Семья

Мне жаль того, кто в жизни не открыл Ту истину, что знать бы обязательно… Любовь отца — второе из двух крыл… А первое крыло, конечно, матери… Условна нумерация любви… Крыло крылу не может быть соперником… Они различны… Но равны на вид… Как пламя и вода, как тишь и пение, Как сила и бессилье, солнца свет И шумные дожди стеной весенние. Мой каждому родителю совет: Любовь второго — глупо обесценивать В глазах ребенка. Как бы жизнь ни шла, Ничто на свете быть не может значимей Того, что у ребенка два крыла Есть за спиной… В пути его… ребячьем… ~Анна Тукина~ *** «И сказал Господь: за то всякому, кто убьёт Каина, отомстится всемеро». Первому в человеческой истории убийце, братоубийце, дано было Богом наказание — жить. Жить с памятью о совершенном, всюду отверженному, без права на прощение. Вариться в собственном котле и своими руками подбрасывать поленья в негаснущий огонь, вздох за вздохом, день за днём. Воистину, хуже всех адских мук. Аннабель знала это непонаслышке. Захлопнув Библию, женщина перевела безучастный, пустой взгляд куда-то в разожженный камин. Комната была жарко натоплена, но хрупкое тело сотрясал легкий озноб. Мыслями она пребывала очень далеко. Обычно, когда бессмертных низвергали на землю, прежде они проходили через суд и лишались памяти. Над Аннабель и Самаэлем суда не было, и память осталась при них. Память стала их самым жестоким наказанием. Иногда ей казалось, что даже если бы крылья не отняли, тяжесть совершенного преступления и отчаянная, разрывающая на части скорбь всё равно пригвоздили бы к земле, приковали неподъемными кандалами. Тоненький, испуганный предсмертный крик маленького ангела преследовал их с мужем одним и тем же бесконечным кошмаром, который останется с ними до последнего вздоха и будет терзать, наверное, даже в Небытии. За эти долгие, мучительные годы, прошедшие после, падшие истязали свои умы и сердца бесконечными «а что, если…», бесконечными вариантами слишком поздно осознанных лучших решений, лучших, чем те, что были когда-то ими избраны. Каждая из упущенных возможностей были отдельным видом пытки наравне с раскаянием и бессильной ненавистью. В первые годы на земле они оба существовали словно механически, без всякого желания жить. Смерть была бы милосердней, но милосердия они не заслуживали. Поэтому, как первые люди в Библии смертных, изгнанные из райского сада за первородный грех, учились жить в лишениях, муке и нужде. Поначалу у них не было даже крова над головой, и выживание хоть немного отвлекало от разрывающей сердце боли, от мыслей о Бонте и его судьбе. Но стоило хоть на миг остановиться, отвлечься от монотонного и бессмысленного труда, как пропасть накрывала с головой. Выживали они немыслимыми силами. На одном лишь упрямстве и ненависти, всепоглощающей черной ненависти… к создателю. А ещё бесконечной любви друг к другу, которая, как ни странно, пережила даже это, не умерла даже тогда, когда всё остальное в душах их отмерло, оставив лишь выжженые пустоши. Словно переплетясь друг с другом венами и артериями, переливая друг другу кровь, отравленную одним и тем же ядом, они будто стали единым организмом. И вместе заново учились дышать. В конце концов, жизнь смертных мимолетна, как взмах крыльев бабочки, и однажды падшие поняли, что должны пытаться быть счастливыми прямо сейчас, даже если не имеют на это право, потому что другого шанса не будет никогда. Назло лицемерному создателю, покаравшему их за убийство невинного дитя, но не отмерившему самому себе никакой кары за такое же преступление. В том, что после их падения Шепфа убил Бонта, падшие не сомневались, хотя отдали бы абсолютно всё, чтобы ошибиться в этом. — Мамочка, ты почему ещё не спишь? Уже ведь так поздно, — сонный голосок дочери выдернул Аннабель из мыслей и воспоминаний. Вот этот хрупкий бескрылый темноволосый ангелочек в белой сорочке до пят, сонно потирающий осоловелые глазки, стал смыслом и центром существования Аннабель и Самаэля, едва появившись на свет. Они назвали её Эвелина — «желанная, долгожданная». Их общее незаслуженное счастье. Но иногда, изредка, Аннабель невольно вздрагивала, глядя на любимую доченьку, видя совершенно другие детские лица: то