Мякоть

      Дазая одаривают взглядом. С ног до головы, горячей карамелью с морской солью по коже и сквозь неё, до ожогов на быстро колотящемся сердце. Лишь предвкушение, не страх. — Уверен?       К нему ещё не притронулись, с ним не посмели сделать ничего такого. — Вполне.       Что же тогда творится с его коленями, когда он решается на один крохотный шаг? Затем ещё — не останавливают, но и навстречу не идут. От выжидающего взгляда на себе хочется зажмурить глаза до боли, избавляясь от чувства уязвлённости. В темноте они яркие-яркие, два дорогих сапфира. Их голодный блеск затмил собой растущую луну средь океана звёзд.       Дазай просто надеется, что в чужом бескрайнем море он не увидит омерзения.       Ему не следовало приходить.       Им не следовало видеться после их обоюдного пожирания друг друга взглядом в течение всей миссии. Остуствие чёткого отказа для Дазая — положительный ответ и в этом была ошибка Чуи. Под кожей струится тоска и одиночество, их совместный голод до касаний и плоти неумолимо тянет на дно воспоминаний, которые каждый из них клялся не трогать, оставить, как есть, чтобы не разрушить хотя бы эту часть их отношений, которая принесла в их жизнь хоть что-то по-настоящему тёплое. — Ты дрожишь. — Уверен?       Они всеми силами старались не допустить этого.       Оба застывают, с трудом удерживают зрительный контакт. Хватает всего на пару секунд, потому что Чуя не в силах выдержать столько странных вещей из чужой головы. Каждая связана с его предполагаемой трапезой, но… В стиле Дазая.       Который всего лишь, чёрт побери, взволнован. — Сумасшедший.       Это задевает куда сильнее, чем ожидалось. Резкий укол стыда прямо под кожу заставляет остановиться на полпути, шаркнуть подошвой ботинок по деревянному полу. Щёки наливаются слабым пристыженным румянцем и даже в слабом, холодном свете это вполне заметно. Мечется между наковальней и молотом, вся уверенность постепенно тает и только теперь затея кажется ему ужасной. Словно от горечи лимонной цедры за щеками он кривится, думает о плане отступления, потому что, честно?       Накахара выглядит подавленным. Из него выпили всю жизнь, всю человечность и теперь Осаму стоит здесь, средь хаоса мебели и пыли, с разрывающим грудь желанием утешить.       И он точно последний человек, которого Накахара хочет видеть, так что лучше просто… — Хей. — хрипло и ласково — хочется уцепиться за крупицы нежности в тихой мелодии чужого голоса, даже если он их себе надумал. Даже если это лишь воспоминания о Накахаре из прошлого. Не ожидал, что собственные ладони встретятся с чужими так скоро, что холодные пальцы охватят тонкие запястья со всей осторожностью. Чуя зажимает точки пульса большими пальцами под бинтами, считывая неровный ритм, эту суетливую мелодию чужого сердца. Кровь стучит в ответ на мягкие касания, бьётся истерикой.       Требует оказаться на чужих губах.       Не вспомнят, когда в последний раз с такой необходимостью цеплялись друг за друга, сплетая пальцы осторожно, без попыток услышать треск костей, обоюдно согревая души во взглядах. Это оказалось желанным сейчас, так что вопросы о будущем медленно гниют в уголках сознания. Они обязательно разберутся со всем, но позже.       Усталый тон Накахары льётся серной кислотой на вскрытую грудь Дазая. — Ты не обязан помогать мне. Тем более я не уверен, что ты сможешь вынести хотя бы часть из всего этого.       Он вынесет. Боже, так постарается вынести, будет предельно послушным и вкусным под чужими клыками, что Чуя и не вспомнит о потребности остановиться, теряясь в удовольствии и чувстве сытости. — Дазай, нет. — Осаму удерживается от обиженного звука, который застревает в нетронутом чужими зубами горле. — Я не смогу прочесть тебя, пока буду пить. Ты знаешь об этом.       Кивает в ответ с долей разочарования, но взгляда не отводит в этот раз. Нежно разглаживает холодную кожу под пальцами, пытается согреть её — она навеки останется мёрзлой. Гладкой под подушечками, натянутой на выпирающих костях, без капли крови под собой. — Знаю, — вслух подтверждает неохотно. Теряется в мыслях, стараясь сделать их менее похожими на бардак, пока Накахара сам подступает ближе, почти вплотную. Это сводит с ума, потому что Чуя без труда копается в кудрявой голове, выглядит так непринуждённо и Осаму не запрещает ему этого, позволяя раздробить сознание, сломить волю одним самодовольным видом и жгучим взглядом. Это никогда не пугало. — Меня это не остановит.       