Неправильно, но сладко

— Маа-а-аленькой елочке хо-о-о-лодно… Сука, че ж так холодно-то? Вот ведь зарекалась эти сапоги надевать! Тонкие! На шпильке! Убийцы ног! Но, к сожалению, офигенно красивые. И делающие мои, не особенно примечательные ноги чем-то феерическим. Они стояли в шкафу на особой, выделенной только для них полке, потому что в свое время глупая Даша отдала за них всю месячную зарплату и потом жила на дошираке с майонезом. Что характерно, даже не похудела. Последнее было особенно обидным. Но сапоги, привлекающие взгляд из любого места моей маленькой съемной халупы, того стоили. Ходить в них было больно, надевать — травмирующе для самооценки… Но внимательные мужские взгляды, в обычной жизни не баловавшие пристальностью, все страдания выкупали сторицей… И не то, чтоб я планировала сегодня на корпоративе что-то большее, чем эти взгляды, но все же… Каждой женщине приятно такое. А кому неприятно, тот не женщина. И вот теперь, по полной насладившись сапоговым триумфом, я расплачиваюсь неминуемой в будущем ампутацией ног. Вполне вероятно, что прямо с сапогами, потому что снять их точно не смогу больше. Примерзли к коже, с-с-собаки. А, учитывая, что на мне короткая шубка, такое же короткое белое платье с полностью открытой спиной, чулочки нежненькие… Я же блистать сегодня намеревалась, помним, да? То ситуация становится совсем уж отчаянной. В который раз смотрю на приложение такси, где уже пятнадцать минут двигается в мою сторону нарисованная машинка. Двигается-двигается… И никак не придвинется. Ресторан, где мы праздновали корпоративный Новый Год, уже закрыт. И вокруг — ни души. Вообще. Странно даже, такой пустой город накануне Нового Года. Где феерверки? Где хлопушки? Где петарды? Где толпы пьяных гуляк? Ни души. Только вьюга гоняет снег и мусор по пустой улице… И ноги уже не ощущаются. Никак. И попа тоже… Тихий всхрап я слышу чисто случайно: ветер на мгновение перестает дуть, а ноги, которых я не чувствую, самовольно прут меня в сторону сугроба у стоянки. И вот в этом-то сугробе я его и нахожу. Сначала даже не понимаю, что там такое темное лежит, мешок, что ли? Или бревно? И вот не ходить бы мне ближе, потому что желание одинокой женщины глянуть, что же там такое лежит у забора ночью на заснеженной улице не выдерживает никакой критики… Но я подхожу. И вижу, что не пакет передо мной, а мужик. Здоровенный, собака такая, в чем-то пятнистом, темном, похожем на военный комбез. Лежит прямо на снегу, раскинув ноги с сапогах сорок последнего размера… И спит! Реально спит! Храпит! Я медленно подхожу, пинаю носком своих шикарных сапог куда-то в район задницы мужика: — Эй? Живой? Мужик согласно всхрапывает. Живой, значит. Спит просто. Ну а чего? Нормально… Ночь, улица, фонарь, стоянка… Зима наша русская со всеми ее прелестями. И спящий под забором мужик. Ничего особенного, шел, шел, устал и прилег отдохнуть… Не надо его трогать, Дашка… И, вот клянусь, будь это летом, со спокойной совестью свалила бы домой, тем более, что такси неожиданно вышло из комы и бодренько поползло в нужную сторону. Но на дворе бушует декабрь, и температура минусовая. Сильно минусовая, хотя и не критично. Может, минус десять, где-то… Не думаю, что больше, иначе бы я в своих роскошных колодках и шагу через пять минут стояния на морозе не сумела сделать бы. А я тут четверть часа уже прыгаю… Мужик спит, причем сладко так похрапывая, и вообще незаметно, что ему некомфортно… Во мне еще минуты три совесть борется с эгоизмом, но затем особо удачный порыв ветра распахивает короткую шубку и пробирает сразу до костей. Не смогу. Ну вот просто не смогу его тут оставить! Замерзнет же! Это ему сейчас хорошо, а потом будет плохо! Но уже поздно! Надо что-то делать… Пинаю еще пару раз недвижно лежащее тело, включаю фонарик на телефоне, свечу в лицо, отмечая про себя, что мужик-то не старый, борода заснеженная, а морда лица не красная даже. Спит себе, и вообще не похоже, что испытывает хотя бы какой-то дискомфорт. Явно ему тут, на снегу, приятнее, чем мне на промозглом ветру… Но долго так продолжаться не может, иначе я тут, с ним