Алексей выдохнул, вставая на цыпочки и двигая указательным пальцем толстую книгу вглубь верхней полки. За окном простиралась шестиполосная трасса, обсаженная желтоватыми огнями фонарей и утопающая в огнях от машин. Двенадцатый час. Вечер. Сталинская высотка, еле виднеющаяся из окна, её блестящий шпиль, тысячи многоэтажек, миллионы автомобилей, миллиарды звёзд на небе и одна Луна. Президент бы так вечность лип взглядом в окно, опираясь на широкий подоконник руками, но работа не могла ждать до завтра. За большим столом его ждали триллионы бумаг. Что-то подписать, что-то прочитать, где-то внести правки, кое-что нужно будет продекларировать завтра кое-где. Фаланги пальцев уже стирались в мозоли от постоянного соприкосновения с этими дурацкими листами.
А что ж я хотел, — вздохнул он про себя.
Только Алексей стал прикасаться к таинственной красной папке, которую тихо положил ему министр финансов на стол в прошлую субботу, как в кабинете внезапно пропал свет. Просто погас. И Навальный остался в кромешной темноте, где успел лишь уследить за огоньком сверкающего кольца на своем безымянном пальце, которое он всё забывает снять. Или не хочет.
Обесточивание сопровождал резкий женский знакомый вскрик. Алексей даже подумал, что он бредит — в здании он должен быть почти один. По крайней мере, на этом этаже. Если не считать охрану и еще пару чиновников. Но среди них всех точно не должно быть той, чей голос отдался звоном в его ушах тогда, когда свет погас.
Наверное, совсем с ума схожу без неё. Идиот, — думал он, медленно подкрадываясь к двери и хватаясь за золотистую блестящую ручку.
Алексей выглянул в коридор, который встретил его той же бесцеремонной пустотой и тишиной. Перед дверью лишь лупоглазил на него силуэт широкоплечего охранника.
— Алексей Анатольевич! — шептал тот, — Понятия не имею, что произошло... Виталий Владимирович уже спустился посмотреть щиток, но боюсь, что...
— А че ты шепчешь-то? — вполголоса спросил Навальный.
— Да не знаю, — бодро отозвался он, — просто... атмосфера такая. Понимаете, во всем здании света нет!
— Ну понятно, — протянул Алексей, — а что в таких ситуациях делают? — как-то глупо задал вопрос он, отбрасывая тень своей улыбкой.
Он вообще был немножко рад произошедшему: этот поздний вечер поломал конструктор бесконечной рутины и дня сурка. Хоть что-то интересное, что позволит ему отвлечься от работы хотя бы на пару минут без угрызений совести. Правда, отвлекается он обычно НА работу, когда мысли-черви въедаются в подкорку мозга, заставляя его внутренности биться в истерике или кровожадно пульсировать. Обычно такие мысли сопровождаются именем Юля, прокручиванием в голове воспоминаний с ней, сожалением о разводе, горькой обидой и попыткой бороться с желанием ей написать или скроллить её инстаграм. Но работа на фоне этого начинает переполнять его сознание, отчего ему тоже требуется отдых. Поэтому сейчас, в этой тишине и темноте гробниц, Алексей может вновь уставиться в окно и попытаться ни о чем не думать. Хотя бы попытаться.
Но стоило охраннику только произнести растерянное 'я даже не знаю', как свет магическим образом включился, лампочки засияли вдохновением и мотивацией к работе, а люстры засверкали золотистым шиком.
— А, ну все, вот и решилось. Никит, — обратился Навальный к охраннику, почти закрывая дверь, — ты иди домой. Все в порядке.
— Но не положено ведь, Алексей Анатольевич...
— Это при Путине положено было стоять двенадцать часов в одной позе, а я тебе говорю идти, тут помимо тебя еще двадцать таких лбов, всё под контролем.
— Алексей Анатольевич... правда можно?
— Можно-можно. Иди.
