засыпай

       в мае нью-йоркские ночи немногим, почти неощутимо теплее и многим (уже ощутимее) спокойнее, чем лондонские 1879-го года: спать можно (но нужно ли? уильям в этом сомневается), не накрываясь одеялом, но открывать окна пока рано — для этого стоит подождать месяц-другой, пока воздух в ночи не прогреется так же, как и дневной, — а заголовки утренних и вечерних газет не пестрят новыми убийствами дворян и аристократов, в которых все указывало бы на преступного лорда, о котором бы в местной полиции невесть каким образом, но узнали бы. в общем, нет ничего, что напоминало бы уильяму о его прошлом, если не считать его же отражения в зеркале.        нет, он не параноик, но с таким темным прошлым, как у него, жить так спокойно, как раньше, не испытывая лишних тревог, не получается, ведь никакое время не способно смыть с его рук всю кровь, которая до сих пор виделась ему едва ли не на постоянной основе. хуже всего было, когда ему снились кошмары: в такие дни после таких ночей он был в состоянии худшем, чем когда-либо. не то чтобы такое случалось очень часто, но шерлок уже знает, как он может помочь уильяму пережить этот день. все он, шерлок, как казалось, теперь знает; лучше, чем сам уильям.        это не лондон, который он хоть и не любил, но знал и помнил как свои пять пальцев — это нью-йорк, который, сколько бы времени ни прошло, был незнаком ему так же, как и в первое время жизни, которую он начал с чистого листа, здесь. из всех мест, в которых он бывал не единожды, он знал (и то недостаточно хорошо) только квартиру, в которой они жили — в остальных же он с легкостью мог потеряться, если бы шерлок оставил его одного. он словно словил топографический кретинизм; неужели так приложился головой при падении с тауэрского моста? конечно, ладонь шерлока, которой он тогда бережно накрыл его затылок, тут никак не могла спасти.        — нет, никакого кофе с утра, лиам! и вообще! не только утром. ты же знаешь, от него твоя тревожность только повысится, — и наливает ему в чашку какой-то травяной чай, который должен успокаивать; уильям пока не ощущает на себе этого успокаивающего эффекта в отличие от тревожного от кофе (у него никогда не дрожали руки (они же привыкли к револьверу и иным оружиям в них), но даже после одной чашки кофе начинали), поэтому не начинает спорить на эту тему, отпивая свой чай.        вот так он, уильям джеймс мориарти, и живет — без кофе, но с шерлоковскими поцелуями, которых необычайно много и которые компенсируют этот запрет и значительно превосходят какой-то там кофе, который действительно ему на пользу не пойдет.        (но уильям отмечает, что кофе, который варит шерлок, что на вкус, который он чувствует, целуя его, что на запах, просто божественнен. пусть даже и вместо фильтра у них выступал платок.)        наивно и глупо предполагать, что, как и у всех, их первым поцелуем был поцелуй в губы; на деле то был максимально осторожный поцелуй в его, уильяма, прикрытое веко, словно поцелуи шерлока могли исцелить его шрамы... нет, в такое он не верил — он верил в то, что так он может только минимально облегчить страдания уильяма, дать знать, что он рядом, и не более того; все остальное же зависело от большего, чем поцелуи.        а уильям тогда просто несколько неловко поделился, бросил в кухонную тишину за завтраком, что, как бы ни была хороша повязка на глаз, весьма заботливо подаренная ему билли, та в течение всего дня натирала кожу вокруг глаза, и ощущение это было не из приятных. куда приятнее было только снять ее в конце дня, готовясь ко сну; и куда приятнее (и интимнее, подсказывает ему, кажется, больной разум, который никогда раньше в эту степь не думал) было только позволять снимать ее шерлоку и целовать, как он любил это делать и что он превратил почти в традицию, в веко. это всегда было тепло и щекотно, и от этого сердце уильяма чуть ли не замирало. ему казалось, что он никогда к этому не привыкнет, но сейчас — почти да; он уже, можно сказать, ожидал вечера только ради этого.        пока все поклоняются чужим красивым телам (что это за извращение?), шерлок поклоняется разбитой, но не менее прекрасной от этого, чем раньше, душе уильяма. он использует запрещенные, как и привык, приемы, от которых уильям в несвойственной ему манере тает быстрее, чем мороженое в самый жаркий летний день, и не стесняется ведь этого.        ночи между тем действительно с каждым разом все теплее и теплее: уильям лежит без одеяла, которое еще час с лишним назад отнял у него шерлок (считай, он сам его и пожертвовал ему, никоим образом не возражая против этого) и без сна в его глазу, но не ворочаясь, а лежа строго на спине.        ...лучше уж так, чем с кошмарами; лучше встать утром и выглядеть как только что оживший труп, но вести себя, улыбаться так же, как и всегда, пусть и через силу, чем как после ночного кошмара, когда сил на это не нашлось бы.        рядом спит шерлок, и его присутствие ощущается максимально привычным и естественным; вместе с тем его нахождение рядом было почти главным условием сна (не такого спокойного, как ему того хотелось бы, к сожалению) уильяма.        — шерли, — он негромко его зовет и неуверенно тянется к чужой спине, которая совсем рядом — протяни руку — и коснешься, — пусть и ощущается это с точностью да наоборот. тем не менее, уильяму все же удается коснуться шерлока — его рука ложится между чужими лопатками, и он ненавязчиво, едва ли ощутимо толкает его несколько раз, стараясь разбудить и между тем в мыслях извиняясь перед ним за это.        