рядом, лягу и не встану. Спасительница Дашка… Набираю скорую, после длительных гудков пытаюсь объяснить дежурному, что тут мужчина на снегу спит… Нет, визуально в порядке. Пьяный? Ну, наверно… Вряд ли кто-то улегся бы спать на морозе по трезвянке… Попробовать пошевелить? Пробую опять. Мужик бормочет что-то и отмахивается. Подает, короче, признаки жикзни. Попробовать поднять и отправить домой? И все? Все рекомендации? — Девушка, — с подкупающей откровенностью отвечает мне усталый голос диспетчера, — конечно, я могу зафиксировать вызов и отправить бригаду, хотя мы не вытрезвитель… Но ехать они будут долго, вызовов много, сами понимаете, праздники же… Придется долго ожидать… Он все это время будет спать? На морозе? Вызывайте полицию, пусть его забирают… Или просто отвезите его домой, раз уж вы ввязались… Я в оторопи кладу трубку и опять смотрю на спящего мужика. Ну надо же… Ввязалась… А можно было не ввязаться? Можно было оставить замерзающего человека на улице? На верную смерть? Звонок в полицию тоже ничего не дает, кроме направления в скорую… Замкнутый гребанный круг! Я в отчаянии пинаю опять мужика по заднице, а он неожиданно резко разворачивается, ловит меня за ногу и роняет на себя! Взвизгнув от неожиданности, я лечу прямо в снег, только сапожками любимыми успеваю взбрыкнуть! Оказываюсь на животе, упираюсь ладонями в плотную куртку защитного цвета, а подо мной громадная грудь найденного мужика! Поднимается и опускается! И смотрю я прямо в его не особенно осмысленные, но вполне живые глаза! Он смачно дышит на меня спиртом, усмехается в оледеневшую бороду: — Снежная баба. Нихуясе… А затем, всхрапнув, дергает меня прямо на меня! Да так придавливает лапами к груди, что даже выдохнуть не сразу получается! Ох, е-мое! Пыхчу, ругаюсь уже в голос, наплевав на образ «девачки в сапожках», бестолково ерзая ногами по снегу, но мужик только счастливо угукает мне в шею и сгребает в свои объятия, полностью обездвиживая. Бляха, да я тут с ним вместе и замерзну! Не выберусь просто! Медведь здоровенный, надо же как скрутил! Не вырвешься! Понимаю, что силу тут применять смешно, и решаю немного схитрить: — Милый… Милый… Давай домой пойдем? Давай? Холодно, замерзла я… Мужик неожиданно открывает глаза, опять дышит на меня спиртягой (боги, да что же он жрал такое, что сама от его выхлопа пьянею?) и бормочет: — Замерзла? Ну тогда домой… И неожиданно резко встает, только чуть пошатнувшись! И вытягивает меня за собой! Да так шустро и легко, словно и не валялся только что в счастливой алкогольной отключке! Ого! И только я собираюсь, радостно выдохнув, оставить уже этого снеговика на волю судеб, как он снова резко притягивает меня к себе, бомочет: — Какая беленькая… И целует! И я, в полном шоке от неожиданной активности недавнего бревна, не сопротивляюсь! Просто тупо повисаю в медвежьих лапах, позволяя себя тискать и целовать. И вот что удивительно: выхлоп у него жуткий, спиртовой, а вот вкус губ… Приятный. Такой горьковатый, с табачными нотами и холодом, словно курил и снегом закусывал… Мужик целует умело и глубоко, держит грубо, но не больно, и я в этой глупой ситуации могу только бессмысленно дергать руками и пытаться найти опору ногам, и без того уже омертвевшим из-за проклятых сапог. Получается откровенно херово, потому что моего копошения даже не заметно. По крайней мере, мужику оно не мешает. Он легко поднимает меня повыше, прямо в процессе, так сказать, поцелуя, лезет лапами под короткую шубку, и его пальцы почему-то очень горячие, касаются моей обнаженной спины. Ну да, не только сапогами я сегодня блистала… С губ он переходит на шею, смачно целуя и облизывая, пыхтя при этом, словно большой шумный морж, а я, обрадовавшись неимоверно полученной возможности говорить, тут же ею пытаюсь пользоваться, упираясь ладонями в каменные плечи мужика и бомоча возмущенно: — Что вы себе позволяете? Отпустите немедленно… С ума сошли? Да пустите же, я говорю! Что вы… Ах… Он в этот момент добирается до подола, и одновременно губами до груди в распахнутой уже шубке, проявляя недюжинное упорство и опытность, потому что я, к