И, проронив это излишне бархатно, совсем закрыл дверь и медленно вернулся ко столу. Сел за него, дотронулся до красной папки, распахнул её, пролистал несколько первых бесполезных страниц, и, протерев уставшие глаза, принялся читать какой-то важный экономический текст. А буквы летали перед глазами, расплывались, склеивались в неизвестные слова, слипались в знакомое имя или знакомые фразы, плясали, ускользали и не давали намёка на читабельность. Отчаявшись, он впечатался лбом в эту кипу бумаг с громким и отчаянным вздохом и... вновь лицезрел темноту.
Ему показалось, что это потому, что он закрыл глаза, роняя голову на стол, но поднявшись, он всё так же встретился с тёмной комнатой.
Опять, что ли... я же только настроился, господи...
В душе, конечно, вновь хотелось порадоваться этой интимной атмосфере, в которой сверкающее огнями окно было видно чётче и яснее, но на самом деле, когда ты поскорее хочешь закончить всё это, да и уже приступил к завершению, как-то не очень весело.
Ладно, включат сейчас, наверное. Дурацкие перебои. Что это такое? В главном здании страны!
Навальный медленно сел на подоконник, скрестив ноги и уперевшись виском в прохладное стекло. Провожал взглядом красивые машины, обводил им же огни, внимал невероятность атмосферы московских майских ночей и с каждой секундой, опуская тяжёлые веки, хотел просидеть так как можно дольше. Только вот облегающий смокинг мешал. Так что осторожно скинув с себя стесняющий пиджак и швырнув на тот край подоконника, расслабился ещё пуще и оставил на стекле испарину своего дыхания.
Прошло три, пять, семь минут, а свет так и не возвращался. По ощущениям, даже угасал сильнее, но это в глазах Алексея переставало мутить и мылить, а он чаще и дольше стал моргать. Один раз моргал даже целую минуту. Точнее, целую минуту сидел с закрытыми глазами, пока не опомнился, услышав шум сжигающей асфальт резины. Кто-то выворачивал на своей копейке прямо возле Кремля. Да выворачивал так, что Алексей мрачно улыбнулся: узнал себя и свои двадцать три года, когда катал Юлю на такой же развалюхе, на таком же широком проспекте, той же тёплой майской ночью и с таким же нескрываемым пафосом. А она пихала его в плечо, испуганно, но доверчиво смеясь, и...
Его взгляд случайно упал на дисплей телефона. Четверг, 2 мая. 00:03.
Господи, сколько я так сижу и жду свет? Уже полчаса, что ли?
Алексей по инерции встряхнул головой и свайпнул вверх. Раз свет не включают и нормально не поработаешь, то может хоть ленту твиттера получится полистать. Стоило ему открыть приложение, как дверь напротив окна скрипнула. И Алексей, пусть и не видел ни-че-го, точно заметил, как тончайший, маленький и светлый силуэт проскальзывает в кабинет и вжимается в стену.
— Кто это? — выпалил он, выкручивая фонарик и направляя на незнакомца. А незнакомец направил на него фонарик в ответ. И, с прищуром, они переглянулись.
Переглянулись и едва ли не утонули. Или утонули. Точно утонули. Утонули, когда врезались глазами друг в друга. Он утопал в её серых ледниках, в её блеклой, но вязкой Атлантиде, она — в его густом Иордане, в тусклых и полупрозрачных облаках на зимнем небе. Они оба тяжело дышали, в унисон. Оба сжимали в руках телефоны так, что переводишь взгляд на них — и утопаешь ещё и во вздутых венах, в пульсирующих и дрожащих пальцах.
— Юля... — он сделал шаг назад на выдохе и прошептал, — что ты тут делаешь? — запинался, едва ли не задыхался. Наверное, мог бы даже заорать, впечататься в стену, поддаться натиску дрожащих колен и свалиться на пол. Но пока, вроде бы, стоял.
