Like Holding A Knife By The Blade

      Эндрю Миньярд свесил ноги с края крыши и задумался о потере.       Это не новое понятие; шесть букв и чувство, знакомое ему лучше, чем любое другое. Каждый опыт, связанный с этим чувством, — это острое тяжелое воспоминание; в каждом доме, в котором когда-либо бывал, он вынужден был что-то оставить. Оно впивается ему в грудь, как раскаленные камни, жгучая яростная несправедливость, от которой сводит спину и склоняет голову.       Это тяжело, но как-то легче вынести, чем другое слово из шести букв, которое до сих пор эхом звучит в его ушах, постоянным жужжанием под кожей, которое он не может выцарапать.       Он все еще почесывает сгиб локтя, как будто одной мысли об этом достаточно, чтобы у него началась сыпь.       Солнце вступает в свои права, заливая стоянку кампуса тем особым оттенком золотистого тепла, который придает всему унылое настроение. Золотой час — так назвал его Ники, доставая свой телефон, чтобы сделать фотографии высоко над головой. Эндрю уставился на горизонт, сузив глаза от ярких бликов и вспышек солнечного света. Его голова болит от напряжения, и это хорошо, даже если это вызывает у него тошноту — напоминание о том, что даже красивые вещи могут навредить, если слишком им предаваться.       Свет померкнет, унося с собой вспышки и тепло, оставляя Эндрю одного в темноте, с прохладой наступающей ночи и ощущением в груди… потери.       Он издает звук, небольшой толчок воздуха, вызванный его собственным драматизмом.       Вот он, Эндрю, сидит на краю света и скорбит по человеку, который все еще принадлежит ему.       Это предсказуемо, когда это происходит — как будто его мысли призывают его — и неудивительно, что Эндрю думал, что Нил был призраком, созданным, чтобы мучить его все эти месяцы ранее. — Ты так испортишь себе зрение.       Голос Нила теплый; если бы звук был ощущением, это был бы любимый свитер Эндрю прямо из сушилки. Это чувство похоже на пощечину. Как Эндрю упустил это? Пристальный взгляд всегда был откровенным, но всегда ли Нил звучал так или это подкралось незаметно для них обоих? — Остается только надеяться, — говорит он, делая еще одну затяжку сигареты между пальцами. Это его вторая сигарета за вечер, явный признак того, что он что-то чувствует, и когда Нил садится так, что между их плечами остается расстояние больше обычного, Эндрю не может не напрячься.       Это все еще так необычно, быть настолько замеченным. Эндрю годами двигался в этом мире недопонятым и искаженным, но всего лишь несколько месяцев понимания Нила заставляют его чувствовать себя прозрачным и узнаваемым, как будто однажды Нил прочтет Эндрю от корки до корки и сочтет его желанным. — Тяжелый день? — спрашивает Нил, и его тон превращает это в вопрос. К нему обращаются, как к ребенку, и зуд под кожей разгорается в ярость. Когда Нил собирается забрать наполовину докуренную сигарету, Эндрю с хмурым видом отдергивает руку. — Думаю, это ответ на вопрос, — говорит Нил, слишком спокойно воспринимая его ребячество. — Что случилось?       Эндрю издает звук, какой-то насмешливый и злобный. Он был на взводе уже несколько дней, голос Нила звучал у него в ушах — как непринужденно и искренне он звучал, несмотря на ложь на его губах.       Я люблю тебя.       Эндрю сглатывает, борясь с инстинктивным желанием зашипеть.       Это было три дня назад, утро было сырым и холодным от дождя, который грозил им всю неделю. Эндрю даже не помнит, где был Кевин, где вообще кто-либо был — в памяти всплывают только он и Нил, расположившиеся вместе на креслах-мешках в гостиной. Сначала они сидели на разных, но, как это всегда бывает, гравитационное притяжение между ними закончилось тем, что Эндрю снова опустился на мешок, а длинные сильные ноги Нила перекинулись через его колени.       