Коленки.

На часах — вечер. Еще не темнеет, но уроки в школах давно закончились, а в окнах уже постепенно, один за другим, загораются огни: тусклые либо слишком яркие. Кенма сидит прямо на полу, стараясь открыть банку зеленки как можно аккуратнее. Справа валяется упаковка ваты, а прямо перед — на диване, сидит Хината, осторожно подергивая ногами. — Упал просто, — тихо отвечает он на непрозвучавший вопрос и следит за пальцами старшего, все еще пытающимися подцепить крышку, внимательно. Кенма же не может не отвлекаться. Сë не плачет, не скулит и, кажется, даже не переживает за разодранные в кровь колени. Наоборот: смотрит едва серьезно, но улыбается через секунду, будто раны на ногах всего лишь нарисованы какими-то профессиональными гримерами. Крышка зеленки открывается с громким хлопком, и старший вздрагивает, стараясь не разбрызгать жидкость. У Хинаты улыбка спокойная, какая-то слишком взрослая, и испачканными в конце концов остаются одни только пальцы Кенмы. — Идиот, — шипит Кодзумэ почти неслышно и беззлобно: больше нервно, не ему, а куда-то себе. Хината пожимает плечами легко и смотрит сверху вниз. — Осторожнее будь, — старший отдёргивает себя, отворачиваясь за ватой, и жмурится, напоминая себе: Он ребенок еще, у него вся комната в учебниках и исписанных тетрадях, а в карманах курток — конфеты горстями, сладкие-сладкие. А в глазах все иначе, там серьезность и какое-то призрачное понимание. И он не знает, чему верить. Ватка красится зеленым больше нужного, промокая практически насквозь. Кенма чувствует себя странно, двигаясь ближе, аккуратно опираясь рукой о чонинову ногу, когда второй закрашивает кровавые пятна на чужом колене в темно-зеленый и старается даже не дышать. Вспоминает, что раньше у самого глаза слезились каждый раз, стоило как-то прилично пораниться, нелепо спотыкаясь обо все подряд. Сë не плачет. Возможно, когда-нибудь до или совсем после, пока никто не видит, и совершенно не из-за коленок. — Кенма, — младший растягивает имя как-то исключительно по-особенному, и только после ощутимой паузы, — щиплет. И смотрит. Не хмурится и не сводит брови, никак даже губы не кусает: просто смотрит, спокойно, с доверием и будто чем-то еще, не отводя взгляда. И Кенма на мгновение чувствует ребенком себя, потому что понять не может, но ладонь с ватой убирает, тихо извиняясь. У Хинаты ноги красивые, не как у девчонки какой-нибудь, и темные кляксы, прячущие ссадины, смотрятся не к месту, но вовсе не портят. Щиплет — думает он, когда смотрит на них. Точно щиплет. Кодзумэ наклоняется, внимательно стараясь не задеть края царапин, и целует где-то под. Осторожно, ощутимо трепетно и непонятно, зачем. Хината ногу не отдергивает, не смеется и, кажется, никак не двигается. За дверью, похоже, шаги, и Кенма отстраняется неловко, вот-вот готовый смутиться, потому что Сë все тот же: со своими коленками, учебниками, конфетами по карманам и, совсем немного, улыбками, такими, что только для него. И ничего не меняется. Разве что коленки Хината, почти не специально, бьет чаще.