К.Н.Х.

— Официантик твой по ходу… того. Дазай хмурится и строго смотрит на мужчину, который развалился рядом с Фёдором. — Ан нет, живой, гадюка, — блондин цокает и Дазай еле сдерживается от порыва клацнуть зубами. Мужчина смеётся и поправляет галстук, который стоит больше, чем вся зарплата Дазая за неделю. — Ну что ты волком смотришь, акробатик. — Мистер Фицджеральд, — блондинка, что стоит рядом, складывает руки на груди. Некий Мистер Фицджеральд, которого Дазай до этого не видел и предпочитал бы никогда не видеть, поднимает руки в примирительном жесте. — Дороти, будь добра, скажи своему человеку, чтобы он не тянул время, — наконец подаёт голос Федор. Он хмурится и жадно затягивается тонкой сигаретой. Дым стоит настолько плотный, что Дазай не сразу может разглядеть его глаза. — Кстати, мальчики, напомните, на что мы играем? — девушка, названная Дороти, нервно теребит край короткой юбки и тревожно поглядывает на Дазая. Дазай же без понятия, кто она такая и что происходит. — Так на американку вроде начинали? Но если вы, прекрасная дама, решите поднять ставку прямо сейчас, мы будем не против, — обольстительно улыбается Фицджеральд. От него так и несёт золотой пылью. — Нет-нет, раз начали, то уж давайте, — Дороти сжимает плечо Дазая и уходит в клубы сигаретного дыма. Со стороны она похожа на запутавшегося в тумане ослика. У Дазая едет крыша. Медленно, со вкусом. Она скребётся старыми балками, даже оставляет ржавчину. Он абсолютно точно уверен, что только что был в бальном зале. Он абсолютно точно уверен, что сходит с ума. Потому что, кажется, щиколотки у него мокрые. И Фёдор смотрит подозрительно. Да, у Дазая едет крыша. — Прошу прощения, господа. Дазай соскальзывает с грязно-красного дивана и дешевая кожа скрипит у него под пальцами. Он судорожно одергивает неудобный костюм на себе и мечется глазами по бару в поисках туалета. Мир уплывает куда-то за правое плечо и он чудом держится на ногах, вцепившись в руку какой-то дамы в похожей одежде. Она что-то бормочет и ведёт его в сторону лестницы, а Дазай просто старается не упасть. Жмурится, пытается не думать, дышит как можно глубже, так что голова, кажется, именно из-за этого и кружится. Его тащат по ступенькам и, выкинув на улицу, швыряют в сторону стены. Девушка шипит на него и без конца чиркает зажигалкой, не попадая по самокрутке. Дазай рассматривает ее тонкие пальцы, содранную кутикулу на указательном и царапины на ладони. В лиловом свете ее запястье кажется чем-то инородным. — Ну и что это было? — девушка наконец прячет зажигалку в карман и сует сигарету ему в губы. — Вдыхай, давай. Дазай послушно затягивается и глухо кашляет, падая на колени. Девушка обеспокоенно осматривает самокрутку и, удостоверившись, что она всё ещё цела, складывает руки на груди. — Дазай, у него денег больше, чем я на черном рынке стою. — У Фицджеральда или у Фёдора? — хрипит он и дуреет с того, о какой дичи они говорят. Он только что был на балу девятнадцатого века. На блядском балу. — Ага, он уже Фёдор. Ну тогда понятно, почему ты с ним так фамильярничаешь, — девушка хмыкает и, опустившись рядом с ним на корточки, вытягивает из его рук самокрутку. Ее она бережно перехватывает двумя пальцами, но не затягивается. Краем сознания Дазай пытается вспомнить, что он тут делает. Сознание плавится. Все похоже на сон во время простуды, где смешивается реальность и воспалённый температурой мозг. Дазай абсолютно точно уверен, что ещё пару минут назад они с Федором гуляли по розовому саду, он даже помнит воду на своих ладонях, а сейчас он в какой-то подворотне с девушкой, которая кажется ужасно знакомой. Он знает, что она толкает травку клиентам победнее и отдает ему двадцать процентов, когда он ее прикрывает. Но что за «клиенты» у них — хоть убей не помнит. В барабанные перепонки как в обитую дерматином дверь стучит разгневанный Осаму в кофейном пальто и бинтах, ругаясь на официанта кузнечика. Затылок кинжалом кромсает истеричный Осаму в сюртуке. Дазай в костюме официанта зажимает уши руками. Громко. Много. Странно. Шепот, визг и крики звучат почти одновременно, не оставляя ни