преданность

      Неоновый свет пробирается сквозь старые занавески, наполняя неподвижные дома атмосферой азиатских ночных улиц в разгар праздничных будней. Яркие цветные табло с мигающими надписями и сотня голодных взглядов, смотрящих без устали на это радужное безумие.       Чан видит это часто, по пятницам три раза в месяц, а иногда и каждый день украдкой, не удивленный и немного уставший, размашистым шагом рвется сквозь забитые переулки, не обращая внимания на безмятежных зевак. Цепляется за капюшон, натягивая до самых глаз, крепко держит телефон в кармане безмерной толстовки, все тело мелко дрожит и шуршащий пакет, перевязанный вокруг запястья, нелепо ударяется о напряженные бедра при каждом шаге по горящей на подошве земли. Торопится, даже немного боится, что опоздает в квартиру под номером пять на старой улице с кучей корейского фастфуда вдоль каменных тротуаров. На ней очень ярко, режет замыленный взгляд, но в родной подворотне, что укрыта тянущейся до неба мглой, тревога стихает, напоминает — «успеваешь, все в порядке, он ждет». Лестницы ветхие, бесперебойный фонарь как всегда помогает не споткнуться о плетущиеся ноги, всё кажется привычным, но от чего-то дыхание барахлит и в горле болезненно першит, как при ангине. В мнимом одиночестве посреди узкого коридора дверей, он не чувствует ни паники, ни раздирающего волнения, совсем немного онемения в кончиках пальцев, на ладонях, будто рассыпали ледяную крошку, и легкого головокружения перед пыльной цифрой, высеченной на двери.       Пределы пятой квартиры — последняя инстанция притворства.       Стены внутри тонкие, запятнанные голосами, искренними и громкими, пол засиженный до потертостей, до пятен на нелепом ковре, на подушках следы тихих слез и горячо несдержанных стонов, деревянный стол в грубых мазках острых ногтей и перманентного маркера (рискованно, там навечно высечена любовь-любовь-любовь, от которой страдают легкие). Это зазубрено до автоматизма за два года гонок со временем и любопытными взглядами, отложилось под кожей, на языке сладким словом, под ребром замедленной бомбой.       Здесь всё началось, здесь все и закончится.       Дверь ему открывает солнце. Слепящее за секунду, отрезвляющее за две, как маятник покачивается на тонких ногах, цепляется за застывшее тело в дверях, тянет жадно, до перебоя в мозгу на себя (в одной лишь помятой рубашке, что подозрительно большая в плечах), смеется игриво в приоткрытые губы и шепчет, почти что слезливо — «я ужасно скучал». Крошки на уголках, крем на подбородке — все вкусное, до колючего жара внизу живота и желания съесть целиком. Чан изумленно припадает к сладким губам, крупицами рассудка хватается за любимые вздохи и удивительно низкий смех, носом ведет по веснушкам, языком по красивому ряду зубов, поцелуями под кадыком, жадничает и капризничает, совершенно счастливый в крепком кольце объятий. Шуршащий пакет разбивает покой промерзлой квартиры, когда Крис несдержанно подхватывает Феликса на руки, ведет холодными ладонями под влажной рубашкой, блеклыми следами пятная горячую кожу, точно считает позвонки, губами неотрывно жмется к чужим и отрешенно молит о воздухе, что бесстыдно покинул легкие.       Феликс ногами обвивает бедра Чана, елозит и льнет любвеобильным котом, так соскучился, так ждал, что глаза блестят под пеленой желания и совсем незаметной тоски. Он в моменте, терзается алчностью, мучимый необъятной любовью и сжигающей сердце ревностью — его Чанни, поглощаемый чужими восхищенными взглядами и комплиментами, на три шага вперед, постоянно бежит и рвется вперед, Феликс за ним плетется влюбленным, прячется в мягкой тени, ждет и надеется, и тот все равно возвращается только к нему, замедляется и растворяется в ликсовой нежности (только в его).       «Я никогда не оставлю тебя позади. Найди меня хорошо?» — два года назад перевел как — «Сделай меня своим, даже если у нас нет шансов»       Мягко выдыхает от вьющейся мысли, не замечая, как уже своевольно прижимает Бан Чана к кровати, припадает губами к его лоснящейся шее, и тот пораженно задирает голову вверх, прикрывает опьяненно дрожащие веки, забывая напрочь об их главном запрете. Крис вплетает пальцы в пушистые волосы, зажатый меж бедрами стонет от укола боли и разрывающей сладости, и горячее марево осознания прокатывается между пустых мыслей сразу после первого укуса, после горячего языка по точеным изгибам вытянутой шеи и не напрасно открытых ключиц. Феликс жаждет бесстыдно оставить Кассиопею на самом видном месте, чтобы все особо внимательные и дотошные сгорели от возмущения, но не может подставить владельца этого безупречного полотна под ладонями, не может опуститься так низко, не может причинить Чану подобного вреда.       