своему стыду, наичнаю ощущать некоторое… возбуждение? Это, конечно, жуть жуткая, вот так, прямо на улице, позволять незнакомому пьяному мужику, который совсем недавно на снегу валялся, между прочим… И, наверно, в любой другой ситуации… Но сейчас мне страшновато и волнительно. И все внутри почему-то замирает в ожидании, некстати напоминая, что последний раз радости секса я испытывала год назад, да и радостями их можно назвать с огромной натяжкой… А я еще и выпила прилично… А он ведет себя совсем неприлично… Так прямо очень-очень… неприлично… Ай… Очень-очень-очень неприлично! — Горячая беляночка… — бормочет он и опять целует. И в этот раз я не сопротивляюсь. Поцелуй получается долгим, горячим настолько, что я буквально таю, уже безвольно обвисая в его лапах и покорно подставляя под опытные губы шею и грудь… В конце концов… Можно оправдать себя тем, что нет возможности сопротивляться… Он слишком сильный… Конечно, я отдаю себе отчет в том, что здесь дело не только в его безусловной, довлеющей силе. Если б только это было, то я бы сумела отбиться. Не девочка-восемнадцатилетка все же… Умею за себя постоять… Но тут еще что-то накладывается, такое… Неправильное, но сладкое-сладкое… От него приятно пахнет мужчиной, а еще чуть-чуть рыбой и снегом. Странное сочетание, непонятное, но вполне вкусное. А еще у него твердые руки и опытные губы. И целует он так, как меня вообще никогда не целовали. И, конечно, это насилие… И, возможно, он маньяк… Но такой сексуальный… Он опять что-то бормочет, распаляясь еще больше, и я ощущаю себя безвольной куклой, которую треплет большой пес, пока что играясь, без желания разорвать… Такси приезжает очень вовремя. Нас ослепляет фарами, мужик, ругаясь, ставит меня на снег, тут же ловит, потому что ноги-то у меня до сих пор не чувствуются! Придерживая, запахивает заботливо и ревниво шубку, проводит пальцами по губам, приподнимает за подбородок, заглядывая в глаза, усмехается в бороду: — Подарок какой… Поехали, беляночка? И я… И я киваю! Бляха муха! Я сначала киваю, а потом охереваю от того, что сделала! Не знаю, что на меня такое находит: то ли парочка выпитых коктейлей, то ли его напор неожиданный, то ли совокупность этих факторов… Но это случается, и, уже оказавшись в машине, придавленная к сиденью тяжеленным телом случайно встреченного и спасенного мною мужика, я ощущаю, что не хочу сейчас обдумывать ничего, не желаю анализировать… Через день наступит Новый Год, это будет тридцатый год моей жизни. И все это время я вела себя очень правильно. Всегда. И чего в итоге получила? Одиночество, работу без перспектив, отсутствие личной жизни, гребанные сапоги, которые словно мстят мне за свою покупку? Наверно, их должна была купить какая-нибудь богатейка… А купила я… И, хоть и выделила им целую полку в своей халупе, но все же явно не такого они заслуживали… Черт, я даже сейчас, уезжая в неизвестном направлении с незнакомым совершенно мужиком, думаю о каких-то глупых вещах… Правильных… Может, попробовать хоть раз в жизни повести себя неправильно? В конце концов, что я теряю? — Замерзла, беляночка? — мужик прерывает мои мыслительные потуги, опять проводит по губам пальцем, шершавым таким, жестким, смотрит внимательно… А глаза у него красивые… Чуть-чуть только пьяные, но глубокие. И борода красивая… А я пьяная, это очевидно. — Сейчас отогреем… Мы едем буквально пять минут, может и меньше, то есть, все еще в центре города, когда машина тормозит, мужик выходит и вынимает меня с заднего сиденья. Я привычно уже не стою на ногах, сапоги в своей мести очень изощренны, и мужик все так же легко подхватывает меня на руки. И несет… В ярко освещенный подъезд шикарной бетонной многоэтажки. Ого… Я все еще в шоке, в онемении от такого дикого диссонанса между моим спутником и этим местом, но мужик ведет себя так, словно тут бывает постоянно… Словно живет тут! Здоровается с консьержем, не задавшим ни единого вопроса, проходит в холл. Сверкающий лифт возносит нас на последний этаж и раскрывается прямо в квартиру. Загорающийся свет тут же затухает, становясь уютным, и огромное жилое пространство