Он чувствует эти ноги даже сейчас, воспоминания о тепле, силе и желании размазываются по его бесконечной памяти. Как хорошо было ощущать их тяжесть, когда никакая другая тяжесть не помогала. Он провел ладонью по мускулам бедра Нила и подумал о том, чтобы притянуть его ближе, подтолкнуть к себе, а потом… — Я люблю тебя.       Рука Эндрю согнулась, сильно сжалась — как реакция на слова, так и на то, как сонно Нил их произнес. Лицо Нила было закрыто его рукой, капюшон толстовки, натянутый на голову, придавал ему мягкий и доступный вид.       Покрытые шрамами пальцы провели по волосам Эндрю, прямо у виска, где порез доходил почти до уровня кожи. Каждый взмах разжигал в нем что-то, нежность и огонь, который он уже давно перестал пытаться затушить.       Слова тонут в воздухе между ними, залп Нила не выдерживает, потому что Эндрю не может…       Он не может…       Он застыл, застыл где-то между яростью и страхом, а Нил погрузился в сон, не заботясь о том, что тремя простыми словами разрушил все существо Эндрю.       Всего три дня назад.       Крыша теперь сухая, на ней нет никаких следов той бури, кроме того, что все внутри Эндрю бурлит и раздувается от гнева и каких-то чужих эмоций, слишком сильных, чтобы он мог их удержать.       Гнев он знает, и он ухватился за него обеими руками. Лучше дьявол, которого ты знаешь, чем… — Почему ты это сказал? — Он не хотел, чтобы это прозвучало как обвинение, но этот вопрос витал в его мыслях уже несколько дней, извращаясь, искажаясь и разбиваясь о каждый барьер, каждый блокпост, который Эндрю выстроил внутри себя для безопасности. Это не предательство, но ощущается таковым, будто Нил выдернул ковер из-под ног у них обоих, но только Эндрю оказался на спине.       Вопрос является открытым приглашением к участию в их типичных играх. С тех пор они сказали друг другу бесчисленное количество слов, но на этот раз Нил не потакает их словесным играм, не уклоняется от язвительного голоса Эндрю.       В воздухе вокруг него чувствуется тяжесть, и он встречает ее с порога. — Потому что я чувствовал это. Потому что я хотел этого.       Хотеть. Чувствовать. Эндрю провел годы в метаниях между пустотой, которую он отчаянно пытался заполнить, и резкой наполненностью, за которую он отдал бы все, что угодно. Это утомительно — быть слишком маленьким и слишком большим для людей одновременно. Нил говорит «хочу» так свободно, всегда оставляя себя уязвимым для слишком большого количества опасностей. В Ниле Джостене есть бесконечная способность к жизни, и сколько бы раз он ни разрывал себя на части, этот колодец, кажется, никогда не иссякнет.       Эндрю ненавидит его и завидует ему одновременно. — Любовь… — он спотыкается на слове, его язык отказывается обхватывать незнакомые слоги. — Любовь — это детская прихоть. Ты ребенок, если думаешь, что любишь меня.       Нил выставляет ноги на открытый воздух перед ними, постукивая пальцами и каблуками избитых резиновых подошв друг о друга, тонко высмеивая его заявление. — Может быть. Но это не значит, что это неправда.       Правда — это что-то священное для них, что-то, что они решили подарить друг другу. Она более твердая, более осязаемая, чем любовь. Эндрю нравится, когда он может доказать ее существование, когда он может приложить руки к правде и сделать ее реальной.       Но если это и правда, то такая, к которой он не может прикоснуться, к которой он не может…       Эндрю бросает окурок сигареты, смотрит, как оранжево-красное свечение исчезает, опускаясь на землю. Он тут же прикуривает другую, но слишком быстрые руки Нила выхватывают ее из его холодных пальцев. — Ты не любишь меня, — говорит он резко и сердито. Это мольба без просьбы, требовательный приказ взять свои слова обратно. Эндрю не может держать в руках такую правду — горячую, тяжелую, искреннюю, сжигающую его изнутри — и пережить ее.       