Антона нет. Антона нет… - СТОЙТЕ!!! Крик вышел тихим – голос от долгого молчания совсем пропал, превратив когда-то красивый альт в жалкие хрипы. Я закашлялся, согнувшись, словно котёнок, пытающийся свернуться в клубок. Справившись с кашлем, я повернул голову и посмотрел в глаза своего палача – те самые: карие, чуткие. - Можно сигарету? Напоследок… Лейтенант застыл на несколько секунд, потом медленно опустил руку с пистолетом. - Дай ему, - бросил он стоящему рядом со мной военному врачу. Тот, нахмурившись, захлопал по карманам в поисках пачки. Достал старую, помятую «Яву», вынул и поджег папиросу. Затем он передал её «старшому», а тот, сделав два шага, сунул её мне в рот. Я неглубоко затянулся и закашлялся, чуть было не выронив сигарку – это был первый и последний раз, когда я курил. В моих губах теплился огонёк, отсчитывающий последние мгновения моей жизни. Забавно – ещё совсем недавно я мечтал о том, как вот этими вот руками буду строить новые модели поездов, совершать прорывы в области инженерии, служить народу, обнимать любимого человека, как вот этими глазами увижу мир за пределами Воронежа и Петербурга, как вот этими вот губами буду улыбаться и целовать… а теперь со скованными крыльями и разбитыми мечтами думать о секундах до того, как жизненный путь оборвётся – навсегда. Но эта мысль промелькнула как падающая звезда – лишь на миг сверкнув – и сменилась другой, полной боли и счастья, сомнений и музыки. Одна она и радовала – я умираю не зря. Я уйду, растворюсь, исчезну – ты останешься. И будешь жить. Без меня. Я посмотрел на огонёк. Мне оставалось ещё 3 или 4 затяжки. Краем глаза я заметил какое-то движение, но не обратил на него никакого внимания. Последняя моя мысль была о том, что надо бы поблагодарить своего палача перед смертью – за подаренную возможность пожить немного дольше. Внезапно сзади что-то грянуло. Я начал падать, ничего не чувствуя и не слыша, недокуренная сигарета выпала у меня изо рта. А потом - наступила темнота…***
Последние брызги крови и мозгового вещества улеглись на влажную от росы траву. Вокруг, не считая тихого шелеста веток, стояла мёртвая тишина. Кукушка оборвала свой счёт и запряталась где-то в глубине бора. Медик аккуратно подошёл к лежащему парню и приложил пальцы к яремной вене. Не почувствовав биение, он, стараясь не замараться в чужой крови, с неким недовольством повернулся к старшему лейтенанту, невозмутимо перезаряжавшему пистолет. - Ты зачем пацаненка-то так рано грохнул-то? Ты-то точно видел-то, что ему ещё жить оставалось-то. - Не жить ему оставалось, дядя Матвей, а так, существовать. Помог я ему, вот что. - Ой не пойму-то я тебя, Пашка, эх… Славный-то ты, славный, а нелюдей-то убиваешь-то. Шел бы ты со службы-то, в пожарники-то штоль. Неча тебе руки по локоть-то в крови-то марать. Павел ничего не ответил. Он смотрел, как молодого парнишку за веревку стаскивают в яму, чтобы после присыпать влажной землей и оставить его в холодных, но красочных сосновых лесах. Бесславная кончина, страшная, жалкая. А на его место уже вели следующего арестанта – корчащегося и сопротивляющегося мужчину лет 40, с татуировкой розы и кинжала на шее – бывший зек, детоубийца и вор. Щелкнул взведенный курок. Раздался следующий выстрел – второй из 6.***