Бонта, то убитой маленькой Сапфиры. У неё были глаза точь-в-точь как у брата. Черные, живые, умненькие и чуть лукавые. Отогнав непрошенные мысли, от которых нещадно щемило сердце, Аннабель протянула к дочери руки и спросила: — А ты почему не спишь, солнышко? Сон дурной приснился? — Нет, наоборот, хороший, — девочка деловито залезла на материнское колено, и, нежась в объятиях, щербато улыбнулась. — Мне приснился ангел! Мальчик с белыми волосами и глазами совсем как у тебя, только с белыми крыльями. Он почему-то сидел в зеркале и звал тебя с папой, но никак не мог найти. Он был такой грустный… Разве ангелы грустят, мамочка? Женщина с тревогой посмотрела на ребенка. Нет, не может быть, чтобы в Эви было что-то от бессмертных, она должна быть совершенно обычным человеком… Да и кем мог быть этот светловолосый голубоглазый мальчик, что ей приснился?.. Наверняка Эви просто наслушалась проповедей и россказней смертных об ангелах, всё же люди в эти времена чересчур религиозны. — Да, милая, ангелы тоже могут грустить, — Аннабель поцеловала дочь в макушку, пряча за этим простым действием боль незаживающих шрамов и глубоко вздыхая, словно запах детских волос был последней соломинкой утопающему. — Мне почему-то тоже стало очень грустно. Мне кажется, что я потеряла что-то, но не знаю что. Ничего не болит, но плакать хочется. Поэтому и проснулась, пошла вас с папой искать. Как думаешь, мамочка, что ангел хотел мне сказать? — Это просто сон, милая. Ангелам нет до нас никакого дела. И что бы ни говорили тебе другие взрослые, знай, что не всякий, у кого белые крылья, чист душой, и не всякий, кто кажется или называется добрым, добр на самом деле. Ступай, ложись спать, я тоже скоро приду. Эви послушно кивнула и пошла в спальню, но остановилась у самой двери и, зевая, задумчиво выдала: — Нет, мамочка, этот ангел точно хороший. Просто очень-очень печальный, его кто-то обидел. Может быть, когда-нибудь он мне ещё приснится, и я обязательно спрошу, что он хотел мне сказать… На миг оторопевшая от странных слов дочери Аннабель тоже пошла готовиться ко сну и почти брезгливо отшвырнула от себя Библию, доселе ещё лежавшую на её колене, исполненную той же ложью, какой полнятся Небеса. Мол, Шепфа — единственный создатель, и только Свет всепобеждающ, всемогущ. Созданные тьмой, смертные тянутся к свету. Бедные, глупенькие, слепые дети, ищущие родительской любви… Аннабель не смела признаться себе, что завидует им, обманутым. Потому что они ещё верили, что могут быть услышаны, что небесный отец их любит. А вот им с мужем, двум падшим, уже давно молиться было некому. Запрещено молиться за своё дитя. Они потеряли ребенка и сами осиротели. *** Небытие было всем и ничем одновременно. Пустотой, где неприкаянно бродили, не помня себя, остатки прежних личностей, где ты вроде бы есть, а вроде и нет. Так было, пока в обители мертвых не появилась девушка, чьё немыслимое могущество рябью всколыхнуло пустоту. Играючи она поманила за собой души, и тех, кто были когда-то Аннабель и Самаэлем — в том числе. Не помня даже собственных имён, остатками себя падшие чувствовали, что где-то там, в мире живых, куда манит Всадница, у них есть незавершенное дело. *** Мир бессмертных, не успев оправиться от войны, стоял на пороге Апокалипсиса. И те, кто раньше боялся и ненавидел Мальбонте, за глаза называя узурпатором, увидели в нём последнюю надежду на избавление. А теперь смотрят с непониманием и обидой детей, которых родитель не стал защищать от беды. Ему не надо было слышать этого вслух, достаточно видеть в их перепуганных глазах обвинение. Те, кто бездумно вешал ярлык монстра, не утруждаясь размышлениями повесят и ярлык предателя. Он был к этому готов. Разумеется, план у него был. План, не терпящий спешки, не прощающий слабостей. Непонимание и осуждение лишь в одном взгляде, взгляде ясных голубых глаз, успевших стать родными, просочились под непроницаемую броню и ранили, впрочем, на самой броне не оставив ни единого следа. Мальбонте готов был мириться с тем, что за десять лет Вики, находясь к нему ближе всех, будучи единственной, кого он впустил к себе в душу, его маяком во тьме, так и не научилась его понимать; но её