Ведь Чанни всегда с ним ласков. Любит его безбожно уже второй год, шепчет о том, как хочет сохранить навсегда его обветренные поцелуи под своими рёбрами, кричит лихорадочно об аберрации, как о том, что Ликс красная нить на его запястье, что он нашатырь от плесени в лёгких, что считает его практически Богом, заменяя чужое «бездарность» на самое громкое «смысл». Феликс его передышка и самое теплое место после быстротечных бессонных ночей, интервью и концертов, от которых щипает и кровоточит, а он как самый надежный пластырь. Для других он затерянный в чужой тени неизвестный ребенок, для Бан Чана, точно знает, самое важное слово из тысячи написанных песен. Так было всегда, начиналось с сочувствия и бутылки дешевого вина в честь вылета из группы, закончилось страстью и самой преданной любовью, запечатленной молчащими стенами квартиры под номером пять, и продолжится памятью, не стираемой в пыль, всеми важными откликами чувств, всеми безболезненными ожогами останется на их телах, и все это нельзя потерять.       Поэтому Феликсу остается лишь просить разрешения, надув по-забавному щеки, чтобы запятнать его где-нибудь, куда не доступен обзор, куда идеально притулятся его мягкие губы, возможно, чуть ниже солнечного сплетения, точно посередине, а может возле накачанных в родинках бедер. Решает эту задачу сам, не дожидаясь смущенного ответа, спускается запредельно ниже влажной дорожкой до лунки пупка, аккуратно целуя дергающийся от прикосновений пресс, и в неторопливых движениях его бессрочно теряется страсть, вдохновенные касания терзают его совершенство, не знающее куда деться от предательски горящих щек, поэтому Ликс успокаивает его, гладит напряженные бёдра и еле-еле задевает ногтями чувствительной кожи. Руки Чана в треморе просятся дотронуться до искусанных губ Феликса горячими пальцами, но они заняты бесконечными дорожками поцелуев, прокладываемыми вдоль и поперек, начисто отключающими остатки рассудка.       Крис абсолютно не помнит себя рядом с ним. Он не айдол, лишь потерянный в жаре ладоней парень, иногда мечтающий бросить все, ради него одного.       Феликс до наглого стягивает чужие узкие джинсы вместе с нижним бельем — пряжка ремня едва слышно звенит, глухо ударяясь об пол. Облизывается, предвкушая симфонию чувств, пронзительно смотрит глаза в глаза, вытягивая крупицы стыда и желания из вопрошающего о внимании взгляда, а после желанной улыбки опускает свои зацелованные губы на возбужденную до предела плоть, не отводя карего омута от виновника торжества. Высовывает шершавый язык, горячим дыханием чувствительно мажет, нерасторопно ведет по основанию верхней губой, вырывая из обреченного Чана невероятно умоляющий стон. Тот превосходно отзывчивый, дергается хаотично-податливо, цепляясь за обнаженные плечи, пока Ликс неторопливо теснится рукой и мягким языком вокруг него, распаленно и слишком любовно шепча всё, чем хочет поделиться, сладким, заигрывающим и искренним тоном, подначивая в изумлении охнуть, когда капризный шёпот остается на коже незаметным следом поцелуев.       Крис абсолютно не может вынести того, что Феликс с ним делает. Каждый чертов раз — до закатанных глаз и прикушенных до крови губ, до попыток унять свербящее под ногтями желание взять контроль на себя и заставить сгорать от блаженства — в этот раз не получается. Цепляет взглядом блестящее марево в опьяненных глазах, слишком медленно ведет пальцами по выпуклой щеке, ласкает уязвимую мочку уха, чувствуя, что больше не выдержит, Ликс на это по-кошачьи ластится, сладостным стоном опаляет разгоряченную кожу, мычит несдержанно, когда Чан без предупреждения подминает его под себя, отрывая от важного дела.       В бледном свете, прижатый к смятым простыням, Ликси безумно красивый и почему-то до пробирающей дрожи смущенный, хотя за секунду до этого был храбрее упрямого льва. Дышит рвано, перебойно, не знает, почему вдруг глаза начинают беспардонно слезиться и невольно поджимаются губы — глядящий сверху Чан, растрепанный и домашний, до жути уютный, не бросается диким зверем, нежит его, как сокровище, каждой клеточкой тела дает ощутить свое нескончаемое обожание и накопленное за неделю желание. Губы его смыкаются на впалом животе, касаясь созвездия невидимых родинок, ладони ведут по отчетливо видимым ребрам, и Феликса лихорадит от чувств, он бесконтрольно плавится от любимых прикосновений, прикусывая фаланги дрожащих пальцев, чтобы не застонать неприлично громче.       Чан умещает их обоих в горячей ладони, размашисто двигает в самом идеальном темпе, жарко шепча на опалённое ухо, чтобы Феликс не сдерживал звуков, затерявшихся в горле, но последний не слышит, трясётся в переизбытке, ногтями цепляет широкую спину и самовольно подмахивает стройными бёдрами, толкается в кольцо венозных пальцев, стоная от безупречной сладости внизу живота. Тянет Криса за волосы исступленно, мажет измученными губами по виску, и точно свечкой сгорает под тяжестью любимого тела.       