На улице шёл дождь, часы показывали ровно шесть вечера. У меня только что закончилась последняя пара, дальше – короткие весенние трудовые каникулы, а после – летние экзамены. Я готов – знаю, сдам, не провалюсь. В душе царит гармония, и губы сами собой вторят строкам из песни «День Победы» - скоро великий праздник 9 мая. На мне легкий бежевый костюм – в последнее время погода радует петербуржцев теплом. За несколько шагов до общежития захожу в ларёк – купить кефира с буханкой хлеба на ужин. За прилавком стоит одинокая продавщица – Лена Пална – а из покупателей разве что только приличного вида мужчина, с томиком Пушкина в руках и с перекинутым через локоть пиджаком. - Добрый вечер, Лена Пална, - здороваюсь, тепло улыбнувшись. Она знает меня, поэтому улыбается в ответ, хитро помигивая прищуром своих восточных глаз – Мне как обычно. - Добрый-добрый, товарищ студент. Ан нет сегодня вашего кефиру, кончился! Тамара Васильна весь на своих кошек извела. - Как нет?! Да и какой кефир кошкам, кошкам сметана положена! А нам, голодным молодцам тогда что, на хлебе да воде? Лена Пална заливисто смеется, для её характера любой балагур что великая комедия. Хитро улыбнувшись, я внимательно осматриваю прилавок, краем глаза замечая, что «приличный мужчина» с интересом прислушивается к нашему разговору и тоже тайком улыбается. - Ой, ладно тебе, голодающий, - отсмеявшись, проговорила продавщица – будет тебе твой кефир. Я ещё днём тайком припрятала, знала ведь, что вы вечером придёте. Я довольно усмехнулся. За все три года нашего знакомства память Лен Палны её ни разу не подводила – помнила и о задолжностях, и о просьбах да заказах. Славная женщина. - С вас 60 копеек, товарищ. Я хлопаю по карманам и весь мой весёлый настрой пропадает – кошелёк оказывается забытым дома, на столе при входе. Я мысленно бью себя по голове и называю не самыми приличными словами. - Лен Пална, тут такое дело… - Ну, понятно всё, тетеря. Потом принесёте, я запомню. Я неловко улыбаюсь и отвожу взгляд. Я почти уже попрощался, как неожиданно услышал голос – мягкий баритон, глубокий и бархатистый: - Не переживайте, гражданка, давайте я заплачу за товарища. Я недоверчиво посмотрел на мужчину, до этого молча стоявшего в стороне. Мы встретились глазами. Меня поразил его взгляд – необычно ясная голубизна окутывала теплом и светом, даря ощущения легкости и… спокойствия. Этот человек умел улыбаться глазами, и столь редкое умение поразительно шло его аристократичному, тонкому лицу. Он был как будто бы не из этого века -герой произведений того же Пушкина или Лермонтова, любимых писателей моей матери. И ещё он был невероятно красив. Я потупил глаза. Почему-то от последней мысли стало стыдно. Мужчина молча достал из бумажника деньги и сказал: - Мне ещё булочку с изюмом и с ветчиной и сыром, пожалуйста. И шоколад. - 1 рубль 80, пожалуйте. Расплатившись, голубоглазый с улыбкой передал мои покупки и вместе мы вышли из темного ларька на улицу. Здесь по-прежнему было светло, поэтому мне удалось тщательнее рассмотреть своего «таинственного спасителя»: это был брюнет сантиметров на 5 ниже меня, с широким лбом и мягкой, загадочной улыбкой. Под тонкой белой рубашкой скрывалось худое атлетичное тело; на вид ему было не более 25. Я застыл, неловко переминаясь с ноги на ногу, пока тот безмятежно откусывал только что купленную булочку. Наконец, я произнёс: - Благодарю покорно, товарищ… - Арсений Попов. И давай по-простому – Арсений. Я улыбнулся. - Конечно. Я – Антон. - Студент, знаю. Где учишься? - Университет железнодорожных механизмов. А вы…то есть, ты? - О, серьезно. – В глазах собеседника вспыхнула искорка хитрецы. – А я – старик Хотабыч, только без бороды. - Это как? - А так – когда нужен, я обязательно появлюсь. - Что же, и желания исполняете? - А как же! Вот чего бы ты сейчас хотел? Меня охватило мальчишеское возбуждение. Не смотря на то, что мы были знакомы с этим человеком от силы 5 минут, я пребывал в совершенной уверенности, что мы с ним знакомы как минимум лет 7, а то и вовсе с рождения. Недолго думая, я ляпнул первое, что пришло в голову: - Хочу лимонад! - Ха, вуаля. Лимонов любит лимонад! – И, махнув рукой, в которой всё ещё была зажата книга, Арсений указал на дом в конце улицы. Словно и правда по его велению, из-за угла выехала передвижная лавка с лимонадом, с надписью «КВАС» через весь кузов. Я рассмеялся и захлопал в ладоши. А в это же время Арсений с теплом наблюдал, как глаза мальчика светятся, освещая собой всё вокруг.***