Позади Накахары стучит о стену рама раскрытого окна. В комнату заползает ночной воздух, лижет прохладой открытые участки кожи, пробирает сквозь ткань — Дазай целиком покрывается мурашками в ту же секунду.       И он определённо вздрагивает мелко-мелко лишь из-за внезапного звука, а не ледяной щёки, что верно прижимается к его раскрытой ладони, чуть потираясь, забирая остатки порядочности. Слюна вязнет во рту, будто от приторной конфеты. Волнение пульсирует и тяготит каждый выдох, ведь всё давно позабытое начинает вскрываться в памяти обоих и тогда… Они будто способны думать об одном и том же. Мир замедляет ход, когда Осаму шумно сглатывает, чувствует, с каким трудом под бинтами перекатывается кадык. Как неотрывно впиваются в его шею взглядом и её пронзает боль, словно от выстрела.       Чужой голос хрипло рокочет, приглушаемый ладонью и попыткой поднять взгляд хоть на дюйм выше. — Да, Дазай. Я знаю.       Снисхождение и отчаяние смешиваются, разливаются теплом в этой мелодии, которого так не хватает Чуе, но с Дазаем удаётся удерживать хрупкий баланс.       Особенно когда этот высокий чудак лезет ближе, охватывает руками широкие плечи несдержанно, прижимая к себе. Объятия неловкие, односторонние, словно Накахару просто стараются удержать на месте, а не наполнить ледяное сердце хоть каплей нежности. — К чему это? — Вот так. Давай сделаем это так.       Осаму показательно обнимает крепче, из-за чего горбиться в спине приходится сильнее. Затем укладывает голову на чужое плечо, жмётся щекой к ткани рубашки, открывая взору забинтованную шею и…       Чуя понимает. Мысли Осаму вопят в унисон, умоляют лишь об одном. Требуют.       Кусай. — Дазай…       Кусай, кусай, кусай. — Давай же. Это всё, что я могу сделать-… — Прекрати.       Пытается помочь, ведь чувство вины удушает чуть ли не физически. Обоих, потому что Осаму перед ним — открытая книга.       И Чуя ею проникся слишком сильно. — Мне правда хочется помочь. Хотя бы… — голос разбивается в тишине на осколки, режет изнутри. Беспомощность заставляет утихнуть на мгновение. Чуе тяжелее стоять ровно, когда чужие губы вдруг так необходимо горячо обводят его холодную шею, в неё же и шепчут. — Хотя бы обними меня в ответ.       Накахара обнимает. С таким слепым отчаянием, словно из них двоих Дазай в праве растоптать его волю одним взглядом.       Осаму довольно мычит, будто цель всей его жизни — оказаться в руках чудовища. Уставшего бесконечно, вымученного и потерявшего всякую надежду. — Да, вот так.       Это птичья клетка для обоих. Самая желанная из всех ловушка — Накахара ловит биение сердца за чужой сетью из рёбер. Оно неровное, Дазай может прямо сейчас настукивать ему тысячу признаний, но сосредоточиться на этом трудно, когда тот продолжает нежно вдавливать губы в кожу, прогонять по ней своё обжигающее дыхание.       Чуя теряется в урагане из своих-чужих мыслей и одна из них — мимолётная, крохотнее бабочки — заставляет свистяще выдохнуть.       Вампирская кожа такая бледная и тусклая.       Он чертовски скучает по веснушкам на чужих щеках. — Дазай.       Им обоим нелегко. — Я мог бы прилечь на тебя прямо так… — не видит, но чувствует замешательство синих глаз, которые уставились на него. Даже читая мысли, Накахара не до конца ловит суть, а Осаму, как ни в чём не бывало, продолжает. — И ты поймёшь, когда нужно будет остановиться. — Я не собираюсь пить, пока ты не-… — А я не планирую умирать сегодня, Чуя.       Смелость мешается с лёгким раздражением, и Дазай царапает зубами холодную кожу, ловит под собой слабую дрожь чужого тела и жмётся лишь плотнее. Словно Чуя получает от всего этого столько же удовольствия, что и раньше, но нет. Теперь он с трудом копирует всё то, что чувствовал не так давно. Пока у него это получается. — Я лишь стану чуть слабее и ты сможешь это понять, правда? — То есть, так тебе будет легче, чем просто, например, сказать мне остановиться? Или похлопать по плечу ладонью? — Не исключено, — хихикает глупо-глупо, готовый мурлыкнуть вскользь, дразня лишь сильнее. — А может, мне просто хочется, чтобы ты взял меня на руки после этого.       