погружается в полумрак. Большие панорамные окна, за ними переливается огнями город… Боже… Я даже не знала, что такие квартиры есть у нас в городе… Мужик, между тем, спокойно идет дальше, бесцеремонно топая в своих огромных рыбацких сапогах прямо по светлому деревянному полу, оставляя жуткие следы, и кладет меня на диван. — Вот, приехали, — буднично говорит он, а затем становится на колени тут же, перед диваном и резко распахивает на мне шубку, жадно впираясь разбойным взглядом в открывшийся ему вид. Переход от одного действия к другому настолько быстрый, что я только охнуть успеваю. Мужик рассматривает мою грудь в белом платье, под которое не предусмотрено белье, и довольно усмехается. — Беленькая какая… — повторяет он ту самую фразу, которая и послужила началом моего недавнего безумия, а затем легко опрокидывает на диван. Я пытаюсь привстать на локтях, потому что это же все неправильно… А надо же правильно… И я даже имени его… А он моего… Но в этот момент мужик стягивает с себя рыбацкую куртку и затем, прямо без какого-либо перехода и подготовки для моих натруженных нервов, через голову — толстый свитер крупной вязки вместе с футболкой… И из моей груди вместо уместных возражений вырывается совершенно неуместный сип… А глаза наверняка распахиваются так, что даже представлять это смешно и жутко… А все потому, что внезапный стриптиз — это не всегда пошло. Особенно, если стриптизер… такой… Мужик передо мной огромен. Реально огромен. Нереально широк в плечах, мускулист до такой степени, что хочется потрогать и выяснить, не сон ли это. Волосат. Грудь вся в волосах, и на животе волосы. И ниже спускаются, за ремень рыбацких штанов уходят… И нет, это не отвращает. Наоборот… Очень даже наоборот… Я настолько ошеломлена, что забываю закрыть рот и придать лицу сколько-нибудь осмысленное выражение, которое выдавало бы во мне носительницу интеллекта, а не тупую самку, увидевшую подходящего для спаривания самца. Сказать по-прежнему ничего не получается, слабое сипение, которое способно издавать сейчас мое горло, вообще ни на что не похоже. А мужик, отбросив в сторону одежду, тянется ко мне своими здоровенными ручищами, настойчиво снимая с плеч шубку, заодно с бретелями платья. И буквально через секунду я лежу перед ним обнаженная по пояс! С торчащей неприлично грудью! И с глупым-глупым выражением лица! Ох… Может, не стоило так круто сразу нырять в «неправильно»? Может, надо было постепенно? Ну… там, начать с ношения фривольного белья под строгой одеждой? Или с оставления едких комментов на странице соцсети босса… Под анонимным ником, естественно… Я нарушительница, а не ебанутая все же… Хотя… Если глядеть на ситуацию со стороны, то все относительно… И спорно… Мужик, между тем, радостно выдохнув, словно увиденное ему очень даже нравится, кладет обе здоровенные ладони на мою грудь, как-то очень опытно прищипывая соски, и я невольно выгибаюсь, вцепляюсь в широченные запястья, непонятно, с какими намерениями: то ли остановить хочу, то ли, наоборот… Мужик мою неопределенность легко устраняет, склоняет в сторону определенности, подтягивая к себе прямо по дивану и наклоняясь к губам. Я покорно раскрываю рот для поцелуя и зажмуриваюсь… Все неправильно… Но так сладко… Он целует сладко, он держит сладко, он раздевает тоже сладко! Рычит что-то тихим, воркующим голосом, словно успокаивает, настраивает на правильный, нужный лад, и эти звуки отдаются во мне, резонируют, словно я — не человек, а инструмент, скрипка, гитара, короче, что-то из струнных, и теперь он грамотно настраивает меня для своей игры… Мне хорошо, очень хорошо, так, как, наверно, никогда и ни с кем не было. Растерянность, ощущение неправильности ситуаиции, все растворяется в животном восторге тела, в радости предвкушения. Потому что если он так трогает, то как же тогда тра… То есть, любит? Это же должно быть что-то нереальное? Уже по одним этим мыслям, бешено мечущимся в голове, становится понятно, до какой степени я не в себе, до какой степени ошарашена и растеряна. И возбуждена. И мой спасенный мужик этим вовсю пользуется, умело распаляя еще