единого шанса услышать свой собственный голос. Его мутит и тошнит; горло обжигает противная желчь. Дазая тянут куда-то вверх, он ударяется виском о мокрый кирпич и судорожно вдыхает сладкий мерзкий дым. Он свербит ноздри и, кажется, ещё сильнее туманит мозг. Только теперь голоса затихают. — Последний раз предлагаю, — пальцы ему обжигает сигарета и он рефлекторно хватается за нее. Чувствует, как разъезжается чуть влажная бумага, и рассеянно тянет к губам. Гниловатая сладость опять режет горло и она ещё более отвратная, чем желчь, но Дазай все равно жадно затягивается. Толкает клиентам травку. — От сердца отрываю. Дазай вдыхает сизое облако дыма и чувствует, как оно жжением ползет по носу вверх. На мир опускается туман. По ушам барабанит летний дождь и Дазай поджимает ноги. Мёрзнет. Зябко. — Давай, надо обратно. И отдай мне, а то ещё накуренный к ним завалишься, нас точно с работы выгонят, — самокрутка исчезает и теперь кончикам пальцев непривычно холодно. Дазай пытается сморгнуть туман, налипший на ресницы, и рассмотреть девушку. В короткой официантской юбке, с собранными на затылке вьющимися волосами и очень уставшими глазами. — Ты когда спала последний раз? — спрашивает Дазай и пугается собственного хриплого голоса. — Поспишь тут, — девушка прячет самокрутку и достает другую, тоньше и, кажется, качественнее, — я как в этот бар устроилась, несколько суток не спала. Она встряхивает зажигалкой и выученным движением поджигает сигарету. Ее движения резкие, практически агрессивные, но очень уставшие. Дазай следит за тем, как она с силой выдыхает дым, задрав голову. — А чего так? Девушка смотрит на него сверху вниз и хмыкает, снова затягиваясь. — Учитывая предлагаемый товар, безопасность в коллективе не чувствуешь. — Ну да, — кивает Дазай и внутри у него что-то с громким хрустом ломается и падает куда-то в область печени. Наверное, мозг. Девушка встряхивает головой и тянет его за локоть на себя, а Дазай чуть не шипит от того, насколько холодные у нее пальцы. Она осторожно толкает его в спину, направляя в сторону железной двери с прибитым выцветшим постером. Он поправляет на себе дурацкий черный фартук и юркает внутрь, чуть не свалившись с крутой лестницы. — Я скажу, что тебе плохо стало и нужно выпить, — шепчет она ему на ухо и сбегает вниз, оставляя Дазая в темном узком коридоре, который ведёт в подземный бар. Он аккуратно спускается, стараясь не навернуться, и щурится на яркие огни. Справа выплывает корабельным боком барная стойка и Дазай чуть ли не падает на нее, махнув рукой бармену. Стекло характерно скрипит, когда тот протирает стакан для виски. Он подносит его к жёлтой потолочной лампе, рассматривает внимательно и придирчиво. Дазай рассматривает стакан вместе с ним. Он старый, такие сейчас не делают. Сейчас вообще ничего нормального не делают, а вот бармен — рыжий всклоченный парень с перебитым носом — коллекционирует пузатые бутылки, цельные граненые стаканы, изящные бокалы на паучьих ножках, лебединые шейки сплитов и деми. Они стройными рядами кичатся на дубовых полках, висят в подставках и прячутся под прилавком. Холодные, тяжёлые и часто наполненные тем, за что сносят голову. Рыжий мальчик с тихим стуком опускает перед ним снифтер, и хитро смотрит исподлобья, продолжая заниматься бокалами. Бармен трясет головой со всклоченными волосами, убирая чистый бокал на свое место, где темнеет просвет недостающего. Как будто стеллаж ему улыбается, но один зуб выбили в драке. Он возвращает последний зуб на место и оглядывает Дазая. — Эй, ну и где твое коронное «эх, братец Тачи, нынче спрос только на проституток»? — Эх, братец Тачи, нынче спрос только на проституток, — послушно повторяет Дазай, не совсем уверенный в том, что они с барменом находятся в тех отношениях, чтобы называть друг друга «братец». Он нюхает крепкий напиток и осторожно делает глоток, пока некий Тачи занимается баром. Кривится. Коньяк он не любит. В голове со скрипом начинают крутиться шестерёнки. Только что у него, видимо, была галлюцинация о бале и очень мутная картинка очень странного бара, после чего он очнулся с мыслью о