Нил крутит сигарету в пальцах, дым поднимается вверх и исчезает в ночном небе. Он размышляет, Эндрю видит это по сжатию челюстей и изгибу бровей. Он выглядит слишком прекрасным, слишком нереальным в сгущающихся сумерках, мутных от сигаретного дыма и золотистых в предрассветных лучах заходящего солнца, пока он разбирает слова Эндрю на части.       Это вопиющее заблуждение о нем, что он всегда правдив. Эндрю — признанный лжец, его случайная честность дает ему преимущество перед людьми, слишком нетерпеливыми, чтобы копать глубже. Однако он рассказал Нилу, узнал себя в той тени беглеца, которым он был, когда они впервые встретились, и, возможно, было слишком много правды, потому что теперь Нил знает, когда нужно копать, как найти истину за гневом и апатией Эндрю, чтобы выявить его отчаяние быть понятым.       Что бы Нил ни нашел, это заставляет его расправить плечи и повернуть тело, вытянув одну ногу вверх, чтобы заполнить пространство между ними. Он не прикасается, не при таком напряжении между ними, но его нога — источник тепла против наступающей ночной прохлады. — Я люблю тебя, — говорит он снова, на этот раз более твердо, и у Эндрю замирает сердце. Он едва не сминает сигарету в руке, сжимая пальцы в кулаки, чтобы побороть это чувство, это… — Ты не… — Ты не имеешь права говорить мне, что я чувствую, — резко говорит Нил, прерывая его. Первый признак его легендарного нрава вспыхивает и отступает прежде, чем Эндрю успевает оценить его. — Я чувствовал… я чувствую это, поэтому я сказал это и не просил тебя говорить это в ответ.       Эндрю хочет зарыться пальцами в себя и вырвать то, что находится у него в груди. Его сердце, он сам, его потребность — что бы это ни было, что слышит эти слова, и хочет протянуть руку назад. Любовь — это оружие в неправильных руках, и все руки, которые когда-либо касались его, были неправильными.       Кроме Нила. — Я не буду любить тебя. — Слова звучат по-детски, это сердитое отрицание, которое выдает больше, чем скрывает. — Разве я просил тебя об этом? — парирует Нил, не заботясь о том, что он может быть один со своими чувствами. Он затягивается сигаретой в своих пальцах, сохраняя конец зажженным с помощью короткой затяжки. Когда Нил выдыхает дым в надвигающуюся ночь, от его рта невозможно отвести взгляд, он привлекает внимание Эндрю, как ничто другое.       Он не может понять, почему. Зачем говорить это, не ожидая взаимности? Это не то, что они делают, это не та сделка, которую он может уравновесить. В сердце Эндрю есть история любви, и это история ужасов; он не знает любви так, как о ней говорят другие люди, единственные версии, которые он знает, созданы для взятия.       Если Нил хочет сказать это, Эндрю должен знать цену. — Что ты за это возьмешь?       Нил вздыхает всем телом, отчаяние опускает его плечи. — Ничего, чего бы ты мне еще не дал. Это не сделка, Эндрю. Я не прошу тебя что-то отдать.       Это правда: Нил ни о чем не просит, и, возможно, в этом вся проблема.       Эндрю впечатывает окурок сигареты в бетон, чтобы не сбросить их обоих с крыши и не закончить этот мучительный разговор. Он заряжен энергией, но не в том смысле, в каком надо: в позвоночнике гудит, и голова наполняется слишком громкими помехами.       Это ужасно похоже на страх, как будто Нил дал ему слишком много, и Эндрю с ужасом осознает, что даже если он захочет, внутри него нет ничего достаточно хорошего, чтобы отплатить ему тем же.       