никакого ответа и даже движения не следует — шерлок продолжает спать, как и спал, разве что, тише сопя. уильям не впервые завидует его такому хорошему сну, потому что сам он страдал от бессонницы, заработанной за долгие годы намеренного игнорирования своей острой потребности во сне, и кошмаров, которые только недавно (срок в два года — это недавно? шерлоку, не перестающему стараться помочь уильяму пережить это, так не кажется) начали ему сниться, если ему вдруг все же удавалось уснуть, и спал очень чутко, просыпаясь пусть и не от каждого шороха, но от какого-либо постороннего шума всегда. шерлоку в этом плане повезло больше: хоть он и не мог уснуть в любом месте и в любое время, он засыпал, только коснувшись головой подушки.        он всегда о чем-то думает: за завтраком, во время разговора, душа и особенно перед сном, — и мысли его всегда какие-то громкие. в последнее время он пристрастился думать, а вернее, вспоминать о той ночи на тауэрском мосте, когда все впервые пошло не по его плану.        и оказывается в кольце чужих теплых рук, сдавливающих его не так сильно, чтобы задохнуться, но дыхание у него замирает, как и все тревожные мысли в головы, замолкая.        и снова шерлок его поймал. он всегда его ловит.        он поднимает голову, заглядывая в чужое лицо. по закрытым глазам шерлока пока неясно, проснулся ли он уже, потому что даже во сне он мог ни с того ни с сего обнять уильяма, хоть тот и был по температуре своего тела той еще ледышкой.        шерлок с ранее не присущей ему осторожностью забирается руками под его, уильяма, тонкую ночную рубашку, прикосновения через которую всегда ощущались почти так же, как и без нее, но все равно в этом несколько уступали, медленно, словно он готов в любой момент, если уильям только попросит, убрать их, задирает ее до худых острых лопаток (то, как она задирается еще и спереди, почти что некомфортно, но на такие мелочи уильям вслух не жалуется), торчащих из-под не аристократически, а все еще болезненно бледной, не тронутой солнцем кожи, позволяя ночной прохладе касаться его спины. но черт с ней, с этой прохладой, когда его касаются такие горячие шерлоковские руки (перстень с черепом, который он всегда носит на указательном пальце, снят), от жара которых не то в животе, не то где-то в груди — в районе сердца, которое сейчас совсем не должно было биться, если бы не кое-что и кое-кто — появляется до того приятное чувство, что уильям никак не может от него уйти.        именно это уильяму сейчас и нужно.        — шерли, — выдыхает он; уж думал, что и не дождется этого, но это же шерлок, всегда понимающий его без лишних слов и даже с сотней загадок, которые обычные люди разгадать не в силах — только такие гениальные умы, как у них. самые что ни на есть родственные души, и пускай ученые так и продолжают утверждать, что их не существует.        — лиам. — голос у шерлока ото сна глухой и низкий; он медленно отходит ото сна, словно хочет вот-вот заснуть вновь, но удерживает себя от этого. вопреки этому, ум у него на удивление ясный: сначала он хочет спросить: "опять кошмар?", — но не спрашивает, понимая, что для человека, проснувшегося от кошмара, у уильяма слишком спокойное сердцебиение и нет ужаса и слез в глазах. — чего не спишь?        уильяму всегда не спится, когда шерлок задерживается на работе или куда-то уезжает по ней, и лишь иногда, когда он рядом, словно ему нужно удостовериться, что шерлок состоит из плоти и крови, что он реален; что все это реально, а не кончилось тогда, с их падением, поэтому уильям обнимает шерлока за шею.        — не могу уснуть, если ты меня не обнимаешь.        (оба понимают, что дело не только в этом, уже обсуждали.)        но от этих слов дыхание шерлока задерживается, сердце замирает, а самолюбие раздувается до невообразимых размеров. ему, только ему одному говорили эти слова! подобных слов уильям никогда не говорил и не сказал бы даже льюису, особенно льюису, принимать заботу которого всегда было сложнее, чем самому заботиться о нем.        а сложнее всего прочего было только самостоятельно заботиться о себе.        — разбудил бы меня раньше, — нежная и полная любви улыбка идет шерлоку куда больше, чем вежливая, высокомерная или кокетливая. — и чего ты такой холодный? не говори, что я снова забрал у тебя одеяло!.. давай укроем тебя.        — да тебя и выстрелами не разбудишь — где мне их взять, эти выстрелы? — на вопрос уильям ничего не отвечает, как и ничего не делает, когда шерлок разделяет с ним одно большое одеяло, теплое одеяло. уильям и не замечал, как ему холодно, пока шерлок про это не сказал. вроде бы обычное его состояние...        нет, уильям не держит под подушкой револьвер; он лежит во втором сверху ящике тумбочки, который неясно когда и зачем пригодится.        — так это же я не буквально — фигурально, — шерлок глухо смеется, и звук такого его смеха (все еще сонного) уильяму до невозможного нравится. ему даже хочется положить голову ему на грудь и так уснуть, прислушиваясь к его всегда стабильному сердцебиению, что он и делает, спускаясь чуть ниже в кровати; что шерлок с таким же тихим смешком позволяет. — мог бы разбудить меня поцелуем.        — на спящую красавицу ты не так уж и сильно смахиваешь, — теперь настает очередь уильяма смеяться, заглушая свой смех в чужой ночной рубашке.        — эй! но на красавца-то тяну!        — твоя правда, хорошо, хорошо, — эти слова выходят у уильяма уже тише и ленивее, чем до этого; кажется, теперь его начинает клонить в сон.        и он действительно засыпает быстрее, чем когда-либо.