мокрых ногах и странной амнезией. Что он из этого имеет? Тот факт, что Дазаю явно пора обратиться в какое надо заведение. С другой стороны, мог ли существовать шанс того, что это была не галлюцинация или наркотики, а расстройство мозга, которое заставило его вспомнить все, что он знает про Россию девятнадцатого века и спровоцировать «видение»? И могло ли это расстройство сделать так, что Дазай только примерно понимает, где находится? — Осаму, ты в норме? — рыжий Тачи вырастает рядом, как из-под земли, и обеспокоено касается пальцами его локтя. — Осаму, ты чего? Помнишь, как вчера отжигали? — Да-да, весело было, — Дазай схватывает на лету и быстро кивает бармену, хотя сам ни малейшего понятия не имеет, что происходит. Дазай думает: «что за чертовщина» Дазай думает: «надо выбираться» Дазай думает: «очень страшно» Глаза Тачи темнеют и он поджимает губы. В несколько секунд его лицо меняется до неузнаваемости и во всем его виде скользит опасение. За мгновение он, словно нарисованный персонаж, меняет столько эмоций, что Дазай невольно отстраняется. Страх, жалость, азарт, обеспокоенность, интерес. Тачи нервно облизывает губы и оборачивается, высматривая кого-то за спиной Дазая. Даже не поворачиваясь, тот чувствует на своем затылке тяжёлый взгляд. И он готов поспорить: аметистовых глаз. — Дазай, сейчас главное не делай резких движений, — Тачи натянуто улыбается и смотрит Дазаю прямо в глаза, отчего по коже невольно бегут мурашки. — Я выйду в рабочее помещение рядом с баром, а ты сделай несколько глотков коньяка и иди туда же. Здесь тебе оставаться опасно, а я могу помочь. Ты меня не знаешь, но, пожалуйста, поверь мне. Тачи, до этого говоривший тихим низким голосом, вдруг громко смеётся и чуть ли не пополам складывается, хватаясь от смеха за живот. Дазай улыбается во все тридцать два и что-то шутливо добавляет, он сам до конца не понимает что. Сердце стучит где-то под челюстью и даже зубы от этого болят, но он упрямо улыбается Тачи. Тот быстро успокаивается и, махнув блондинистой официантке, скрывается за дверью рядом с барной стойкой, даже не обернувшись на него. Дазай нервно стучит указательным пальцем по холодному бокалу, почти презрительно смотрит на коньяк и чувствует, как сходит с ума. Взгляд то и дело мутится, но он обжигает себе горло, давясь и сглатывая слезы, и становится чуть легче. От алкоголя тошнит и чешется нос, но Дазай залпом выпивает остатки, глубоко насрав на всю культуру питья, и бредёт за барную стойку. Так и хочется повернуть голову, чтобы посмотреть, что происходит у Фицджеральда и Фёдора, но смелости не хватает. Он всего лишь один раз краем глаза цепляет их пару и возвращается к рассматриванию бокалов. Они увлечены беседой и вряд ли заметят, если Дазай пропадает. Он быстро выскальзывает за барную стойку, открывает поразительно лёгкую дверь и стремительно ныряет внутрь, зажав в руке перьевую ручку, которая до этого колола его в ребро через фартук. Помещение оказывается маленькой каморкой с кучей ящиков алкоголя. На одном из них сидит Тачи и тревожно оглядывает его с головы до ног. Дазай прячет ручку в карман неудобных брюк и выжидающе смотрит на бледного бармена. — Я Тачихара Митчизно, работаю тут уже несколько лет. Мы в Портленде, у нас конец ноября. Не думаю, что год тебе поможет. — Тачи кусает нижнюю губу, а Дазай почти истерически усмехается, прилипая спиной к закрытой двери. — Не волнуйся, я тебе не враг. И я прекрасно понимаю, что с тобой происходит? — И что же со мной происходит? — усмехается Дазай, а самому хочется кожу на лице порвать и на ближайшей лампе повеситься. Так странно, холодно и голова болит. Пыль обжигает нос. — Какой это круг? В каморке всего одна лампочка и она ореолом падает на рыжие волосы Тачихары. Дазаю хочется их вырвать, потому что не бывает рыжих ангелов. — В смысле? — Со мной тоже это было. Круг — время, в которое ты попадаешь, — его голос встревоженный и низкий. Глаза блестят. Он дышит глубоко, как загнанный гончий пёс, и Дазай видит в нем отражение себя. Такой же потерянный. — Второй. Нет, третий. Был ещё какой-то бар, дурацкая музыка и розовый