Когда солнце опускается ниже линии деревьев, а небо меняет цвет с нежно-розового на сумеречный синий, Эндрю понимает, что он хочет этого. Он хочет верить Нилу, когда тот говорит, что любит его, он хочет этой правды больше, чем он может вспомнить, чтобы хотел чего-то еще.       От глубины этого желания его прошибает холодный пот. Эндрю все дальше и дальше переступал через все границы, которые ему удавалось найти, и вот, наконец, он раскололся: зарождающаяся надежда на то, что он может быть кем-то, кто способен быть любимым. Ужасная вероятность того, что он может захотеть ответить взаимностью.       Нил позволяет ему хранить молчание, не давит и не принуждает. Он вытирает кончик сигареты о подошву кроссовка и выглядывает из-за края крыши, прежде чем бросить ее. В последнюю секунду поднимается ветер, отбрасывая его волосы с глаз и втягивая розовый цвет в щеки. Нил дрожит от холода, но не делает никакого движения, чтобы подойти ближе, и когда он засовывает руки в карманы, Эндрю охватывает желание взять их в свои. — Могу я попросить о правде? — говорит он, вырывая Эндрю из более мягких мыслей. Лицо Нила всегда более выразительно, чем кажется, но как бы он ни старался, Эндрю не может найти в нем ни гнева, ни разочарования.       Он кивает, потому что даже если Нил спрашивает, ответ не всегда гарантирован. — Это только… слово? — В его голосе любопытство, но осторожное, и Эндрю знает, что если он попросит, Нил это оставит. Он не может не сказать эти слова… Эндрю никогда больше не будет жить в мире, где Нил Джостен не любит его, но они могут стать еще одним воспоминанием, которое он спрячет в надежде, что со временем оно угаснет. — Нет. — Он не уточняет, потому что не знает как. Любовь никогда не ощущалась так, но она всегда оставляла его в холоде, разрывала на части и заставляла обещать, что он никогда больше не полюбит.       Все сводится к доверию. Нил держит их обоих на краю бездонной пропасти, и Эндрю должен решить, доверяет ли он рукам Нила, чтобы удержать их.       Доверяет ли он своим собственным, чтобы помочь и не отправить их кувырком в пропасть.       Это вопрос, на который у Эндрю есть ответ с того самого дня в квартире Ваймака, когда Нил жаждал не быть никем и стал тем, без чего Эндрю решил не жить. — Да или нет?       Нил вздрагивает от этого вопроса, его глаза становятся серебристо-голубыми на фоне потемневшего неба. Он колеблется всего мгновение, и Эндрю видит, как это доверие, удвоенное, ответное и непоколебимое, укрепляет его решимость. — Да, — говорит он, потому что доверяет Эндрю и знает, когда это «нет», и потому что каким-то образом он любит Эндрю и достаточно смел, чтобы сказать это вслух.       Эндрю притягивает его к себе и целует, большими пальцами касаясь знакомых шрамов на знакомых щеках. С самого первого раза Эндрю целовал Нила с единственной целью — дать ему понять, что он здесь, что он желанен и что Эндрю желает его так, что это зажигает его каждый раз, когда он думает об этом.       Этот раз ничем не отличается от других.       Нил наклоняется к нему, его руки все еще в карманах, когда он крепко прижимает свой рот ко рту Эндрю. Большинство людей, с которыми Эндрю целовался, рвались вперед, полные бешеной энергии, пока ему не приходилось удерживать их, чтобы они не переступили черту. Нил оседает под его прикосновениями, тает в руках Эндрю, пока они не начинают задыхаться от одного и того же воздуха, лица невыносимо близко, но невозможно оторваться.       Где-то глубоко внутри Эндрю существуют эти слова. Невысказанные и тайные, но растущие, несмотря на то, как мир пытался стереть эту часть Эндрю с лица земли, и когда Нил осторожно накрывает холодные руки Эндрю своими, делясь теплом своих карманов, Эндрю знает, что Нил тоже знает, что они там.