безрассудство, граничащее с ребячеством и глупостью, становилось опасным и для неё самой, и для окружающих. У Вики явно был врожденный талант вмешиваться в самые сложные его планы и вносить непредвиденные корректировки, но в этот раз нельзя допускать никаких оплошностей — ставки слишком высоки. Почему-то столь верные умозаключения летят куда-то в адское пекло, когда ослабевшая Вики, из которой Чума буквально «выдрала с мясом» силы, покачнулась. Рука сама потянулась к ней и удержала, не давая упасть. И тут будто огромный ржавый железный крюк вонзился, бесконечно ворочая внутренности, каждый нерв, под этим наполненным болью взором изнеможденной Вики, такой недопустимо хрупкой. Выражение абсолютной потерянности было слишком чужеродным на её нежных чертах, как и уязвимость во всей фигуре, привыкшей держать гордую осанку; она теперь боялась остаться один на один с пустотой, без крупицы его сил. Которые он не зря, черт бы всё побрал, просил её не использовать, не показывать! Но гнев на саму Вики был ничем по сравнению с почти неконтролируемым желанием проломить хребет вульгарно ухмыляющейся Чуме, наплевав на риски. Внутренняя тьма бесится под кожей, изнутри рвет когтями вены от желания растерзать Всадницу за каждое мгновение её боли и уязвимости. Но лицо остается каменным, и спустя ничтожный, незаметный миг Мальбонте берет под контроль эмоции, демонстрируя равнодушие. Пусть Вики утопает в непонимании происходящего, обвиняет и ненавидит его, главное, чтобы наконец услышала и поняла, насколько ей сейчас нужно быть вдумчивой и осторожной в каждом своем шаге. Главное, чтобы выжила. А Игра продолжается. Несмотря на увиденные воспоминания, ему удается убедить Чуму, что это всё для него пустяк, а до самую малость присмиревшей на цепи Вики наконец-то начинает доходить, что у всего происходящего вокруг есть двойное дно. С тех пор план медленно, но верно начал приносить плоды. Если всё сложится так, как нужно, то Чума окажется в ловушке до того, как будет сорвана следующая Печать и явится следующий Всадник. Однако буквально в одночасье всё пошло не так. — До появления моих обожаемых братьев осталось совсем немного, поэтому, мой щеночек, не забывай о дисциплине. Не соблазняйся податься в чужие руки, даже если они покажутся тебе более… выгодными. Будь преданным питомцем, иначе я лично задушу тебя поводком. Он у меня крепче, чем ты думаешь. — Повторяю: со мной это не сработает, Чума. Мы союзники, и точка. А свои дешёвые запугивания оставь для тех, кто боится. — О, так ты, щеночек мой, думаешь, мне нечем тебя напугать и надавить? Смело, но самонадеянно. Допустим, насчёт Непризнанной я ошибалась, она и впрямь для тебя непримечательная пустышка без твоих сил. Но у меня есть кое-что получше. Пойдем, я проведу для тебя маленький урок дрессировки. Она привела его в темницы, и до самого последнего момента Мальбонте не осознавал масштабов подвоха, потому что камера, в которую они направлялись, была закрыта скрывающими амулетами. Но как только они вошли… Время остановилось для него. Нет. Это не может быть правдой. Сколько раз иллюзию именно этих образов он видел в беспросветной тьме своей темницы, в промежутках между «воспитанием» Шепфамалума и забытьем?.. Не счесть. И каждый раз мираж рассеивался, вновь разбивая ему лоб об реальность, срывая корку разом со всех шрамов. Но в этот раз мираж не спешил рассеиваться. Перед ним были не призраки, чувствовалась неслабая живая энергия бессмертных, не узнать которую Мальбонте просто не мог спустя хоть миллионы лет. И энергию, в отличие от облика, не под силу подделать даже Всадникам. Потрясенное узнавание и неверие на истощенных лицах пленников было точно таким же, как то, что льдом сковало его тело, оглушило. Времена, когда мертвые возвращаются… Значит, это действительно они. Его родители… Прикованные к стене, грязные и измученные, но живые. — Ц, не так быстро, сладенький. — Длинные ногти впились в плечо, а рука с нечеловеческой силой удержала на месте. — Где моё заслуженное «спасибо»? Ведь это я их возродила. До сих пор ты был хорошим щеночком, поэтому сегодня я освобожу этот заготовленный для тебя лично подарок, который ты, как я погляжу, оценил. Но