свет. — Это первое, что ты помнишь? Дазай жмуриться. Стоит двинуть головой, как по вискам кипятком разливается жгучая боль. Стена холодит затылок, хочется припасть к ней щекой и дышать замшелым кирпичом. — Да. Тачихара цокает. От этого звука в ушах что-то лопается и по позвоночнику бежит шустрая сколопендра. Дазая выворачивает. Тянет блевать. — Не повезло. Скорее всего, ты из двадцать первого века. Ты помнишь, кто был с тобой? Крутит так, что больно дышать. Воздух становится горячим и влажным, липнет к глотке и оставляет на лёгких мокрые поцелуи. Не хочется. Не дышится. Дазай оттягивает пальцами черный галстук и кажется ему, что тот тянется укусить его за пальцы, как полумертвый уж. — Фёдор. Кажется. Тот русский. Рядом с Фицджеральдом. На виски опускаются холодные пальцы и Тачихара осторожно гладит его по волосам, нашептывая что-то. Боль стучит в голове в унисон сердцебиению. Дазай, кажется, никогда так сильно не хотел, чтобы у него остановилось сердце. — Послушай меня внимательно, сейчас я не могу тебе рассказать, иначе у тебя будет болевой шок или инфаркт, — слова Тачихары царапаются на черепе гусиным пером и Дазай стискивает зубы почти до крошки. — На следующем круге найди своего человека и Фёдора, но будь осторожен, потому что мало кому можно доверять. А сейчас вспомни, после чего ты прыгал. — Я не знаю, я не знаю, — шепчет он сквозь зубы и звуки вокруг него жужжат словно пчелы, жалят его в шею и щеки. Больно до ломоты в костях, до искр перед глазами, до рвоты желчью. Он жмурится и вжимает ладони в горящие глаза. — Вспоминай! — Я. Не. Знаю. Ладонь пронзает резкая боль. Сначала жжется, а затем становится горячо. Дазай на автомате подносит руку к лицу и зализывает широкий порез от большого пальца до запястья. Он удивлённо смотрит на то, как бежит вниз по руке кровь. В левой почему-то зажата грязная ручка. — В шашки. Мы играли в шашки. Соленая. Рука грязная, между пальцев темные полоски, а кровь соленая. Дазай поднимает локоть выше головы и смотрит на то, как капля крови скрывается под белой рубашкой. Тачихара поджимает губы и достает из кармана платок. Дазай молча наблюдает за тем, как рвется ткань и ему перевязывают руку. Ручку у него забирают. — Повезло. Мы с моей под машину попадали, — хмыкает Тачихара и поднимается на ноги. Голова больше не болит. Дазай сидит на холодном полу, подпирая собой стену, и глубоко вдыхает затхлый воздух, что пахнет пылью и вином. Тачихара в какой-то момент исчезает и он остаётся один. В комнате, где стены пропитались кровью, плесенью и безумием. Сердце стучит где-то в ключицах. Не до конца прожеванное солнце, съеденное натощак. Дазай прикладывает два пальца к шее и слушает. Тук. Он не понимает, что происходит. Тук. Он устал от головной боли. Тук. Все происходит слишком быстро. Тук. Начинается дождь. Он понимает это не сразу. Кажется, когда открывает глаза на улице уже обрушиваются водой небеса. В подпольном баре становится холодно, в его комнатушке — мокро. По стене стекает первая ниточка прославившегося дождя. Словно из другого мира еле доносится капельная дробь. Дазай открывает глаза и рассматривает деревянную коробку перед собой. Надо подниматься и выходить, надо пытаться понять, что происходит, даже если будет больно и ноги по щиколотку будут в алкоголе. Но он сидит на холодном полу и, пока пальцы примерзают к грязно-рыжей плитке, рассматривает цифры «1934» на светлой доске коробки напротив. Смотрит и думает о том, что не знает, какая из его жизней настоящая. Смотрит и думает, что у него нет настоящей жизни. Все, что у него есть — головная боль, косяк какой-то наркоты и наставление Тачихары. Он роняет лицо в ладони и глубоко вдыхает запах грязи. Руки трясутся. Дазай поднимается с пола и делает глубокий вдох. Сейчас ему нужно выйти и со всем разобраться. Сейчас он выйдет и со всем разберётся. Всё поймет, всё уладит и рассмеется, наконец, с облегчением, потому что кто-то признается, что неудачно пошутил над ним и подмешал что-то в напиток. Он толкает плечом дверь и улыбается, зачесывая волосы назад. — Осаму! — его громким шепотом окликает та самая официантка