Правдиво.       И в воцарившемся молчании Чуя решается вдумчиво обвести бинты кончиками пальцев — в ответ вздыхают шумливо, чуть обмякнув на груди еле живым грузом, что приходится придерживать второй рукой за талию, роняя тихое ворчание. Кудрявую голову слабо откидывают вбок в знак капитуляции. Тонкая шея напряжена до той степени, что слабый порез о край бумаги вызовет алый фонтан. Осаму ждёт терпеливо. Накахара слабо усмехается чужому мысленному негодованию, что, мол, надо было без бинтов приходить вовсе.       Марля скользит на пол. Осаму вздрагивает крупно, ощущая язык на открытой коже. — Давай же… — Тише.       Чуя нетороплив и мягок в нежном разделывании Дазая на мелкие кусочки. Голод бьёт по вискам, сминает кости изнутри, когда он ласково сжимает губы вокруг тёплой кожи, втягивает её, царапает слабо зубами, но не клыками совершенно. Дазай хрипит под таким натиском грубых ласк, притирается ближе в нужде быть проглоченным целиком. Его мысли снова шумят, но в этот раз Чуя с большим трудом различает даже отдельные слова. — Пожалуйста.       Судорожные вдохи-выдохи становятся чаще, когда Накахара сжимает сильные руки вокруг худой талии крепко-крепко, не позволяя сдвинуться. Удерживает разморенное нежностью и предвкушением тело прямо. Боится, что чужая шея превратится в месиво, если промахнётся вдруг случайно. — Не дёргайся, хорошо?       За настойчивыми поцелуями-укусами следует миг, за который Чуя успевает впиться в податливую плоть и мир вокруг него стихает, сжимается в точке удовольствия, где существует только он и дрожащий в его руках Дазай с чужим именем на раскрытых губах, что налились вишнёвым оттенком — так сильно терзал их зубами. В ушах мягкий звон и подбитый скулёж. Кожа вокруг клыков горячая и мягкая, в неё необходимо вгрызаться глубже, словно в мягкий зефир — Дазай болезненно хнычет, хватается за плечи руками в судорожной попытке устоять на месте.       Контраст собственных эмоций с чужими сводит его с ума, вгоняет в краску щёки — им наслаждаются как чёртовой мякотью нектарина, его жизнь висит на грани и это восхитительно в своём ужасе. Эйфория волнами течёт по венам обоих, мысли сплетаются между собой и оба понятия не имеют где заканчивается собственное и начинается чужое — существует лишь общее. Ощущение сытости не стихает, распирает довольством всё нутро Накахары, пока Осаму слабо мечется в его руках, растерянно хватается за ткань пальцами, жмурится. Не отталкивает — тянет ближе, словно это спасёт его тело от агонии. Тепло мёдом разливается на языке, стекает вниз по горлу — слаще и прянее всего вина, что бывало на тонких губах Чуи. Ощущает покалывание на кончиках пальцев, бесконечный трепет и пожар румянца на скулах.       Будто он снова человек.       И Дазай не может говорить с клыками в своём горле. Вибрации, что он издаёт, пытаясь вымолвить хоть один ровный звук, разносятся жгучей болью по всему телу, но…       Так хочется видеть лицо Чуи. Скулит от откровенной досады.       Потому что то, как холодные руки любовно гладят его спину, чуть впиваясь в ткань рубашки, не позволяя сдвинуться, как гортанно-дико урчат и тяжело дышат в окровавленную шею, сбивчиво роняя глухие стоны, это… До невозможного правильно. Словно Осаму был создан, чтобы его смаковали чужие губы. Словно он нужен и необходим, как кислород, сладок и сочен, как таящая во рту груша.       Он проклинает всё живое, когда чувствует нарастающую слабость в теле, когда ноги подкашиваются на ровном месте, а голова безвольным грузом остаётся на чужом плече. Он дрожит, ему больно пошевелиться хоть немного, даже дышать удаётся с трудом — коротко и часто, от чего голова начинает кружиться лишь сильнее. Его заметно ослабшая рука успевает запутаться в чужих волосах на затылке, в этом ярком обжигающем пламени, чтобы удержать Чую на месте, но это не спасает. Мир расплывается перед глазами неумолимо. Осаму не позволяет себе уснуть, только не сейчас, нет…       Ужаснее всего — Чуя замечает и останавливается. С трудом отрывается от шеи, несмотря на чужие немые протесты, издаёт влажные звуки, пока зализывает место укуса и целует тут же, собирая на язык остатки крови. Это больно, так чертовски больно, что Осаму не может не дрожать, не может не рыдать, шумно втягивая воздух через открытый рот, ненавидя каждый миг, где он не может связать и слова, задыхаясь. Влажная кожа сталкивается с прохладным воздухом и это сводит с ума — шею словно разодрали когтями и Дазай не видит, насколько большим вышел синяк. По его венам будто струится теперь жидкий металл, обжигает, погружает в агонию, где думать он способен лишь о том, как больно даётся ему каждый неровный вдох.       