— Я? — чуть тише шепнула она и ему окончательно стало ясно: она пьяна. Пьяна слишком сильно. Это было понятно ещё по её глазам, но теперь уже неоспоримо.
Её скульптурные губы расплылись в улыбке. А эта улыбка, дистиллированная и колкая, от которой хотелось лицо её укутать в поцелуи, совсем выбила Алексея из колеи.
— Да, Юля, ты... — он перевёл взгляд с её лица, лишь бы не оставить там сетчатку и увидел, как её левая рука крепко-крепко сжимает коньяк. И, кажется, недопитый.
— А нельз-зя? — игриво протянула она, словно вдыхая все его силы себе. Он ещё раз сделал над собой волевое усилие, лишь бы не упасть на колени. А ноги задрожали сильнее.
— Юлия, ты пьяна? — смутившийся А. Навальный взглянул в окно. В это время её фонарик потух, а она стала на шаг ближе к нему.
— Я? Да. Немного. Хочешь тоже? — ещё один шаг. Он громко сглотнул увязший в горле ком и, не в силах совладать с собой, освободил оковы эмоций и позволил им окутать разум. Точнее, казалось ему, что это он сам позволил: всем в этом тёмном кабинете было ясно, что чувства и так возьмут своё, стоит ей лишь опрокинуть на него свой томный взгляд, прикусить влажные губы или сверкнуть блестящими локонами.
А сейчас она делала всё и сразу, медленно приближаясь к нему. И все обиды, что вставали между ними, как-то растворялись. Не в воздухе и не в этой атмосфере, а бесследно пропадали, уходили восвояси. И не оставалось почти ничего. Ничего, кроме сердец, пылкого дыхания, синеватых глаз и одного фонарика на телефоне.
А вскоре не осталось и его. Алексей потушил тогда, когда Юлия была уже в паре шагов. И сам сделал шаг навстречу.
— Но ты ведь ушла от меня... или что-то... — на его груди оказалась нежная её рука. И он так хотел эту руку сжать, оставить там навсегда, вырисовать её след, расцеловать, измять любовью и бесконечно гладить. Но лишь смиренно смотрел.
— А не ты ли от меня? — прошептала Юля.
— Кажется, ты от меня...
Она сжала свои пальцы на его белой рубашке. Он смотрел в её глаза, сияющие в этой безнадёжной темноте и ощущал, как они вскрывают ему вены.
— Ты уверен? — пьяно лепетала Навальная. Или уже Абросимова. Непонятно, официального развода пока не было. От того, может, у них и есть шанс на исправление ситуации.
— Да... Юля. Я уверен, — на выдохе он подошёл ещё ближе. И между ними исчез последний атом. Взорвался, наверное. От сенсорной перенагрузки и от бархата её пальцев на его помятой рубашке.
— А я нет, — и она вжала в его живот бутылку коньяка. Он перехватил её, посмотрел на открытое горлышко. Тёмная такая бутылка, полупустая. Сделал глоток, а та пристально наблюдала, как завороженная.
— Что?..
— Что?
— Почему? Ведь наш последний разговор закончился на том, что... — они прекрасно знали, что он хотел спросить про её такой пристальный взгляд, но он свёл тему, не отводя крепкий напиток от своих влажных губ, — я валялся у тебя в коленях и просил не уходить от меня, а ты говорила, что общее между нами закончилось.
— Может и так, — та опустила хмельные глаза в пол и он даже на мгновение почувствовал стыд.
Может, стоило подыграть её пьяной забывчивости?..
Она сильнее сжала пальцами его рубашку, словно проверяла на прочность — порвётся или нет?
— Юляша? — это соскользнуло с его языка. Соскользнуло так нежно, что она вмиг подняла на него свой виноватый взгляд, уже давно намокшие ресницы и дрожащие губы.