и Дазай поворачивается в ее сторону, но стоит ему бросить на нее взгляд — замирает. Она прижимает руки к груди, поджимает губы, вжимает в плечи голову, сжимается в груди, кажется, если б могла, поджала бы ноги. Она всеми силами старается стать меньше, незаметнее. Девушка тревожно стреляет на него глазами от столика Фицджеральда и Фёдора, которые о чем-то напряженно беседуют на незнакомом языке. Все, что он читает по губам, лицу, жестам, глазам — «беги». Животных страх, заключённый в ее теле и крепко сжатый штопор в правой руке. Дазай задерживает дыхание и сжимает челюсть. Б е г и. Она прогоняет его одними глазами, вся мерцает от тревоги. Ее лицо сменяется в пластилиновом вальсе эмоций. Она перехватывает штопор за острую часть и Дазай видит, что у нее пальцы от пота липнут. Б е г и. Дазай выскальзывает на лестницу и взлетает по крутым ступенькам вверх, запнувшись на последней. Голень обжигает болью и он шипит, вырываясь в ноябрьский рассвет, старается вздохнуть как можно больше холодного воздуха. По лицу хлещут ледяные нити-капли. Он делает глубокий вдох, жмурится. И бежит. Бежит по ночному городу, мимо ярких вывесок и не менее ярких проституток. Срывается на шаг, заворачивает в подворотни, перепрыгивает заборы. Вдыхает дождь вместо воздуха, болезненно хрипит, привалившись плечом к стене. Разбивает туфлями лужи. Сознание не успевает за ногами. Кровь стучит в ушах, барабанами отбивает похоронный марш. Бред, тук, бред, тук, бред, тук. «Сюр» на выдохе. «Твою мать» на вдохе. Темно и громко от дождя, воздух холодный и, кажется, даже мятный. Лёгкие и нос от него щиплет. В вельветовых брюках сразу становится холодно и глупо — ноябрьские ночи явно не для этого. Ветер путает пальцы в волосах, забирается под рубашку и гладит по спине, нежно касаясь кожи своими ледяными пальцами. Дазай кашляет и приваливается спиной к грязной стене. Дождь заливает ему глаза. Дазай один в незнакомом городе и, как бы отвратительно не звучало, в незнакомом времени. Ему больно думать о том, что происходит. На него словно давят толщи мутной солёной воды, чем глубже он погружается, тем сильнее ему кажется, что барабанные перепонки вот-вот лопнут, а кровь закипит со страшным шепотом «кессонка». Спину холодит стена кирпичного дома и Дазай скользит по скользким граням пальцами. Ладонь пульсирует недавним порезом. Он окончательно и бесповоротно сошел с ума. Он сам не понимает, как оказывается на корточках и в какой момент пальцы теряются в спутанных волосах. Дазай старается глубоко дышать, но от сладкого запаха помойки тошнит неимоверно и всё-таки его сегодня вырвет, потому что нервы связываются морским узлом где-то на уровне солнечного сплетения. Мысли не дают дышать, забивают глотку ватой и раздражают горло до сорванного голоса. Он сдавленно мычит, зажимая рот ладонью, и закрывает глаза. Сейчас, сейчас, ещё двадцать секунд и он решит, что надо делать, ему бы только двадцать маленьких секунд на свою маленькую смерть возле кучи смрадного мусора. Время выветривается как запах сигарет, пропадает в темном низком небе и Дазай хочет откусить себе половину руки, чтобы умереть от потери крови. С ним происходит такой бред, что становится просто смешно, просто не хватает цензурных слов, просто не хватает терпения и здравомыслия. Дазай кусает себя за палец и вздрагивает, когда вся ладонь отдаётся жгучей болью. По пальцам растекается тепло. Пахнет кровью. Он задирает руку наверх, надеясь, что порез снова перестанет кровоточить, и глубоко вздыхает. Надо что-то делать. — Прежде всего — уйти от мусорки, — бормочет под нос Дазай и осторожно двигается вглубь переулка, в ту часть, которая не освещена тускло-желтым фонарем. — Теперь — вернуться. Виски отзываются жгучей болью и Дазай хмыкает. Класс, теперь его действиями руководит головная боль. — Найти Фёдора? Кипяток внутри черепа молчит. Дазай убирает здоровой рукой челку, пытается рассмотреть темную часть переулка, но, не заметив там ничего хорошего, поворачивается на пятках и стремительно покидает это странное место. Через пару секунд узкая выложенная камнем дорожка среди домов приводит его