Проходили дни. У меня приближались экзамены, что никак не мешало ежевечерним прогулкам с Арсением. Мы встречались часто – сначала в парке, кино, на набережной, потом – у него в квартире. По странному стечению обстоятельств он тоже был учителем русского и литературы – преподавал в вечерней школе на Васильевском острове, жил на Петроградке. Квартира ему досталась от отца – героя Великой Отечественной войны - майора Попова Сергея Алексеевича. Арс с почтением говорил о своих родителях, но не любил рассказывать много, чаще переключая внимание на меня. Сначала это обижало, но потом я осознал – его границы – это его защита. Как я вскоре понял, единственными его близкими друзьями были книги. И я. Нам было о чём поговорить - Арсений был на удивление эрудированным человеком. Мы разговаривали о спорте, касались политики, шепотом по углам обсуждали партии и запрещенную литературу, спорили о победах наших футбольных команд. Ни разу мы не коснулись лишь одной темы - темы девушек. Мне было нечего обсуждать, а ему... что ж, я никогда не лез в это дело. Только однажды, когда Попов отвлекся на приготовление ужина, я, гуляя по его гостиной, наткнулся на маленькую фотографии, прятавшуюся на полке между словарём Даля и пособием по обучению русскому для начальных классов. На маленькой фотокарточке были изображены молодая женщина с грудным ребенком - красавицей-дочкой, с такими же ясными глазками, как у отца. В тот вечер я не проронил ни слова. Та ночь стала для меня бессонным проклятием. Я не удивился - с приходом Арса в мою жизнь это стало происходить гораздо чаще. Всё чаще я оставался у него до утра. Иногда я ловил на себе его взгляды – долгие, наполненные какой-то странной задумчивостью и тоской. Но, как только он видел моё внимание, его глаза вновь становились прежними – светлыми, теплыми и живыми. По правде говоря, я сам замечал за собой, что невольно любуюсь Поповым – его красивыми, умелыми руками, его уверенной, легкой, артистичной походкой, его губами… Однажды субботним вечером, сидя у него на кухне, Арсений разоткровенничался и признался, что в своё время пытался поступить на актёра. Однако отец был против, и, наперекор желаниям Попова-младшего, отправил его учиться в Гуманитарный Университет, на педагога. После этого они так и не встретились – общаются только с помощью писем и телефонного аппарата. Рассказывая мне это, он как обычно улыбался, но в его глазах и голосе проскакивали совершенно другое тона – грусть и одиночество. Тогда я впервые осмелился его обнять. Впервые между нами все прояснилось после того, как я сдал последний экзамен, 27 мая. Это была механика – сложнейшая профильная дисциплина, на котором «зарубился» каждый второй мой однокурсник. Спустя 4 часа потного испытания, я вышел из аудитории с зачеткой в руках. Напротив графы «механика» у меня стояла «5». Выбежав из университета, я сразу же направился домой, к Арсу. Он открыл мне дверь не сразу – у него был законный выходной, и тот предпочел поспать до 12. Не замечая его сонных глаз, я влетел к нему с криками и смехом: - Я сдал на «отлично»! Я сдал!!! Попов радостно засмеялся, раскинув руки. Не задумываясь, я бросился к нему с объятиями, и, захлёбываясь хохотом, мы