Это то, что она так давно хотела услышать. То, что она ждала каждый вечер, но не дожидалась. То, что она переливала по своим ушам, переслушивая его старые голосовые. То, что приходило к ней во снах. Это нежное, излюбленное, совсем родное. Такое приятное, терпкое, с удивительным, неповторяемым вкусом.
Она наконец прижалась своим покрасневшим носом, по которому уже давно стекали солоноватые капли, к его груди, а он взял её в охапку в свои крепкие и любимые объятия, опуская бутылку коньяка со следами её помады на горлышке на подоконник. Одной ладонью начал гладить по спине, еле нащупывая её в оверсайз худи, второй — по белокурой макушке, по растрёпанным волосам, выбившимся из давно сделанного пучка, по которому сползала лишь одна хлипкая резинка. Алексей снял эту резинку, прокатывая её через свою ладонь, а Юля чувствовала невероятное облегчение у корней волос. И у корней души, сердца, всей себя.
Юля обхватила его торс своими тонкими руками, заглянула в глаза. Они тёплые, родные, приветливые и улыбчивые. Как какие-то горячие источники, по ощущениям, в холодную зиму. То, чего ей очень не хватало. Навальная вновь опустила взгляд, зарылась в его рубашку, оставила на ней мокрые следы и едва ли не завыла.
— Тише, тише, моя хорошая, ты чего? Всё в порядке, Юля...
— Лё-ё-ёша, — громко протянула она, задыхаясь в собственных всхлипах.
А его сердце облилось горечью, оттанцовывало среди огней и среди безвыходного пожара, а с этим словом пробило контрольный удар и начало колотиться так, как никогда раньше. Он прижал её крепче, и ещё крепче, запустил свои длинные пальцы в её сверкающие волосы, положил шершавый подбородок на макушку, опустил взгляд:
— Успокойся, Юленька, всё хорошо... всё будет хорошо, правда, тише.
— Лёша! — громко перебила она его, — Я так жалею! Так сильно жалею! Как я могла...
А всхлип, в свою очередь, перебил её. Он чувствовал оковы тяжести вины на ней и гладил спинку посильнее, надеясь, что этим залижет ей больные покрасневшие полосы от этих оков.
Конечно, она будет чувствовать вину — пока её муж пытался всё уладить, души в ней не чаял, возил подарки, водил по дорогим местам и отчаянно старался с ней говорить, она лишь скандалила, кричала на него, оскорбляла и не желала слушать. Каждый их вечер проходил в её оре и в его слёзных попытках извиниться ни за что.
Но было ли это прошлое сейчас важно ему? Очень вряд ли, ведь вся его обида на её слова, поведение и действия растворялась с каждым её всхлипом, с каждым поднятым виноватым щенячьим взглядом, с каждым пощипыванием его спины её ногтями.
— Прости... пожалуйста, прости, — бесконечно повторяла она, вжимаясь в его рубашку.
— Юля, — он вдруг осторожно взял её за лицо, подняв его на себя, — всё хорошо. Успокойся, пожалуйста. Я не обижаюсь. Пожалуйста, тише.
Алексей провёл большим пальцем по её влажной щеке и так по родному заулыбался, что она готова была поклясться — весь этот тёмный обесточенный кабинет вдруг засиял. Но засияло лишь её сердечко.
А Юлия медленно положила свои руки на его большие ладони и тихо кивнула.
— Ты очень пьяна, ты не хотела бы-...
Его речь прервалась с тем, как её хитрые губы постарались накрыть его, но он, всё ещё контролируя движения её лица, остановил её в миллиметре. И чувствуя на губах это сбивчивое пьяное дыхание, медленно отстранился.
— Ну ты чего?
— Лёша, — взмолившись, она сжала его запястья и рывком убрала их со своих щёк, а потом переложила свои руки на его широкие плечи, — Лёша...
