Перемен требуют наши сердца

***

Ощущается, как… никак не ощущается. Все однотонное и бесцветное. Бело-серое, если можно так сказать. Если за это не повесят на тебя клеймо «предатель» и не забьют до смерти, или не застрелят. Как душа пожелает. Хотя и душа сейчас ничего не пожелает. Тут только холодные и рациональные (возможно) решения. Бывший Санкт-Петербург, нынешний Ленинград, все никак не мог увязаться с этими законами. То и дело нарывался. Но, все это не имеет никакого веса. А если бы и имело, то Шура бы уже совсем свихнулся, что и сделала его ненаглядная любовь. Слишком много размышлений на одну ночь. Хотелось думать обо всем, и не обо всем одновременно. Очень противоречиво. Шура вообще с начала этого века начал сильно путаться в мыслях. То они уносили его настолько далеко, что тот даже не сразу возвращался в реальность, все еще думая, что это его фантазии, то совсем избегал их любыми возможным способом. Сейчас же, поздней ночью (Шура не знал, сколько точно времени, но догадывался), он, сидя на кровати, сгорбился, непрерывно смотрел в одну точку. Если быть точнее, в ночное серое небо за окном. В темной комнате, пропахшей старыми обоями и едва уловимым запахом другого человека, Невский чувствовал себя на время отрезано от мира. Не было надоедливых людей, работы, надоевшей и вжившийся в мозг и жизнь, рутины. Только сопящий за спиной Москва, давал понять, что Ленинград не совсем отрезан ото всех. Звезд в небе почти не было. И хорошо, Шуру в последнее столетие они вообще раздражают. Свет фонарных столбов еле доходил до квартиры Невского. Шура хоть и ненавидел тьму и удушающий холод, предпочитал жить так, чтобы его никто не замечал и не трогал. С этим очень помогает мрачная квартира. Но на прикроватной тумбе все же стоял светильник приглушенным желтым светом. Снова уйдя далеко в свое болото мыслей, Шура не заметил шуршание сзади. Михаил вытянул руку, видимо, пытаясь нашарить ей человека рядом, но, никого не обнаружив, медленно открыл глаза, привыкая к темноте. — Почему не спишь? — спросил хриплым ото сна голосом Москва, приподнимаясь на локтях. — Не хочу. — не сразу прозвучал тихий, но уверенный ответ. Так и снова повисла тишина. Невский не искрился, словно тысячи салютов, желанием сейчас общаться с кем-либо, особенно с Московским. Рутина состояла еще из, казалось бы, повседневных разговоров с Михаилом, которые после переходили всегда в одно и тоже — ссору. Так хотелось избавиться от всего этого. До невозможности. Ленинград слегка дернулся, когда почувствовал чужую руку у себя на спине, передвигающуюся к плечу. Он мог бы отодвинуть ее от себя, мог бы просто лечь обратно, в конце концов просто выйти из комнаты, но Шура продолжал сидеть. До сих пор не двигаясь. Кто-нибудь мог бы уже подумать, что тот приступ какой словил. Рука Московского легла на плечо, медленно поглаживая. Не было никакой нежности, любви, будто формальность, которую надо соблюдать. Невский громко вздохнул, все же поворачивая голову в сторону Михаила. Именно в такие моменты Шура задумывается, почему он все еще здесь, зачем это терпит, зачем каждый раз возвращается. Было ли это тоже частью его рутины? Один Бог знал. Вот, только жаль, что не услышит. — Ложись, завтра рано вставать, — будто в пустоту сказал Михаил. — надо выспаться. Москва приподнимает одеяло, чтобы Шура мог лечь рядом, и после отворачивается к стене, как и каждый раз. Ленинград еще лежит с открытыми глазами, уже прожигая дырку в потолке. Если бы Шура мог, он бы прямо сейчас вырвал свое сердце с корнем, лишь бы оно так болезненно не стучало.