закружились по его маленькой кухонке. Остановились мы около подоконника с одинокой геранью в аккуратном горшке. Солнце било сквозь стекло, расслаиваясь на тысячи отсветов. Арс сощурился, глаза засверкали, как два бриллианта в руках умелого ювелира, и я невольно растворился в нём и его небе. Мы не разъединяли объятия, не хотели. Его руки переместились мне на талию, и обвили по-новому, нежно, неловко и как будто в волнении. Я сглотнул и, прикрыв глаза ресницами, склонился ближе к лицу Арсения. Он поддался навстречу. Тогда мы впервые поцеловались. Тогда я впервые понял, что влюблён.***
Той ночью я не был пьян. Я никого не заставлял и не насиловал. Я был счастлив. Мы были счастливы. Тогда я впервые узнал, что у него родинки по всему телу, как будто бы его целовали тысячи солнечных лучей. И я поцеловал каждую из них. В ту ночь я впервые узнал, что руки могут обжигать, а в объятиях можно задохнуться – и хотел этого. По началу было неловко – я никогда не слышал о чём-то между двумя мужчинами, кроме дружбы и братства. Но он был рядом – мой Арсений, моё небо. А я – его ангел, художник, раскрасивший серый мир. Он сам мне это говорил, целуя мою шею, страстно и нежно проводя по ней языком, так пошло и так красиво. Впервые я увидел его обнаженным – во всех смыслах. Я слышал и наслаждался его музыкой – его хрипами и стонами, его тихим смехом, таким красивым и родным. В ту ночь был сотворен театр двух актёров. И мы были единственными его посетителями. Впервые я почувствовал себя в нём, понял, что я его, а он – мой. С того момента его квартира официально стала моим домом. Мы лежали в одной постели, обнявшись. Было жарко, даже без одежды, но нас это не волновало – счастье теснило, переполняло, даря чувство спокойствия и одухотворения. Уходил я от него под утро – собрав все раскиданные вещи и положив их на стул у кровати, нежно поцеловав перед уходом и аккуратно прикрыв за собой дверь. Моё небо улыбалось. На улице никого не было – только какая-то женщина прошла мимо меня по лестнице, недоверчиво проводив меня взглядом. Ну и пусть. Я никому ничего не сделал. Я чист, потому что рядом Арсений.***
Утром меня арестовали. Как оказалось потом – донесла соседка. Я не мог запереть квартиру Арсения, поэтому она (та самая женщина, что прошла мимо меня), заметив, что дверь в квартиру Попова открыта, зашла и переполошила весь дом – учителя обокрали и надругались. Но это уже было не так важно. Освидетельствование было проведено – Арсений действительно был без сознания. Я страшно переживал – как, почему, когда это случилось? Ведь оставлял я его точно в целостности и сохранности… Из его квартиры пропали 50 рублей, которые он хранил на кухне в верхнем ящике стола (он нежно называл это место «сейфиком»). Самого Арса ударили по голове – на всякий случай, чтоб не проснулся. На месте преступления была обнаружена гравировка – роза на фоне острого кинжала… Я понял, что не могу отказаться и сказать, что это не я. Мой биологический след совпал – так что, к моему стыду, наша физическая связь была подтверждена. Если бы я начал отнекиваться – подставил бы Арса, и тогда бы проблемы начались у нас обоих. Я не хотел, чтобы небо затмевали тучи, не хотел гасить их свет. Я убедил себя, что думаю о нём, и признал всё, все обвинения. Суд приговорил меня к расстрелу.***
Майя Олеговна Шастун так и не смирится с потерей сына. Каждый год она вместе с дочкой – родной сестрой Антона – будет ходить на его пустую могилу, расположенную на Смоленском кладбище. Раз в месяц туда будет проходить мужчина, вне зависимости от времени года одетый в чёрное пальто и с солнечными очками на выцветших, безжизненно-серых глазах.