на шумную яркую улицу. Дождь кончился? Он задирает голову и смотрит на серое небо. И правда. Кончился. Мимо проносятся неуклюжие машины, юркие, как мышки, дамы в шляпках и их нерасторопные спутники в нелепых кепках. День затухает и гасит закат, как окурок, а Дазай наступает на него и нервно проверяет подошву: не прожег ли? Много шума, много белозубых улыбок и быстрых-быстрых разговоров о предстоящем показе и о конфликте каких-то компаний. Дазай падает на случайную лавку и таращится на противоположную сторону улицы. Таращится потому, что разглядывать этот странный яркий мир не хочется абсолютно, а не потому, что интересно: интересного особо и нет, лишь парикмахерская и какое-то кафе. Чернокожая продавщица пралине щипает его за локоть и беззубо улыбается, а Дазаю стоит титанических усилий не шарахнуться от нее, как от чумы, и вежливо поблагодарить. Звуки сводят его с ума. Яркие надписи путают его. Люди забивают своими лицами мозг. Дазай встаёт со скамейки и все же шарахается от продавщицы, когда та тянет к нему свою сморщенную от старости руку. Кажется, это знак самой судьбы, что до этого активно харкала ему в лицо, потому что он ударяется спиной о какую-то дверь и, не думая ни о чем, толкает ее, вваливаясь внутрь. Он оказывается в полутемном помещении и первое, что понимает — скоро задохнётся. Дым пропитал каждый кубический метр этой довольно большой комнаты. В глубине ярко освещённая сцена, в углу которой копошится джазовый октет. До сюра маленькие столики, натыканные тут и там, причем забитые до отказа. Все искрится и сверкает, серебряным дождиком падает вниз. Дазай рассматривает забитый бар и даже балкончики-ниши на втором этаже. Все помещение буквально кишит людьми. Тепло пробирается под липнущую к телу одежду и Дазая передёргивает от холода. Он скидывает мокрый фартук, бросая его куда-то в угол, и растирает руками предплечья, радуясь относительно сухой рубашке. Ethel Waters — Sweet Georgia Brown Дазая кто-то хватает за локоть и он обнаруживает себя за барной стойкой в компании пышной блондинки в ярком боа, которая заливисто смеётся и гладит его по плечу. Какой-то бешеный карнавал, если не пир на костях. На сцену выходит томной походкой темнокожая девушка лет двадцати с серебряным дождичком вместо юбки. Октет тянет первые ноты бойкой мелодии и девушка, перехватив двумя руками микрофон, чуть ли не стекает по нему, когда начинает тянуть первые слова звонким голосом. Несколько мужчин улюлюкают и она им подмигивает. Ее песня пахнет юбками, солнцем и выпивкой. Дазай завороженно следит за тем, как она ведёт бедрами из стороны в сторону. Музыка заглушает даже разговоры и смех. Многие улыбаются и Дазай, поддаваясь странному джазовому течению, давит лыбу вместе со всеми. Сердце чуть-чуть успокаивается и даже стучит в такт песне о девушке, чье имя было Джорджия Браун. Сладких Джорджий Браун всегда в конце ждёт разочарование. Дазай с интересом прислушивался к рычащему голосу певицы, боясь пропустить развязку, где она оказывается в рваном платье на грязной улице. Но Сладкая Джорджия Браун живёт до самого конца. Едкий горький дым стелется под самым потолком, он послушно вдыхает его вместе со всеми, следит за тем, как стекает по сцене певица и рассматривает ее блестящее, до неприличного короткое платье. Она похожа на смесь кошки и львицы. Царапает пальцами подбородок черного пианиста с широченный улыбкой. Он ведёт носом по ее ладони, а она щелкает его по лбу. Она плывет по сцене. Виляет бедрами. Рычит слова на припеве. Завораживает своими движениями. Дазай чувствует себя как под гипнозом. Он не в силах отвести взгляд от ее тела. От того, как она забавно семенит назад-вперёд, а затем раскидывает руки в широком жесте. И бесконечно поет песню о судьбе Сладкой Джорджии Браун. Финальный вскрик последнего инструмента выводит его из транса, в который он сам же себя ввел. Но эта песня заканчивается и начинается другая, а за ней следующая, и следующая. Вечер неумолимо скатывается в одинаковые мелодии на пианино и одни и те же заводные тексты. Дыма становится невозможно много. У Дазая режут глаза от света, волнистых