Ему хотелось до жадности напомнить хёну о том, чья он драгоценность, но все пошло не по плану, и теперь Феликс может лишь беззвучно содрогаться от подступающего оргазма, уткнувшись в чужое плечо, слушать тяжелое дыхание, стройно смешавшееся с их громкими вздохами, и в безрассудстве безустанно шептать слова любви, не поддающиеся сомнениям. Затуманенный разум молит его об ощущении губ на его собственных, и участливый Чан внимает чужим мыслям, примыкает в желанный поцелуй, полностью мягко отпуская размякшего Феликса на подушки. В этот раз нежнее и мягче, преодолевает напряженный горячий воздух между ними, осыпает совсем невесомо, дыханием томно целуя его припухшие губы, снова и снова отстраняясь, чтобы видеть ликсовы невероятные глаза, спрятанные под влажными ресницами.       В сокрытой в них честности однозначно можно погибнуть. Это доводит его до самого края.       Они оба устало смеются, когда все кончается, сжимают друг друга в обнаженных объятиях, и наконец удовлетворенно вздыхают от кротко стучащих сердец в унисон. Заласканный Ликс долго целует уже начисто испещренную поцелуями шею, носом водит по остроте скул, не может оторваться, наслушаться новостей из чужого мира, не помучив тактильно своего робкого парня, выжатого им же до заплетающегося языка и полуприкрытых глаз. С ним даже уставшим до дрожи хорошо и комфортно.       Удивленно охает минутами позже, прерывая ленивый английский и прося подождать, сбегает с теплейших объятий, оставляя Чана считать в прострации уличные огни, ютящиеся на обшарпанных стенах. Тот с кухни слышит тихое нежное пение, неразборчивое и слегка сбившееся, субтоном пронзающее его затихшего и притаившегося, будто в ожидании контрольного выстрела (он мог бы поспорить, что слышит отрывки собственной песни). Чувствует сладкий запах, тот же, что жадно поймал с уст Феликса, когда вошел в квартиру — шоколадно-ванильный, заставляет его насторожиться, пригрозить предательски урчащему желудку и немного взбодриться, приподнимаясь на стертых локтях.       Через бесконечную минуту встречает его со смехом — в тонких руках противень двадцать на двадцать, заполненный любимым угощением, чановский позабытый пакет с их любимой едой, улыбка до покрасневших ушей и тихое «хочешь?», предвещающее безусловный ответ.       Перебираются вместе на большой подоконник, завернувшись в истерзанные простыни, едят и беззаботно болтают, провожая остатки безумно темной ночи, что дарит возможность быть хоть чуточку рядом, наблюдать друг за другом не на экранах, а глядя глаза в глаза. Чан никогда не насмотрится, он всегда скучает по солнцу. Ликс утомленным, но чертовски довольным засыпает на рассвете, прося перед этим Чана задержаться на оставшиеся выходные в его ленивой постели, что теперь вся в прилипчивых крошках и размазанном креме, и здесь просто невозможно ответить иначе, кроме как невесомого поцелуя в расслабленный лоб и привычного «останусь, конечно», звучащего в несколько раз увереннее обычного.       Крис просто хочет быть с ним как можно дольше, пока им позволяет застывшее время.       Ведь пятая квартира — последняя инстанция искренности.       И потому он разобьется вдребезги, если однажды в их разговоре прозвучит приговором, холодным и стойким, что вызовет сначала улыбку сомнения, неровность на теплом лбу, а затем сменит зубами, врезающимися до боли в зацелованные губы: «я больше никогда не вернусь в Корею». Когда не удастся перевернуть календарь, посмотреть на дни, смятыми листами валяющиеся на полу, и зашагать по-новому, вдоль забитых переулков, к проверенной временем подворотне и к выкупленной старой квартире с красивым числом на двери, где два человека, до рассвета потерянные для мира, утопают в запретной любви.       Ему не удастся остановить этот день, их жизни на противоположных полюсах, хоть и души бесспорно едины, и от этого боль его сжирает в скрипучих звуках двухлетнего шепота, зовущего его так ласково, с такой дерущей открывшиеся раны нежностью, что хочется заткнуть эти мысли, ему не нужна эта горькая правда, сейчас только сладкая ложь позволяет Чану не сгинуть в собственной слабости. Эту правду очень тяжело принять.       Феликс же под его боком сопит умиротворенно, не собираясь сбегать, безвольно прижимается ближе, знает, что Чан сбережет его чуткий до жути сон, навещаемый кошмарами, доверяет свое стеклянное сердце в заплатках и остатках перманентного клея, однажды разбитое, но собранное воедино его нежными руками. И если бы Чан только мог залезть тихим гостем в его безупречную голову, он бы понял, что все его тревожные мысли действительно просто бессмысленны, лишь терзают и душат, словно прочно затянутый узел. Ликс не предаст, он не знает этого слова для человека, чье имя похоронено навечно где-то бесконечно внутри.       Но он знает точно, что они справятся вместе, если просто продолжат любить.