Мгновение. И её губы всё же дотронулись до него. Огонь приклеился к животам. Бабочки закружились в фигурном катании. В носу встал родной запах. Внутри целая транспозиция чувств, мыслей, переживаний. Ворох. Переворот. Она устроила в нём настоящий переворот. Захватила власть над ним одним этим движением. Кажется, ещё чуть-чуть, и установит диктатуру. А он, под гнётом любовного тоталитаризма, будет подчиняться её неумелым, пьяным, но уверенным движениям танцующего языка, разгорячённых губ, скользящих глаз.
Его волосы на затылке мягки. Как и всегда. А подбородок и щёки колючи. Конечно, он ненавидит бриться и ненавидит любые лезвия. Особенно те, что шрамируют сердце. Поэтому Юля, притягивая его к себе и впиваясь в него жаднее, обещала себе внутри никогда больше не дотрагиваться своим языком, иногда походящим на лезвие, до него. Лишь ласкать. Ласкать той стороной, что всегда мягка и изнежена.
Алексей, мгновение назад всячески пытающийся быть осторожным в действиях и выражениях с совершенно пьяной Юлей, после их глубокого, мокрого, разогревающего и долгого поцелуя совсем перестал овладевать собой. То ли забыл, то ли не захотел — неважно. Важно то, что его руки скользили по её скульптуре, по её линиям фигуры, по её спине. Он посадил Юлю на подоконник, отстранился от её лица, тяжело задышал ей в лоб. Она подняла на него влажный взгляд. На его шее пульсировала вена. Глаза отдавали гулом касаток посреди бесконечного, одинокого, беспокойного и холодного моря и она боялась, что ещё мгновение, он опомнится и море это для неё станет совсем ледяным.
Но вместо хоть каких-то признаков рассудка, он стал водить своими огненными пальцами по её щеке, заходя за ушко и наклоняясь к её мочке. Она откинула голову назад, издавая тихий стон и ощутила на своих губах его большой палец.
— Мы тут не одни, в Кремле...
— И что? — рассмеялась та, глядя в широкое окно за её спиной.
А я и забыл, как с ней пьяной тяжело... в прочем, с ней и трезвой не легче.
Лунный свет играл в ее волосах каким-то матовым огнем и зажигал в нём напалм, загущаясь в низу живота. Кровь гулко пульсировала в венах, сердце колотилось в самом горле. Он не позволил бы себе никогда даже мата выронить в этом кабинете, обнятом по периметру камерами. Но сегодня, сейчас, сама ночь и неожиданное воссоединение с той, кто пытала его сознание все эти несколько месяцев разлуки, позволяли Алексею водить пальцами по юлиным бёдрам, жадно целовать её, прикусывать шейку, стягивать худи и дышать в ключицы.
Юля оставила след вишнёвого тинта на его грудной клетке, нещадно стянув белую рубашку, и вместе с этим пьяным поцелуем уплыл и разум за пределы сознания. И вообще всё уплыло, что не касалось сейчас её глянцевых красных ногтей, вкусных губ, серых глаз, влажных щёк, доверительных изгибов талии в его сторону и мягких стонов в его шею.
Навальная податливо двигалась к нему, раздвигала уже покрытые поцелуями худые колени, словно извиняясь бесконечно целовала и кусала его мочку уха, лепетала внутрь 'прости', 'пожалуйста', 'я люблю тебя'. Он ловил её вздохи, насыщая ими свои лёгкие и краем глаза наблюдал, как его крестик танцует на юлиной ключице, отвечая тем же, но уверенным 'родная', 'моя хорошая', 'вот так' и 'всё в порядке'.
Алексей наслаждался ритмом его то вздымающейся, то опускающейся руки на её обнажённой талии в такт её дыханию и россыпью её снежных волос на своих предплечьях. Юля наслаждалась его аккуратными движениями внутри себя и возле своего ушка — он всякий раз заправлял её лунные локоны, стоило им только выбиться. Они оба наслаждались друг другом, бархатом знакомых тел, родными, но внезапно новыми движениями, вздрагивающими губами друг на друге и размытыми тёплыми огнями ночной Москвы за широким окном его кабинета. Они оба наслаждались наслаждением друг друга.