волос, пухлых губ и зелёных бумажек. Музыка на удивление успокаивает бурлящий рассудок и, вдыхая тяжёлый сигарный запах, Дазай закрывает глаза. Надо думать. Он несколько раз про себя пробует проговорить то, что помнит о прошлом, прости Господи, круге, но в висках раздается предупредительный выстрел головной боли, и Дазай поспешно закрывает дискуссию с собой же на тему «умереть от незнания или от головной боли». Странно боятся собственных мыслей. Странно выбирать формулировки у себя же в голове. Дазай размеренно щелкает пальцами в такт музыке и осторожно думает. Что было раньше — нельзя. Что делать дальше… В голове тишина, а пальцы продолжают щёлкать джазовый ритм. Томный голос певицы сменяется прокуренным мужским. У Дазая нет никакого желания поворачиваться и рассматривать новую жертву пьяных людей. Он даёт себе мысленную затрещину. Найти Фёдора? В голове тихо. Поговорить с ним? Правый висок иголкой пронзает щадящая боль и Дазай разве что назад не пятится, вытянув перед собой руки. Не говорить с Фёдором. Доиграть с ним в шашки? Иголка в виске дёргается и Дазай разве что не шипит от резкой боли, закусывая губу так, что сдирает все корочки вместе с кожей. Не доиграть, не доиграть! Просто сделать ход. Дазай облегчённо выдыхает. Кажется, за последние несколько минут голова у него стала больше раза в два. Он растирает пальцами кожу на висках и вздыхает. Просто возобновить игру. Следующая проблема: он в душе не ебёт, где находится. Поцеловав руку той девушке в боа, которая, кажется, уже успела нализаться, он выходит из бара, на прощание стянув у кого-то со спинки стула мышиного цвета пальто. Сначала надо понять, где он. И вспомнить название бара. Дазай мечется взглядом по ярким вывескам, ярким людям, ярким автомобилям, ярким огням. И закрывает глаза. Перед ним тот бар. Подземный. Уютный. Тихий. Теплый. Страшный. Пахнущий кровью. Он ведёт кончиками пальцев по барной стойке, трогает шершавую поверхность старых постеров на стене, касается руки той официантки, нащупывает сигареты в кармане. Сигареты. Дрожащими руками он вытягивает из кармана фартука спичечный коробок и рвано вздыхает. На нем название и символ бара. Буквы расплываются перед глазами, трясутся вместе с пальцами, которые сводит тремор. Он знает, что это за место. Дазай вылавливает из редкой вечерней толпы какого-то мужчину в дорогом сером костюме. Тот смотрит на него одновременно с сочувствием и с отвращением, пытается стряхнуть с себя Дазая, но тот крепко цепляется за его предплечье и ровным голосом спрашивает: — Прошу прощения, я в городе совсем недавно, — он неловко улыбается и мужчина окончательно сменяет брезгливость на жалость. — Не подскажете, где здесь бар «Люпин»? — Что ж вы так, молодой человек, — вздыхает мужчина едва ли старше его, — тут не так далеко. Дойти до конца улицы, затем пересечь проспект и свернуть налево. Там дальше до упора идти и в самом конце, перед тупиком, будет закоулок, куда свернёте. Вот там и бар. — Мужчина качает головой и поправляет шляпу, из-под которой вылазит лысина. — Вам повезло, что вы на меня наткнулись. В городе очень мало людей, что знают этот бар. Да и вряд ли вам кто-то подсказал подобное в такое время. — О, спасибо огромное, вы меня просто спасли, — Дазай осторожно оттягивает руки обратно, но мужчинка, словно жвачка, тянется за ним и что-то тарахтит про то, какой он важный член общества и как «молодому человеку» повезло, что он встретил его. — Простите, мне правда надо идти, а то работы лишусь. — Удачи, молодой человек! — кричит мужчина в след убегающему Дазаю. Мимо него несутся грязные громкие автомобили, сигналят ему весело, обгоняют его. Он сбивает какую-то даму, скомкано извиняется и бежит дальше. Ноги жжет от боли, ступни словно отслаиваются. Он бежит до того момента, как лёгкие не сгорают в огне. А потом… а потом он бежит дальше. Вот уже и нужный переулок маячит красно-белым загробным светом. Дазай больно врезается плечом в стену, когда неудачно пытается повернуть. Нужная лестница шатается перед глазами. Он сбегает по уходящим из-под ног, как палуба, ступенькам, хватаясь за не