Шепчет, — с отчаянием в заплаканных глазах — что в порядке. Что ещё может стоять и крови ему не жалко — её много, её должно хватить на их двоих. Чуя безжалостен, когда с такой осторожностью удерживает его, хрупкого, не позволяя свалиться на пол. — Иди ко мне.       Предупредительно хлопают по ногам ладонями, еле ощутимо, прежде чем оторвать от земли. В чужих руках Дазай не в силах воевать и перепираться. Слишком заботливым ощущается этот крохотный жест, поэтому в поражении жмётся поближе, совсем теряясь в пространстве-времени и ломоте ослабшего тела. Они стоят так некоторое время. Чуя позволяет пережить наплыв боли, успокоиться, ведь, чёрт побери, он благодарен бесконечно. — Я увлёкся, мне стоило-… — Всё в порядке, Чуя. Всё хорошо, мы… — это хрипло и с булькающим звуком. Собственная кровь чувствуется на языке и Осаму уже начинает тошнить от головокружения.       Ни капли не романтично.       Не успевает осознать реальность, как уже укладывают на диван. То, как слабо и требовательно тонкие пальцы Осаму удерживают Чую за грудки рубашки заставляет последнего нежно улыбнуться. — Можем снова…       Хрупкую мольбу прерывают совсем осторожным поглаживанием по щеке кончиками пальцев — они словно стали теплее, хотя, возможно, это всего лишь Осаму лежит и чуть замерзает, дрожит осиновым листом, нуждаясь в тепле, которое Накахара не в силах ему дать. Он много в чём нуждается прямо сейчас и невозможность Чуи читать мысли начинает по-настоящему расстраивать. — Можем снова, — в подтверждение кивает серьёзно, облизывает нижнюю губу и, боже, Дазай не должен плавиться под одними лёгкими касаниями к его открытой шее. Волны боли мешаются с удовольствием, когда пальцы ласково давят на образовавшийся синяк, заставляя трястись от мешанных чувств и стекающих по щекам горячих слёз. Всхлип разрезает тишину. У Дазая заканчиваются аргументы и приходится смириться. — Но тебе нужно отдохнуть. Следующий раз будет больнее, если твоя рана не заживёт.       Эгоистичное желание казаться нужным усмиряется в груди, тает под тревожным тоном.       Чуя наклоняется, чтобы зацеловать слёзы с тем же энтузиазмом, что и ранее, словно они — кровь. Целует так нежно, бесконечно заботливо, что Осаму не страшно всхлипывать громче и несдержаннее, слабо отвечать, чуть смазано и небрежно пройдясь губами по подбородку, линии нижней челюсти. Эта открытость пугает обоих до чёртиков, заставляя жаться друг к другу лишь сильнее.       Им есть, о чём поговорить. Есть много вещей, которые им необходимо взять во внимание.       Дазай ослабшими руками тянет Накахару на себя, сталкиваясь лбами осторожно. Готов посвятить жизнь, чтобы продлить это молчаливое и трепетное мгновение под куполом из лунного света. В дрогнувшем дыхании улавливают просьбу, которую нельзя игнорировать. И Чуя целует его. Впервые за долгое время, но они не будут корить друг друга за откровенную слабость. Целует недолго, с нотами вожделения и пробудившейся от насыщения страсти, на которую отвечают устало-нежно, с трепетом подрагивающих влажных ресниц. До томящегося жара в груди от привкуса чужой крови у Накахары, до головокружения и жадности у Осаму, с которой он не разжимает пальцев на ткани, даже когда они отстраняются друг от друга.       Трепет и сладость этого момента заменяет Чуе кровь под кожей. — Отдохнём?       В голове по-прежнему блаженно пусто, по телу струится тепло. Он не знает, что задумал под ним заплаканный и обессиленный Дазай. Являются ли бинтованные руки, что вновь утягивают ближе, хитрой ловушкой, склоняющей к чему-то большему, чем простому совместному отдыху. Ответ кажется очевидным, когда Накахара опускается ниже, на этот раз отодвигая Осаму к спинке дивана, чтобы лечь рядом и тут же оказаться в чужих объятиях. — Отдохнём.