***
Он пристегнулся внутри машины и ещё раз настороженно осмотрелся на предмет посторонних лиц за окном. Кажется, никого. Никого, кроме охраны по бокам на выезде из парковки. Но для того он и тонировал окна, чтобы никто не увидел его в пиджаке на голое тело, когда он, в полвторого ночи, будет везти к себе свою бывшую жену в его облитой коньяком и испачканной её губами рубашке, которую она требовательно запросила, пока он целовал её тело после близости на прохладном подоконнике.
— Лёш, я хочу её надеть! — пьяно бормотала она, сжимая его запястья и по-щенячьи заглядывая в его лицо.
— Родная, но в чем мне ехать?..
— В чем хочешь! В-вон, в пиджаке-е!
Ну а есть ли хоть у кого-то такая воля на всей земле, чтобы устоять перед её глазами? Очень вряд ли.
Он поворачивал на магистраль и вдруг взглянул на Кремль. В его кабинете внезапно загорелся свет.
— Вовремя мы, да? — хитро улыбнулся и перевёл на неё взгляд. Она уже стекала по окну, тихо посапывая и сжимая рукава своего худи, закинутого на плечи, — Спи сладко. Скоро будем.
— Л-лё-лё... Лё-ша... — едва ли членораздельно лепетала она себе под нос, — я теб-бя... я люб... люб-лю... л-люблю т-тебя...
Его рука приземлилась на её волосы:
— Спи, всё хорошо. Я тебя тоже.
***
Юля вновь сидела на подоконнике. Но не у него в кабинете, а у него в коттедже. И не обнажённой, а в его домашней футболке, доползающей ей до колен. И не голодной и пьяной, а сытой и почти протрезвевшей. И не ночью, а почти утром. Правда, того же дня, спустя всего пару часов.
Алексей повернулся к ней затылком, стягивая с себя халат: хотел переодеться после душа. На его спине она разглядела несколько коротких, но отчётливых розовых полосок.
— Крошка, это первый раз, когда я с невероятным наслаждением, — усмехался тот, — наткнулся на твои волосы в сливе, представляешь!
— Лёш... — она спустилась с подоконника и коснулась его спины, — а это я оставила, да?
— Волосы-то? Ну, да.
— Нет, вот это, — и провела пальцем по полосам. По съёживанию поняла, что они всё же обжигающие.
— Ты, — он оглядел её сверху-вниз каким-то жадным взглядом.
— Простишь?
— Наоборот: поблагодарю.
— А за, — она, слегка толкая его пальцами, повернула лицом к себе, — за те дурацкие ссоры и разлуку... за них простишь?
Он помолчал, отведя взгляд в сторону. Ответ был очевиден им двоим, а на её глазах уже выступали слёзы. Она слишком сентиментальна, но именно это и цепляло: где ещё найдёшь бОльший повод для постоянных объятий?
— Или тоже поблагодаришь?
Алексей посмеялся, опуская прищуренные глаза.
— Прощу, конечно. Даже обижаться не буду. Всё хорошо, просто... — он взял Юлю за локоть, прижал чуть ближе к себе и заставил широкую футболку очертить её талию, — не делай так больше, ладно?
— Как? — шепнув, Навальная потянулась к его лицу, пытаясь не выпускать слёзы наружу. Они всё же постепенно скапливались у уголков глаз.
— Вот так, чтобы я потом, не сдержавшись, прямо на подоконнике своего кабинета... послушай, если нам после этого придётся бежать из страны в позоре, поведёшь ты, хорошо? — он погладил её щёку, а та растворилась в смехе, уткнувшись носом в его ключицы.
— Конечно, Лёш. Обещаю.
Её руки сцепились в замочек на его талии, когда он крепко прижимал её к себе. Они оба переводили взгляд на рассекающие утреннее майское небо медовые полосы рассвета.