сильнее, делая беспомощное перед его властью тело еще более послушным, податливым. Он что-то бормочет все время, между поцелуями, легкими будоражащими укусами, ласками, и я радуюсь эгоистично каждому его одобрительному слову, горячему несдержанному дыханию, понимая, что причина этому я. Так приятно быть причиной чьего-то безумия… Это подкупает… Под ним мне неожиданно хорошо, правильно так, надежно. Вроде, и понимаю, что сильный, что незнакомый, что, если захочет чего-то… жуткого, то не смогу сопротивляться, теперь уже нет… Но в то же время есть какое-то внутреннее понимание, что не захочет… А если захочет, то и я захочу… Мои ноги, все еще в проклятых сапогах, оказываются наверху, удобно умостившись на широченных плечах. Мужик копошится внизу, что-то снимая, что-то доставая, рвет зубами конвертик презерватива, погружая меня этими простыми, животными приготовлениями в ощущение лихорадочной дрожи, возбуждения. Я не могу ничего говорить, только наблюдаю за этим безумными от превкушения глазами. Вниз не смотрю, что-то страшно. Это слишком даже для меня… Не его глаз диких вполне хватает, что все по полной программе ощутить, осознать. Принять. Он делает последнее движение рукой, натягивая защиту, и в следующее мгновение опять набрасывается на мои губы, голодно и довольно. А я чувствую его тяжесть, его мощь, неотвратимую, горячую, болезненную немного, но совсем чуть-чуть… Вообще, все так, как надо для полноты ощущений, для правильного баланса между болью и кайфом. Он все же есть, этот баланс, повезло мне на тридцатом году жизни встретить его… — Хорошая какая, беляночка… — шепчет он возбужденно, глаза горят шальным, бешеным огнем, борода уже сухая, не колючая, а мягкая, щекочет шею… А внутри он большой. Такой большой! Такой, что просто ах… И не двигается… Почему? Где твой напор, снеговик ты подзаборный? С недоумением кусаю его за бугристое от напряженных мышц плечо, и мужик, коротко засмеявшись, выполняет мое безмолвное требование. Двигается. И сразу так сильно ощущается, так остро, что я, не выдержав, кричу и на каждый бешеный толчок всхлипываю. Это больно, вот так, сразу, да такой дубиной… Но если тормознет, клянусь, убью его! Но мужик и не думает тормозить, он только набирает разгон. И я в полной мере ощущаю через пару мгновений, что это такое: попасть под несущийся поезд. Меня мотает по дивану, вперед и назад с дикой скоростью и силой, а мой любовник, чуть сменив позу, садится на колени, легко перекидывает до того безвольно болтающиеся на плечах ноги себе за спину, придерживает за ягодицы и разгоняется еще сильнее. Я в такой позе могу видеть его всего: мощные плечи, обвитые венами предплечья, широченные запястья, ритмично сокращающиеся мышцы живота, напряженную жилку на виске, бешено горящие глаза. Он не сводит с меня взгляда, безостановочно шаря по запрокинутому лицу, безвольно скользящим по обшивке дивана пальцам, подрагивающей в такст жестким толчкам груди. Ему нравится это все, явно очень нравится, и это понимание наполняет меня какой-то атавистической радостью самки, желающей нравиться своему грубому самцу. Я выгибаюсь еще сильнее, ощущая себя ломкой и нежной, хрупкой такой игрушкой в руках сильного мужчины. И это тоже почему-то нравится. Он проводит жесткой лапой по подрагивающему животу, и мурашки от его прикосновений разбегаются в разные стороны, а тело начинает бить безостановочная сладкая дрожь. Мой любовник неумолим, он все трогает меня, все гладит, он скользит пальцами в самый низ живота, мягко и умело лаская там, и я начинаю невольно отталкивать ногами, упираясь прямо шпильками в каменные бедра, потому что остро все, чересчур! Мое сопротивление не учитывается, легко сминается, и в следующее мгновение меня начинает трясти от неконтролируемого прихода, да так сильно, что все сжимается внутри! Мужчина опять меняет позу, легко закидывая мои ноги опять себе на плечи и нависая надо мной лицом к лицу. Смотрит в мои потерянные глаза, на красные щеки, искусанные губы, шепчет: — Мне нравится, беляночка, так нравится… Хорошая, хороший подарок мне… Я хочу сказать, что он тоже отличный подарок, но