особо чистые перила, и замирает перед дверью. Кто виноват? Что делать? Зайти просто так — не вариант. Когда он трусливо убегал, поджав хвост, все намекало на то, что скоро начнется кровавая баня, цель которой он так и не выявил. Хотя, есть ли цель у насилия, кроме его существования? Он встряхивает головой. Все, что ему нужно — сыграть пару ходов с Фёдором, если его не убили. А потом посмотреть, что будет дальше. Очевидно, что это какая-то извращённая форма галлюцинаций, но если попробовать играть по их правилам… Дазай хватается за круглую ручку входной двери и долго смотрит на потёртый коврик, рассматривая каждую ворсинку. Глубокий вдох. Делай, что должен… Он тянет дверь на себя. Ступени скрипят под ногами. Несёт кровью. И будь, что будет. Дазай осторожно спускается по скрипящей лестнице. С каждым шагом нос все сильнее забивает запах крови. Он заглядывает в бар и морщится. Труп официантки, забитый в угол, мертвый американец за дальним столиком и драматично скрывающееся за барной стойкой тело рыжего Тачи. Дазай поджимает губы и хмурится. — Я думал ты не придёшь. Щелчок пистолета. Дазай не оборачивается. Ему больно смотреть в распахнутые серые глаза кучеряшки, что толкала траву. Он отводит взгляд и высматривает в лакированной деревянной поверхности силуэт Фёдора, что стоит за спиной. — Я сам не думал, что приду. Фёдор молчит. Дазай чувствует, как в затылок ему утыкается холодное дуло. Он размеренно дышит, закрывая глаза. Попробуй напугать смертью того, кто ее не боится. — Ты ведь понимаешь, что происходит? Дазай медленно разворачивается на пятках. Пистолет царапает его по затылку, ведёт до уха и утыкается в лоб. Глаза к глазам. Дазай смотрит устало. Фёдор смотрит холодно. До одури хочется забрать у него пистолет и затолкать ему в зад. И чтобы выстрелил. — Да. А ты нет. — Это вопрос? — Нет. Фёдор поджимает губы и молчит. Громко. Оглушающе громко молчит, шарит глазами по его лицу и пытается найти какой-то ответ, на вопрос, который он не задал. Дазай ждёт, когда он успокоится. Палец Фёдора на мгновение дёргается, почти нажимая курок, но в последний момент он отводит руку в сторону и злобно пинает рядом стоящий столик. Фёдор Достоевский сдаётся. Дазай усаживается на барную стойку и, болтая ногами, склоняет голову. Наблюдает. Собирает образ. Фёдор зарывается пальцами в волосы и хмыкает, закрыв глаза. — Я тебя не помню. Но должен. — Должен? — щебечет Дазай по-птичьи. — Должен, — кивает Фёдор. Он падает на стул и хмурится. Всего в нескольких метрах от них шахматная доска. — Ты мне веришь? Фёдор сдавленно смеётся, хотя его смех больше похож на хрип. — Нет, конечно. — Супер. Тогда нам надо просто немного поиграть в шахматы, — Дазай спрыгивает с барной стойке и быстро шурует к столу, с которого начался этот балаган. Ему определенно не нравится этот яркий, дымный, смазанный мир. — Бред, — Фёдор мотает головой, но все же присоединяется к нему, опускаясь на стул напротив. Дазай оглядывает поле. Вся доска покрылась сеткой красных капель, а белые шашки окрасились мрачной крапинкой. Он почему-то совершенно не понимает расстановку фигур, она просто напросто не имеет смысла. Шашки стоят в абсолютно нелогичных и не сочетающихся позициях, многие должны быть давно съедены или прийти в дамки. — Бред, — повторяет Фёдор и Дазай кивает. Когда Достоевский хватается за свою черную шашку его пальцы не дрожат. Фигура смазано бьётся о твердое дерево доски. Раз. Он съедает фигуру Дазая. Шашка стукает ещё раз. Два. Часы отбивают два века. Раз. Два. Мимо них проносится в вальсе нежно-розовая пара. Туфли мокнут от водки с соком. Дазай дрожащей рукой задвигает открытую фигуру в угол. Фёдор уходит от атаки. Его уход щекочет перо на хайратнике девушки в ярком и коротком платье. За талию ее придерживает накрахмаленный мужчина в мятом костюме. Рубиновое солнце тонет в бесконечном горизонте. Небо окрашено киноварью. Тихо. Под ногами хлюпает отвёртка. Они одни на целой земле. На миллиарды километров простирается лишь водочное зеркало и тоскливо-однотонное небо. Дазай делает глубокий вдох. Закрывает глаза. Двигает наугад шашку. И тонет.