учти, что все подаренное может быть отнято, между мной и всеми, кого я вернула из Небытия, есть энергетическая связь, поэтому могу сделать, например, вот так. Учти это, если вздумаешь метнуться к кому-нибудь из моих братьев. С этими словами Чума щелкнула пальцами, и родители Мальбонте закричали от боли, которая с силой электрического тока вдруг пронзила их тела. Как тогда. На глазах маленького Мальбонте, не успевшего оправиться от вида убийства, родители закричали от внезапно пронзившей их боли и упали, тогда как основания их крыльев прямо с кусками плоти вышли из их спин. А после земля разверзлась и поглотила их, навсегда… Худший его кошмар снова повторяется наяву. Нет, он не позволит этому повториться. Не позволит, даже если взамен сгинет весь этот мир. Тьма черными венами расползлась по его лицу, уже хрустнули сломанные позвонки на шее Чумы, но в последний миг безумная дрянь играючи откинула его руки, сковав своей энергией, пахнущей смрадом всех возможных болезней, и довольно расхохоталась. — Мне нравится твоя страсть, милый, но не при родителях же! Сейчас я не прочь получить от тебя другое… С первой нашей встречи мечтаю попробовать на вкус твоё отчаяние, ммм, должно быть, деликатес… — она пошло облизнулась. — Ты силен, очень силен, и можешь быть весьма мне полезен, но меня не одолеешь, глупенький. Я тебе не Шепфа, которому ты сумел стать равным. Прямо сейчас могу, за твою щенячью попытку укусить, раздавить твоих родителей у тебя на глазах, да так, что их внутренности слуги собирать потом замучаются. — Пока что замучиться собирать здесь можно только остатки твоего здравомыслия, Чума. Лишь слепой и глухой не увидит твоей жажды зачем-то превзойти собственных братьев, и Мальбонте тебе для этого очень нужен, своих силенок точно не хватает. Хорошо, мы — поводок для него в твоих руках, он теперь и шаг в сторону сделать не сможет, опасаясь за нас, что ещё нужно? А пустые провокации свои оставь, отчаяние моего мальчика ты попробуешь только в своих голодных грёзах. Чума яростно оскалилась, переведя пылающий гневом взор на Самаэля, который с удивительным спокойствием озвучил эту отповедь. Его равнодушные черные глаза смотрели на неё ровно с той же толикой унизительной снисходительности, которую она скорее чувствовала, нежели замечала от Мальбонте по отношению к себе. Превосходство, которое не вытравить внешней грубой силой, которое было словно прямо в крови, порой не объяснимое никакой логикой сложившихся обстоятельств. Родители Мальбонте были совсем обычными, жалкими бессмертными, но от них отчаяния Чума тоже так и не добилась, хотя пыталась много раз ради развлечения. А теперь бесилась, сама толком не понимая от чего. — Яблоко от яблони, — вернув лицу ироничную презрительность, фыркнула Чума, — Так и быть, сегодня в знак моей доброй воли забудем наше небольшое недопонимание, щеночек. Теперь ты знаешь, какое может быть наказание, если будешь плохо себя вести. Засим покидаю вас, слезливые семейные встречи — слишком низкосортное шоу. Она ушла. Они наконец-то остались наедине. Всадница безошибочно нащупала единственную слабость, которую он не смог скрыть, по крайней мере, не сразу и так внезапно. Но в воцарившейся тишине ни единой мысли об этом не промелькнуло в его голове, да и вообще — ни единой мысли, хотя Мальбонте привык думать всегда — во тьме темницы лишь собственные думы были ему собеседниками, помимо неудачной альтернативы в лице Шепфамалума. Сейчас же всё поглотило необъятное чувство, выбивающее почву из-под ног, для которого невозможно подобрать название. Ликование?.. Счастье?.. Всё не то… Вот так, не думая, впервые за вечность всецело на поводу лишь у чувства, Мальбонте приблизился к родителям, не сводя завороженного взгляда, опустился на колени и обнял их обоих, в слепой жажде окончательно убедиться, что они не сон и не мираж. Родители молча обняли его в ответ, и их ощутимо дрожащие руки осторожно, с тем же неверием в реальность происходящего гладили его по волосам в надрывной тишине. Он снова был ребенком, чистым, не знающим и не творившим зла, не чувствовавшим боли сильнее разбитых коленок, с душой, настежь распахнутой миру. Мальчиком, который вернулся домой.