не успеваю. Он что-то такое делает, отчего меня опять трясет в оргазме, и в этот раз мужчина догоняет меня в полете, ругаясь и ускоряясь до предела. Потом мы лежим минут пять, не в силах оторваться друг от друга. Я, зажмурившись от нахлынувших ощущений, только втягиваю ноздрями его усилившийся звериный аромат, приятный и терпкий. И он, похоже, дышит мной, узнавая заново… Приходим мы в себя одновременно. Я вздыхаю, а он отжимается на руках, приподнимаясь и разглядывая мое лицо уже вполне трезвым и спокойным, ироничным даже взглядом. — А хорошо я на рыбалку сходил, — смеется он и легко целует меня в нос, — как зовут тебя, беляночка? — Даша… — мне почему-то становится мучительно стыдно, что знакомимся мы только сейчас… Уже после всего. Как-то раньше со мной такого не случалось… Ну, тут надо сказать, что и всего остального со мной тоже раньше не случалось, так что незнание имени своего случайного любовника — самая малая из проблем… — Я — Мирон. — Очень… приятно… — А уж мне-то как приятно, — смеется он опять, и я невольно тоже улыбаюсь. Во-первых, у него невероятно заразительный смех, да и улыбка такая подкупающая, а во-вторых, ну реально глупая ситуация: сначала переспали, а теперь знакомимся… Кому расскажи, засмеют… — Давай поедим, Дашка, — Мирон поднимается, подтягивает штаны, приводя себя в порядок, затем дает мне руку, легко увлекая с дивана сразу себе на грудь. И да, это опять проклятые сапоги… — Черт… — хмурится он, глядя на них, — давай-ка с ними разберемся… — Нет! — поспешно охаю я, — если я их сейчас сниму, то не надеть уже не смогу! — А ты собираешься уходить? — еще больше хмурится Мирон, — или… тебя ждут? Мотаю головой, прежде, чем соображаю, что, может, стоило бы… А нет, не стоило… Он все уже видел, он меня тра… То есть, любил… И какой теперь смысл строить из себя? Я и раньше-то не умела, и это, кстати, считала своим самым большим недостатком в общении с мужчинами. И уж теперь-то вообще глупо… Мирон, между тем, веселеет, получая вполне понятный ответ насчет того, что меня никто не ждет тридцатого декабря вечером, и наклоняется, легко дергая молнию у сапог. И с недоумением рассматривая оставшуюся в пальцах собачку от замка. — Н-да… Неудачно получилось, — бормочет он, затем смотрит на меня с тревогой, — надеюсь, они не особенно тебе нравились… Эта его тревога и участие выглядят невероятно забавно, учитывая, что он только что со мной тут делал, вообще не деликатничая, и я смеюсь, садясь и протягивая ему ногу. Опять отдаваясь в опытные сильные руки. На появившийся в лапах здоровенный нож реагирую спокойно. Как и на последующую безжалостную казнь моей самой дорогой вещи в жизни. В конце концов, они свое дело сделали, пусть и опосредованно. — Другие куплю, — утешает Мирон, — после праздников. — А в чем я Новый год встречать буду? — удивляюсь вполне искренне я. — В постели, Дашка, — смеется Мирон, и его белозубая улыбка заставляет и меня улыбнуться, — в постели сапоги нахрен не нужны. Он легко умерщвляет второй сапог, вынимает мои красные ноги из кожаного плена и какое-то время растирает их своими большими, грубыми, но невероятно нежными и острожными сейчас пальцами. Я смотрю, как он трогает меня, и закусываю губу, ощущая невольный прилив тепла там, где, казалось бы, после недавних упражнений, вообще ничего не должно приливать… Мирон резко вскидывает подбродок, словно хищник, учуявший ток крови в недалекой жертве, глаза его темнеют первобытным голодом. А затем он легко раздвигает мне ноги, становясь между ними на коленях, роется в кармане штанов, извлекает еще один конвертик с презервативом и, опрокидывая меня обратно на диван, бормочет: — Потом пожрем. Да, Дашка? Я только киваю. Потом, так потом… Времени впереди много… Все праздники. Ну что, мои хорошие, на этом рассказ завершен, на мой взгляд, он получился веселым и горячим, как раз для небольшого куся под елочкой))) Спасибо вам за вашу поддержку, за то, что были со мной все это время, не оставляли в одиночестве, как маленькую елочку) Потому что мне с вами совсем не холодно, а очень-очень тепло. Любви и позитива вам в Новом Году!